Памяти Нины Ерёминой

2 ноября 2016 года выдающейся спортсменке и комментатору, московской динамовке Нине Ерёминой исполнилось бы 83 года.
24 августа 2016 года ушла из жизни легенда баскетбола и спортивной журналистики, ветеран Общества «Динамо» Нина Алексеевна Ерёмина.

Нина Алексеевна заслуженный мастер спорта по баскетболу. В шестнадцатилетнем возрасте начала выступать за женскую баскетбольную команду московского «Динамо», в составе которой она четыре раза (1950, 1953, 1957, 1958 гг.) становилась чемпионкой СССР. В составе сборной страны Нина Еремина дважды (1956, 1960 гг.) становилась чемпионкой Европы и один раз (1959 г.) – чемпионкой мира. В 1961 году она завершила спортивную карьеру и стала осваивать новую для себя профессию.

В 2015 году в беседе с корреспондентом sports.ru Нина Алексеевна Ерёмина рассказала как попала в журналистику и что в ней пережила. Комментатор знаменитого баскетбольного финала мюнхенских Игр-1972 восемнадцать лет вела спортивные новости в программе «Время», а в девяностые работала на Ren-TV. Родилась Нина Алексеевна за восемь лет до Великой Отечественной войны.

– Как в вашу жизнь пришла война?

– 3 октября 1941 года мы с сестрой были у бабушки в деревне Телегино под Волоколамском. Там воевал Рокоссовский, и несколько часов его штаб находился в нашей избе. Моя сестра хорошо лепила из глины, и подарила Рокоссовскому глиняные танки и самолеты, а он нам дал по куску сахара. Папа в это время уезжал в Москву за медикаментами и захватил нас с собой в «полуторку».

Навстречу нам по полю массово шли войска, и вдруг появился немецкий самолет – я этого никогда не забуду. Бреющий полет: я видела шлем немца, очки. Войска кинулись к берегу, залегли, а мы с сестрой накрылись одеялом в машине и стали смерти ждать. Но немец просто попугал, засмеялся и улетел.

– А дома что?

– Жили мы на Петровке,17. Вошли во двор, наше окно после бомбежки нараспашку и белая штора колышется. Началась паника: люди тащили из магазинов все, что можно, в Москве уже не было никакого правительства. По Петровке бежал мужик с сахарной головой килограмма на четыре из гастронома. На Таганке люди останавливали начальственные машины и вытряхивали из них все. Несколько раз, когда объявляли воздушную тревогу, мы ночевали в метро. Мы спали на перроне, а те, кто были с грудными детьми – в вагонах. Не раз во время бомбардировок нас засыпало в бомбоубежище – но мама мудрая была, давала нам по кусочку сахара, чтоб мы не паниковали и успокаивались.

Естественно, мы бегали по чердакам и гасили на крышах зажигательные бомбы – интересно же. А днем однажды увидели, как наш самолет сбил над Москвой немецкий – ой, вы не представляете, как мы аплодировали. Чуть ли не на батон хлеба можно было поменять горячий осколок сбитого немецкого самолета. Горячие особо ценились.

– Вторая ваша, старшая, сестра – переводчица?

– Да, она специализировалась на Югославии и Болгарии в международном отделе «Литературной газеты». У нее дар божий – она прекрасно рисует, шьет, хотя ничему этому не училась.

– У вас был еще и брат.

– Мы с сестрой Людмилой родились как результат отчаяния родителей. Когда Коле было одиннадцать лет, он побежал за собакой через дорогу, а у булочной на Петровке разгружался грузовой троллейбус – из-за него Коля не видел проезжавшую машину. Его сбило. Мама с папой год разговаривали со стульями – казалось, что Коля сидит. А потом родились мы с Людмилой.

Мы с Люсей – близнецы, совершенно одинаковые. В баскетбол она играла лучше меня, но посвятить себя решила медицине, стала доктором медицинских наук, профессором, хирургом-онкологом. Людмила пошла по стопам отца, он тоже был хирургом.



– В интервью «МК» вы рассказывали, что сдавали за сестру экзамен.

– Да, я дала стране нового врача. Я сдала за сестру физику на первом курсе первого медицинского института на Моховой.

В седьмом классе школы нас с сестрой рассадили в разные классы, потому что преподаватели нас путали. У нас были одинаковые ошибки в диктанте, даже если отсаживали далеко друг от друга. После этого я осталась в Б-классе, а Люсю перевели в Г, поэтому я сидела на уроках математики, физики и химии, а у Люси была литература, география и история. Потом она честно училась на первом курсе медицинского, но на экзамене нарисовала рентгеновскую установку вверх ногами. Ее выдворили: «Придете завтра». Я в этот момент прилетала из Праги с золотой медалью чемпионки Европы, Люся встретила меня и сказала: «На пересдачу не пойду». В результате пошла я.

Взяла билет. Не знаю – положила назад. Второй взяла – тоже не знаю, опять положила. Доцент так поглядела на меня: «Девушка!» – «Давно не девушка». Взяла третий билет и влетела в кабинет к профессору. Профессор был контуженный, раненый на фронте, суховатый такой мужик. Мне достался вопрос про электроды, мне тогда ими как раз плечо лечили, так что я подробно рассказала о своих ощущениях. Профессор мне: «Ведь не дура, что ж вчера-то?..» Взял зачетку и написал: «хор». Я как увидела, с меня напряжение спало, и я разревелась. Люсина группа, человек тринадцать, переживали за меня и, как увидели меня в слезах, тоже заплакали.

А годы спустя я получала за Люсю диплом доктора наук. Я пришла после дневной программы «Время», причесанная, красиво одетая. Бедная Люся от волнения была зеленее зеленого листа. А там и делать ничего не надо – полный зал народа, тебя вызывают и вручают диплом. Когда объявили: «Еремина!», я сказала Люсе: «Сидеть!», встала и пошла. Мне все вручили, я улыбнулась, вернулась к сестре и сказала ей: «В расчете».

– Почему в расчете?

– Когда я защитила в институте свой диплом, побежала звонить маме, что все в порядке. А Люсю в это время окружили студенты и стали поздравлять, думая, что она – это я. Я пришла и стою, как дурочка, в стороне, никто на меня не обращает внимания, все восторги – ей.

– Какие еще были случаи, когда вас путали?

– Я часто заезжала к сестре в институт онкологии, и она всегда велела мне здороваться с больными. Я шла, как попугай, и говорила всем: «Здрасьте, здрасьте, здрасьте». Пациенты удивлялись: «Людмила Алексеевна, как же так: утром вы здесь, вечером – в программе «Время». Где вы силы берете?» Она отвечала: «А у меня семья большая. Зарабатывать надо».

А один раз я ехала в метро часа в два дня. Напротив – мужик, смотрит в упор, аж противно. Я решила выйти на следующей станции, а тот мужик бухнулся передо мной на колени. Думаю: псих какой-то. А он: «Спасибо вам, вы спасли жизнь моей жене». – «Миленький мой, я не хирург, я сестра хирурга».

Еще Люся писала за меня сочинение, когда я поступала в институт. Литература – не моя специальность, моя – математика.



– Чем вас в сороковые привлек баскетбол?

– Однажды к нам домой пришла подруга старшей сестры и сказала: «Ой-ой, я опаздываю на тренировку». Мы заинтересовались: «Что за тренировка?» – «Я играю в баскетбол». – «А что это такое?» После войны мы больше думали, где найти еду, а не во что поиграть. Подруга сестры объяснила: «Ткнешь кому-нибудь в пузо кулаком, отнимешь мяч и бежишь». Мы посмеялись, а потом изумительный дядечка, тренер Борис Алексеевич Григорьев увидел нас с сестрой и позвал в школу Свердловского района, в зале у метро «Площадь революции». Там мы все время выигрывали, и, когда нам с сестрой было шестнадцать, легендарный тренер Степан Суренович Спандарян взял нас в московское «Динамо».

– Первая ваша далекая поездка с баскетбольной сборной?

– На чемпионат мира. Никто никуда не выезжал, а мы вдруг полетели в Бразилию. До сих пор, когда слышу песню Arrivederci Roma, вспоминаю теплую ночь в Риме, где у нас была пересадка, и звезды на небе. В Бразилии мы проиграли в финале американкам, и наши руководители даже не прислали нам автобус в аэропорт – в наказание за то, что мы не стали первыми.

Жили мы там на Копакабане. Пляж – семь километров, белый песочек. Вышли туда на зарядку, а после нам разрешили немножко поплавать. Я подумала: «Тоже мне, прибой – подумаешь. Что я, в море никогда не бывала?» Я гордо пошла в воду, и волна меня так закрутила, что я не понимала, где голова, где руки, где ноги. Меня еле вытащили, еле откачали, а потом запретили и близко подходить к морю. Купались все, кто там жил – чешки, венгерки, а мы – нет.

Потом мы попали на дачу к знаменитому архитектору Оскару Нимейеру. Нашего посольства в Бразилии не было, нас опекали поляки, с ними мы заблудились в горах во время прогулки и набрели на «хижину» Нимейера. Его дом был вырублен в скале. Я дико поразилась – неправильной формы бассейн, вровень с бортами налита голубая вода, две декоративные скалы и на цепях здоровенные злые попугаи какаду, просто здоровенные. Нимейер принял нас холодно – все-таки нас не приглашали, очень мы ему были нужны, советские баскетболистки.

– Расскажите про ваш бросок за три секунды до конца, принесший победу на чемпионате Европы.

– Это было в 1960-м в Софии. Играли с Болгарией – они тогда были действующими чемпионками Европы, потому что обыграли нас в предыдущем турнире, зато мы были чемпионками мира. Тогда, на последних секундах, я вообще не понимала, что происходит – из-за сильного дождя мы играли в каком-то тренировочном зале, где и часов-то не было. Я не знала, сколько времени оставалось, знала только, что проигрывали очко.

Майка Отса на месте центрового получила мяч от Нины Познанской, кинула мне, а я прошла под кольцо и левой рукой забросила мяч. Потом смотрю: наш тренер Стяпас Бутаутас целует мне левую руку. Что случилось? Оказывается, финальный свисток, мы выиграли очко и стали чемпионками Европы.



– Самая сложная травма в вашей карьере?

– В Польше во время выставочного матча я замахнулась, чтобы дать пас через все поле Познанской, и потеряла сознание. Бурсит, воспаление связок плеча. Меня повезли в польский госпиталь. Врач на чистом русском сказал: «О, больные стали в олимпийских костюмах приезжать». Эта зараза, польский врач, научил меня курить, между прочим.

– Как?

– Спросил: «Что ты орешь?» – «Мне больно». – «Затянись». Ну, я взяла и затянулась. Боль мгновенно ушла, полный кайф. Руки-ноги похолодели, и неземные девы стали летать вокруг меня. Тогда не одна я в нашей сборной баловалась сигаретами, но попадалась почему-то чаще всего я. Командой «Динамо» правили генералы КГБ, и меня чаще всего вызывали, чтобы пропесочить за неспортивное поведение. Так я и бросила.

– Как вы перешли из баскетбола в журналистику?

– В 1959 году после победы в чемпионате мира я поняла, что в сборной мне делать нечего. Два тренера – ленинградцы, москвичку они в состав не пустили бы, а во втором я играть не желала. Я решила заканчивать с баскетболом и стала думать, чем заниматься. У меня был диплом инженера-экономиста, но по специальности я не работала ни секунды. Зато во время наших баскетбольных путешествий я часто записывала свои впечатления, и их публиковали в «Физкультуре и спорте», так что в спортивной журналистике меня уже знали не только как баскетболистку.

Потом играли в Москве с американками. У меня был сломан мизинец, и Бутаутас не выпускал меня в основном составе. Сидела на скамейке и злилась, как черт. Семнадцать тысяч зрителей – а я сижу. В перерыве подошел шеф спорта на радио Мелик-Пашаев: «Ерема, берем тебя на радио». Я рявкнула: «Кто это – мы? Какое радио? Никуда не пойду!»

Потом мне нужно было с приятелем, баскетболистом Юрой Корнеевым, заехать в югославскую редакцию. Там опять встретились с Мелик-Пашаевым, он повел меня к председателю Гостелерадио, и мне сразу дали должность комментатора и оклад 160 рублей (в баскетболе я получала 250). Очень много по тем временам.

Я объявила команде, что заканчиваю, тренировалась спустя рукава, но обязана была доиграть сезон. 10 июня 1961 года мы проиграли ТТТ Рига, и после матча я сделал голосовой отчет о нем для вечернего эфира. Мы тогда жили на сборе и, когда звучал мой репортаж, я под стол залезла – так мне было стыдно, что звучит мой голос, а вся команда слушает.

– Когда вы впервые вышли в прямой эфир?

– Через четыре года, а до этого записывала спортивные дневники, и меня учили говорить и дышать дикторы Ольга Сергеевна Высоцкая и Юрий Борисович Левитан. С Левитаном мы жили рядом – я на двенадцатом этаже, он на десятом. Наша собака, немецкая овчарка Гриня, была единственной в стране, которая гуляла с самим Левитаном. Когда Юрий Борисович не был занят, я за ним заходила, и мы шли вместе на улицу.

Первый раз я встретилась с ним, работая на Красной Площади. Юрий Борисович подвел меня к окну ГУМа и прочитал длиннющую фразу, где-то на минуту – на одном дыхании. Я ахнула: «Целую минуту на одном дыхании – я так не смогу» – «Все ты сможешь». При всем своем величии Левитан был изумительно доступным и славным человеком.

А в прямой эфир меня выводил Вадим Синявский. В Москве был мужской чемпионат Европы по баскетболу, и перед первым эфиром я наделала себе несколько страниц заготовок, но не структурировала их. Синявский откашлялся: «Внимание, тишина, включаюсь». И мне предоставил право сказать: «Говорит Москва!» Когда я это произнесла, передо мной побежали просторы, поля, луга, моря – я осознала, что меня слышит вся страна. Ощущения – не передать. Я начала читать свои заготовки, ни разу не сбилась, думала: «Какая я молодец!» Потом смотрю: фраза оборвалась на одной странице, а где продолжение – не знаю. Меня взял ужас, но как-то выкрутилась.

– Что интересного случилось на вашей первой журналистской Олимпиаде?

– Это Токио-1964. Галина Прозуменщикова выиграла золото в плаванье, она моложе меня на пятнадцать лет, но тоже блондинка, так что японцы не различали нас, и я запросто – без пропуска – забегала в олимпийскую деревню, собирая вокруг себя якобы моих болельщиков.

В той же деревне меня послали к тяжелоатлету Юрию Власову. Жаботинский его обхитрил, и Власов проиграл. Подхожу к его комнате, а в коридоре штук двадцать пустых бутылок. Юра – изумительный человек, но тогда нервничал и пил. Открываю дверь – он лежит на кровати. «Юра, тебе не стыдно так вести себя напоказ? Другие тоже проигрывают, но не пьют так. Собирайся – едем в город».

Вышли в город, надо было перейти Гинзу, центральную торговую улицу – восемь полос в одну сторону, восемь в другую. Перехода не было видно, поэтому я сказала Юре: «Иди рядом», подняла руку и пошла в эту гущу машин. У японцев глаза из узких стали квадратными, но все остановились и мы перешли. После этого Юра подарил мне на память свою книгу: «Передо мной так только полицейские Рима останавливали движение, когда я победил на прошлой Олимпиаде». – «А передо мной – в Токио!», – ответила я ему.

– Мехико-1968 чем запомнился?

– Из забавного: комментатор Володя Рашмаджян очень хотел пить, нигде ничего не было, он забежал в туалет, увидел жидкое мыло, подумал, что это вода, и хлебнул.

Вообще у нас была прекрасная спортивная редакция: когда мы собирались, первый тост всегда был за отдел спорта радио. Из радио вышли все: Маслаченко, Евгений Майоров, Анька Дмитриева, я. Все – заслуженные мастера спорта. Самая спортивная из всех спортивных редакций. Был еще Женя Лепетухин, который потом в Штаты уехал. Созванивались недавно, спросила: «Жень, как живешь-то там, не голодаешь? Может, послать чего?»

– Как вам с Маслаченко работалось?

– Прекрасно, но нас не очень-то поощряли. Два раза мы вместе начинали программу «Время» – выезжали куда-то и начинали эфир вдвоем, а не по одному. Но у нас был омерзительный главный редактор Иваницкий, олимпийский чемпион по борьбе, его называли «девушка с веслом», он запрещал нам с Маслаченко работать вместе.



– В Мюнхене-1972 вы пробирались в олимпийскую деревню, когда террористы захватили израильских спортсменов?

– Интересно было дуракам молодым, вот и пошли туда с Толей Малявиным. Было о-о-очень страшно, когда террористы выглядывали из окон, просто ужасно.

Был в Мюнхене и смешной эпизод. Я выходила в эфир после Котэ Махарадзе, который комментировал борьбу. Он отключил микрофон, уступил мне место в студии, я села перед монитором, а там стоп-кадр: два борца, и один другого держит за пиписку. Я расхохоталась, услышала команду из Москвы: «Работаем», начала говорить, а Москва меня не слышит. Обвинила пунктуальных немцев, что не работает микрофон, а оказалось, что это я его от смеха забыла включить.

А однажды я вела репортаж с чемпионата мира по волейболу в Праге и вдруг, батюшки мои, вылезла мышь. Из мусорной корзины. Я залезла на стол, кричу редактору Нинке Филатовой: «Здесь мышь!» – «Возьми себя в руки, она сейчас уйдет. Ты хоть закончи, финальный счет скажи». Счет я сказала, потом позвала техников, пожаловалась им.

Когда чемпионат закончился, я в качестве сувенира подарила техникам, с которыми мы работали, бутылку водки и банку икры – а они мне подарили железную мышь в полную величину. «По отношению к моей стране это недружественный акт», – повернулась и убежала. Мышей я очень боюсь.

– Есть легенда, что секундометристом на баскетбольном финале в Мюнхене-1972 был Зепп Блаттер?

– Да, Йозеф Блаттер сидел ниже меня, я на тринадцатом ряду, он на первом. А рядом со мной сидел знаменитый баскетболист Чосич, который вел репортаж на Югославию. После победы он первый меня поздравил, а я плясала с наушниками на голове. Передо мной вскочил какой-то дядька, я по балде его немного похлопала, чтоб не мешал мне смотреть. Ликовала безудержно.

Вторую половину мы начали, ведя двенадцать очков, но испугались, что выиграем, и стали уступать. У меня руки опустились, когда секунд за пятьдесят до конца сфолил Саканделидзе. Но тот пас Едешко на Белова тренер Кондрашин специально отрабатывал на тренировках, так что это был не экспромт. Кондрашин – гений, мой самый любимый тренер.

– На победу вы отреагировали очень эмоционально. Как на это отреагировало ваше начальство?

– Да я кричала, как не знаю кто. Председатель Гостелерадио Лапин, державший всех в ежовых рукавицах, потом ругал меня на каждой летучке: «Безобразие! Не держит себя в руках». Я записалась к нему на прием. Лапин сидел на своем громадном стуле, подогнув ножку. Нас разделял длиннющий стол. Я спросила: «Сергей Георгиевич, а вы спокойно смотрели финал с США?» – «Ладно, все в порядке. Иди спокойно работай, девочка». Сейчас, кстати, на нашем ТВ, особенно на ТНТ, очень не хватает Лапина – он всегда следил за русским языком.

– Кто вам сейчас нравится из спортивных тележурналистов?

– Я сейчас в основном смотрю теннис и футбол. Больше всего нравится теннисный комментатор Алексей Михайлов. И предмет знает, и язык хороший, и не забалтывает картинку, дает посмотреть. Нравятся, конечно, Дмитриева с Метревели. У Марии Киселевой и Юлии Барановской, бывшей жены Аршавина, приятные лица и голоса, язык подвешен, при этом они не наскакивают на собеседника.



– Александр Яковлевич Гомельский к вам как относился?

– (саркастически) Очень хорошо.

– Ему не нравились ваши комментарии?

– Ему не нравилось, что я не стала его любовницей. На что ему было сказано: «Посмотри на себя и посмотри на меня, и подумай, что ты мне предлагаешь». Может мужик такое простить?

– Наверное, нет.

– Ну вот.

А с игроками сборной у меня были замечательные дружеские отношения – с Геной Вольновым, Сашей Беловым, Паулаускаком, Поливодой. Они знали, что я сама была баскетболисткой и имела право сказать: «Я считаю».



– Когда вы стали вести новости спорта в программе «Время»?

– 14 марта 1974 года. Нужна была говорящая голова и русская фамилия. Озерова в Москве не было, Маслаченко фамилией не годился, все остальные – тоже: Дымарский – еврей, Рашмаджян – армянин. А я прилетела с чемпионата мира по гандболу из Германии и вдруг наша редакция дала мне машину. Довезли до дома, а потом на телевидение – как выяснилось, в программу «Время».

– Какие шокирующие моменты вы переживали в эфире, кроме мыши в Праге?

– Во время Олимпийских игр в Инсбруке пришлось три минуты комментировать хоккей ФРГ – Румыния. Составов не было, знала только счет. Улыбаясь от ужаса, как писал Булгаков, я вышла в эфир – успела только слезу смахнуть. Из игроков знала только Эриха Кюнхакля, потому что он здоровый, два метра. Прицепилась я к этому несчастному Кюнхаклю, как к брату родному: три минуты называла только его. Вот что значит выйти в эфир неподготовленной в чужом виде спорта. Но это было только раз. Тренер «Торпедо» Виктор Маслов написал как-то в «Советском Спорте»: «Молодец Нина Еремина. Никуда не лезет, кроме своего баскетбола. Она его знает – она его и комментирует». Я тогда только начинала, и было приятно такое прочитать.

Еще перед сеульской Олимпиадой был случай. Если работаешь в девятичасовой программе «Время», то перед этим в 17 часов выходишь в эфир на Восток. Тот эфир я нормально провела, был сюжет из Австралии – кто-то установил рекорд в беге на двести метров во время дождя. В следующем, девятичасовом эфире пленка пошла, а текста нет. Режиссер Ира Туркина кричит: «Нина, работай!». И я на нервной почве вспомнила весь текст, который читала в 17 часов: какая была погода, какое время было у победителя. Ира мне потом сказала: «Молодец, что из студии не убежала».

Ушла я из программы «Время» позже, 2 марта 1992 года. До сих пор горжусь этим поступком.

– Что тогда произошло?

– Таня Комарова сделала репортаж о Горбачеве, у которого был день рождения – но, естественно, на фотографиях, к нему ее не допустили. А я делала репортаж из больницы о конькобежце Кудрявцеве, которому исполнилось 80 лет. Туда все приехали – Люся Титова, Скобликова, Квантришвили, больные все высыпали, Кудрявцеву даже холодильник в больницу приволокли. Получился теплый репортаж.

В программе моя пленка пошла после сюжета о Горбачеве. Комарова разозлилась: «Вы что себе позволяете? После Горбачева – какой-то Кудрявцев. Остановить!» Мою пленку прервали на середине – я встала и ушла из студии, хотя дальше у меня был устный текст в кадре. Никто из начальства за меня не заступился.

2 марта я ушла из студии, 7 марта сломала ногу и ухаживала за сестрой Люсей. Мне уже было не до программы «Время». Люся узнала, что у нее то, от чего она лечила, рак, но продолжала работать, в больнице лежала только десять дней. Сестры не стало двадцать лет назад. От нее скрывали диагноз, сделали ей три истории болезни, но она расколола врачей – напоила какого-то дежурного, и он принес ей настоящую историю болезни. Но ничего, Люся сказала: «Я буду бороться до последней секунды». А я помогала, чем могла.

Фото: РИА Новости; ТАСС