Женщина на войне: Валентина Кокорева. "Век человеческий". Автобиографическая повесть. Глава 2 и 3.

Начало здесь:
https://www.stranamam.ru/post/14195956/

Глава 2

В красном уголке (он был штабом и медсанчастью) никого не было. От каменных стен веяло прохладой. Было тихо. Комиссар стоял, нагнувшись над столом, где были размещены новые медицинские препараты с пояснительными надписями. По углам стояла новейшая аппаратура для хирургических и других отделений.

На 22 июня 1941 года была назначена выставка под девизом «Новые достижения современной медицины».

Не замечая меня, комиссар снял фуражку с давно облысевшей головы и медленно вытер лицо и шею носовым платком.

— Разрешите, товарищ комиссар! — обратилась я.

— Да, да! — ответил он. — Входите, пожалуйста. И на минуту присядем, хотя рассиживаться сегодня некогда. Так вот, — продолжал он, — получен приказ о срочной эвакуации госпиталя в Пинск и Кобрин.

Мы, медики, любили своего комиссара, прошедшего не одну войну, не растерявшего в житейской суете ни мужества, ни ясности ума, ни доброты, ни любви к человеку. Мы ему верили больше, чем себе. Но сейчас у меня появилась к нему жалость от того, что неловко было видеть его уставшим, как мне тогда показалось, нерешительным, почти что рассеянным. Помня о вчерашнем, я ни о чем не спрашивала, так как понимала, что он ведь тоже человек, как и все мы, и, как и мы, ничего не знает, а только смутно о чем-то догадывается. И все же я осмелилась спросить:

— Товарищ комиссар! А начальник армейского госпиталя Маслов и начальник корпусного госпиталя Бабкин знают об этом приказе?

— Знают. Идите к Маслову. Он вам обо всем расскажет! — добавил он уже решительнее.

Начальник госпиталя Борис Алексеевич Маслов сидел в кругу врачей в ординаторской первого хирургического отделения. Все были в халатах, но Маслов был без него, что всегда не соответствовало его всегдашней аккуратности. Он хотел казаться спокойным, но дрожащая папироса в сжатых пальцах выдавала его волнение. Он беспрерывно курил и гасил одну папиросу за другой. Да и многие врачи курили, что прежде во время сдачи дежурств никогда себе не позволяли. В ординаторской стоял непривычный гул. Доктор Маховенко, начальник второго хирургического отделения, громко возмущался непредвиденным обстоятельством — получением срочного приказа об эвакуации, из-за чего срывались срочные операции.

Доктор Петров, начальник первого хирургического отделения, что-то записывал в блокнот. Остальные вполголоса переговаривались между собой, на всех лицах были недоумение и ожидание, о чем сообщит сейчас Маслов.

Невысокого роста, он сидел, насупив свои густые брови над небольшими колючими серыми глазами. «И всегда-то он был неразговорчивый, а сейчас тем более», — подумала я и неожиданно для себя, не дождавшись, когда он начнет, сама первая обратилась к нему:

— Товарищ начальник, я только что от комиссара Богатеева. Как ответственному дежурному по госпиталю мне хочется спросить вас: что все это значит? Чем вызвана такая срочная эвакуация и с чего начинать?

Мне давно пора уже было быть осмотрительнее и не задавать лишних вопросов. Маслов, казалось, был ошеломлен моим натиском и недовольно заметил:

— Вы всегда любите задавать много вопросов, но сейчас я не смогу ничего ответить. Посмотрите сами вокруг. Ничего сам не понимаю.

Оказалось, что приказа об эвакуации еще не было, все было решено на месте.

— Вы ответственная за эвакуацию! — сказал он мне и добавил, обращаясь ко всем остальным:

— Всем по своим отделениям! — и вместе с хирургами вышел из ординаторской.

«Только время зря теряю», — с досадой подумала я и побежала догонять хирургов. С их помощью отобрав первую партию транспортабельных больных и раненых, на ходу отдавая распоряжения о вызове машин, по пути забежала на кухню, в аптеку и гараж. За мной едва успевал дежурный фельдшер Бондарь и ответственный административный дежурный Тунанов. И снова у меня появилась уверенность в себе и стремление делать все быстро и хорошо. По пути, беседуя с товарищами, я почему-то пришла к выводу о невозможности войны. «Какой-нибудь конфликт местного значения, как в Финляндии, — рассуждала я, — в крайнем случае займем активную оборону».

На одном из учений в Гродно заместитель начсанарма третьей армии врач Николай Кокорев, докладывая о работе медицинской службы во время наступательных боев, заикнулся как-то о действиях в случае отступления наших войск. Его неожиданно прервали, закрыли карту и строго указали: «Ни о каком отступлении ни при каких обстоятельствах речи быть не может. Запомните это и усвойте раз и навсегда». (Этот врач впоследствии стал моим мужем и, как и я, около четырех лет провел в плену.)

«Итак, — думала я, — эвакуация в Пинск и Кобрин».

— Нет, Кобрин близко, только в Пинск, — вслух произнесла я.

— О чем это вы? — удивленно спросил меня фельдшер.

— Я? А это мысли вслух. Это у меня бывает, а вы не подслушивайте, это нехорошо. — И мы заспешили к машинам. Первая партия больных, послеоперационных, раненых и выздоравливающих была уже погружена. Фельдшер Банников передал документы ответственному фельдшеру Наталье Кулаковской, которая работала операционной сестрой. Отправляя ее вместе с послеоперационными ранеными, мы были спокойны. Встретились же мы с ней в городе Бресте только в 1975 году. Она мне рассказала, как в пути у одного послеоперационного больного открылось желудочное кровотечение, и в Пинске доктору Смирницкому его пришлось оперировать вторично.

В те годы у Наташи был жених, врач соседней части под Брестом. За несколько дней до войны его и еще нескольких бойцов привезли в наш госпиталь с тяжелым отравлением. В своей части он снимал пробу с обеда. Через несколько часов начались судороги и рвота. Солдат спасли, но сам врач погиб. В целом же Наташа оказалась счастливее меня: она прошла всю войну в качестве операционной сестры и плен ее миновал.

Итак, в эвакуацию включились все. Срочно выписывался и командный состав. Командиры отказывались ждать.




Глава 3

К восьми часам эвакуация раненых и больных была закончена, вернее, прекращена. Из последнего рейса ни одна машина не вернулась. Итак, в тыл успели отправить 278 человек, около двадцати осталось в госпитале: одиннадцать в хирургии, один в неврологии и остальные в других отделениях. Как сейчас, вижу лица оставшихся. Помню одну мать с трехлетним сыном. Отцом его был врач Степанов. Малыш получил сильные ожоги, опрокинув на себя горячий чайник, но ожоги хорошо заживали. Троих из этих двадцати я потом видела в плену, судьба остальных мне не известна.

Вымотанная до изнеможения, я отправилась в свое неврологическое отделение. Когда я поднималась по лестнице, у меня закружилась голова, потемнело в глазах и подступила тошнота. «Что со мной? Не упасть бы мне». — подумала я. Присев на ступень, я вспомнила, что с утра ничего не ела. А день был тяжелым и напряженным, ведь я не только занималась отправлением в тыл раненых пограничников, но еще вместе с фельдшерами готовила шины, укомплектовывала сумки и ящики скорой помощи. С трудом поднявшись на свой этаж, я отправилась к себе в нервное отделение. Здесь у меня оставался, как я уже говорила, всего один больной, старший лейтенант Крахмалев с обострением пояснично-крестцового радикулита. Он не захотел отправляться в тыл, мотивируя свой отказ тем, что есть более нуждающиеся в эвакуации. Войдя в палату и тяжело опустившись на стул, я попросила Крахмалева дать мне стакан воды. И только после того, как выпила почти целый стакан, я пришла в себя.

— Что, Валентина, я вижу, вы совсем замотались? — спросил лейтенант.

— Немного есть, — вяло улыбнулась я. Этот уже немолодой человек в звании лейтенанта, несмотря на свою болезнь, сопровождающуюся острыми болями, никогда не падал духом. За это его все и любили. Выпускник Ленинградского инженерно-строительного института, он в числе других ленинградцев был направлен в Брест укреплять границы. Вот и все, что я знала о нем. Я подошла к нему. В сгустившихся сумерках, слегка опираясь на палку, пригнувшись, он уже не казался таким высоким. Мы стояли рядом у раскрытого окна и смотрели на быстро бегущие облака и качающиеся деревья.

— А ведь в воздухе пахнет грозой! — прервал он тишину.

В палате стало темно, и я выключила свет.

— Так почему же вы, Александр Борисович, не эвакуировались хотя бы с последней машиной?

— Во-первых, я не думал, что рейс будет последним. А теперь куда и на чем ехать? — и осторожно, усевшись на край кровати, он попросил: — с вашего разрешения я закурю?

— Пожалуйста, ради бога, — поспешно ответила я.

— Брянск, где я живу, отсюда далеко, — задумавшись, продолжил он, — там у меня осталась жена, тоже медик, как и вы, работает медсестрой в больнице, и сын Юрий.

— Так сколько же лет ему, вашему Юрию? — поинтересовалась я.

— Десять лет. Я с опозданием закончил институт. Моим сокурсникам по двадцать два-двацать три года, а мне уже тридцать. Семья. Надо было работать, помогать. Жена тоже училась. Сюда, вы уже знаете, я был прикомандирован к тридцать третьему инженерно-строительному полку. Мы строили укрепления по всей границе; Брест, Лида, Гродно, Белосток. Строили в любую погоду. На этой работе меня и прихватило. Не повезло. Наверное, вам известно, что на этом участке фортификационными работами руководил генерал Карбышев?

— Да, это мне известно.

— Мои товарищи стоят здесь неподалеку, — продолжал он, — так что мое место здесь. Жаль только, что можем не успеть, — тихо закончил он. Я молчала. — Да что там говорить, чему быть, того не миновать. Угощайтесь-ка лучше конфетами.— И, открыв тумбочку, он достал кулек конфет. — Досадно, что у меня оружия нет. У нас его отобрали, а у вас, я смотрю, осталось.

— Да, оставили, — почему-то солгала я. — Напрасно вы волнуетесь, Александр Борисович, ведь сейчас еще не ночь. Давайте лучше ваши конфеты, — и я, отстегнув кобуру, бросила в нее несколько штук «Эльбруса».

Крахмалев, увидев пустую кобуру, вопросительно и вместе с тем осуждающе вскинул глаза:

— А где же ваш пистолет?

— Не надо об этом, — нехотя ответила я, — вчера приказали сдать.

Крахмалев чуть не подскочил на кровати.

— Ну и ну! Черт бы все побрал на свете! Расскажите-ка, расскажите, — оживился он и, быстро встав, поморщился от боли.

Но я не успела ответить. Неожиданно погас свет. Стало совершенно темно. Слышно было, как забегали внизу, захлопали дверьми. За окном была непроглядная темень. Мне стало не по себе. Вскоре свет появился снова и опять исчез. Это продолжалось неоднократно, причем ритмично.

— Это уже не похоже на сигнализацию, — с тревогой заметила я.

— Она и есть, — глухим голосом проговорил Крахмалев.

Света долго не было. В палате и за окном уже ничего нельзя было различить. Неожиданно налетевший ветер рванул оконную раму, сгорбилась парусом занавеска, зазвенели разбитые стекла. И снова наступила гнетущая, наваливающаяся тишина. Стало жутко... Снова появился тусклый мерцающий свет. Но говорить уже ни о чем не хотелось. И я, помахав рукой Крахмалеву, быстро спустилась вниз.

В вестибюле первого этажа начальник медицинской части доктор Коган успокаивал больных, покинувших палаты. Малыш с забинтованными руками плакал. Все окружили доктора. Санитарки вносили керосиновые лампы, убирали у разбитых рам стекла.

Начмед был человеком, с которым всегда было спокойно, — умный, выдержанный, хороший семьянин. Много говорить не любил, но в беседе и на совещаниях его мнение всегда было решающим. Он хорошо играл на рояле, и в свободное от работы время мы с ним музицировали и пели. Послушать нас подходили другие медики и служащие госпиталя. Сейчас, окруженный больными и ранеными, он больше походил на доброго отца, чем строгого начмеда. Он нервно улыбался и успокаивал всех.

— Савва Семенович, — обратилась я к нему, — вы были у Бабкина? Может быть, зайдем к нему?

— Я у него уже был, — сразу погрустнел начмед, — у него какой-то пакет, привезенный из Орши.

Я отправилась к начальнику корпусного госпиталя. Осторожно постучав в дверь, вошла в кабинет. Бабкин пил чай. Свет был тусклым, лампа горела вполнакала. Мы утром виделись, и я сразу же спросила, где его семья.

— Семью я не привез, — уставившись в одну точку и о чем-то задумавшись, ответил он. — Хотите чаю, за компанию?

Я поблагодарила и отказалась,

— Но почему, почему не привезли? — нетерпелось узнать мне.

— Видите ли, об этом долго рассказывать. Я ее оставил в Орше.

— А приказ? вы же привезли еще какой-то приказ? О чем он?

— А этого сейчас я не могу вам сказать. Да, приказ есть, но вскрыть его можно будет только завтра, — ответил он.

Спокойствие начальника госпиталя вывело меня из себя. Я не знаю, что вдруг стало со мной. Мне захотелось закричать, заплакать, куда-нибудь убежать.

— Завтра?! — со злостью выкрикнула я. — Почему не сегодня? Ведь вся обстановка нас обязывает немедленно вскрыть пакет. Связи с одиннадцати часов нет — раз, — загибала я пальцы, — машина последняя не вернулась — два, этот водопроводчик, возможно, шпион — три, эти самолеты с крестами... — чуть не плача отсчитывала я.

Майор Бабкин подошел ко мне ближе и погладил по плечу.

— Успокойтесь, я и сам все понимаю. Но мы — коммунисты, поэтому прежде всего необходимы порядок и дисциплина. Из крепости никому уходить нельзя. Завтра на открытии выставки приказ вскроем, — отведя взгляд, сказал он.

И тут я поняла, что он уже и сам не верил в то, что говорил.

— Вы говорите, — продолжал он, — срочная эвакуация. Приказа-то на эвакуацию не было.

Уже давно в штабе шел разговор об эвакуации армейского госпиталя, так как он не должен находиться на самом переднем крае крепости. Теперь я уже отказывалась что-нибудь понимать.

— То есть как это приказа о строгой эвакуации не было? Так ведь тем более вам необходимо вскрыть пакет, — громко говорила я, — да, собственно, кому нужен теперь какой-то приказ, когда, кого успели, эвакуировали?

Бабкин перебил меня:

— Комиссар Богатеев, начальник армейского госпиталя Маслов и я посоветовались и решили сами срочно эвакуировать госпиталь и медсанбат. Теперь говорить больше не о чем. Я сейчас хотел пройти к комиссару, но его нигде нет. Еще утром у него были боли в сердце. Медсестра из санбата заходила. Недавно он был у нее, принимал валидол. Давайте лучше пить чай, — оживился он, — и послушаем арию Ленского. Вы любите Чайковского? — как ни в чем не бывало обратился ко мне, заводя патефон.

Я сидела, нахмурившись:

— Да что это за издевательство какое-то? Все успокаювают, уходят от прямого ответа. Заведено так у начальства, что ли?

И в ответ на мои сомнения полилась музыка: «Куда, куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?» «Только бы не разреветься, не обнаружить своей рассеянности», — пронеслось в голове. А мелодия все лилась: «Что день грядущий мне готовит?» И наконец: «Паду ли я, стрелой пронзенный?»

Я больше не могла, наваждение какое-то, стрелой или пулей? Не все ли равно теперь? Порывисто встала, невежливо попросила остановить пластинку и включила радиоприемник. Бабкин смотрел на меня, не узнавая. Была полночь. Завораживающий голос Левитана сообщал: «За последнее время английское радио неоднократно передает о том, что на западной границе происходит скопление советских войск». И далее наше опровержение. «Какие там войска, — зло подумала я, — все наоборот. Последних-то направили в летние лагеря. Оружия нет. Поступающее новое «пополнение еще не успели ни обмундировать, ни вооружить. Кроме заставы пограничников, у заставы остались почти небоеспособные части: обозы, строители да незащищенная медицинская часть».

Не дослушав последних известий, я направилась в приемный покой. «Но как мы могли? Как же мы дожили до такого? Неужели война? И мы все в каменном мешке?»— думала я. Проходя по двору госпиталя в кромешной тьме, я услышала позади себя какой-то шорох и сразу же схватилась за наган, но пальцы лишь мягко погрузились в расплывшиеся шоколадные конфеты. «Тьфу ты! Так мне и надо, забыла Бабкина угостить», — вспомнила я.

Из дежурной комнаты чуть брезжил мерцающий свет. Сзади меня снова послышался шум. Я оглянулась и увидела бежащего доктора Худякова, работавшего в лаборатории. Он был чем-то расстроен и бледен. Не ожидая расспросов, сам обо всем рассказал. Оказалось, что он в полдесятого проводил жену и дочь в Москву. Но обратно в крепость не мог добраться целых два часа. «Да мне и самому сюда не особенно хотелось, но ведь вы сами знаете, что приказ при любых обстоятельствах крепость не покидать. Дело в том, что это был последний поезд. Больше поездов не будет, — взволнованно произнес он, — вы бы только видели, что творится на вокзале — столпотворение какое-то. Очень много гражданских. А главное, много военных. И некоторые говорят по-немецки. Кажется, дело дрянь. Как бы не было какой провокации», — закончил он и пошел к себе. Как выяснилось позднее, уже к двадцати часам в городе Бресте вся связь и железная дорога были в руках у немцев. И последний состав, прибывший из Германии, был не с антрацитом, а с солдатами вермахта, переодетыми в нашу форму. Так вот зачем они убивали наших пограничников!

Свой путь к дежурной комнате я продолжила одна. Давящая тишина временами нарушалась шелестом листьев на огромных, как великаны, деревьях, обступивших меня со всех сторон. В дежурной комнате горел свет. У аптеки на посту стоял молодой боец, прибывший с новым пополнением из Средней Азии. Небольшого роста, черноглазый, он крепко сжимал винтовку. При моем появлении он подтянулся.

— Дежурный? — нарочито бодро спросила я.

— Так точно, военврач третьего ранга! — коротко ответил он.

Я пришла к себе. За столом сидели дежурный Тунанов, медсестра Изумрудова и врач Тимофеева и пили чай. Я хотела было рассказать о встрече с Худяковым, но раздумала, пусть лучше спокойно пьют чай, ведь неизвестно какая будет ночь. Было уже около двух часов ночи, когда мы с Тунановым обошли отделения и вернулись к себе. Уже полусонная, расстегнув ремень, я сбросила с себя туфли и, едва голова коснулась подушки, сразу же погрузилась в сон.