Бабушка: Василий Костерин

Переселился откуда-то к нам в общежитие один слесарь, Сашок, и мне никакого житья не стало. Просто мамочки мои! Понравилась я, видишь ли, ему. Потом уж узнала от соседей, что жена выгнала его из дома за беспробудное пьянство и осталась одна с ребенком. Передавали, что он славился в своем цеху как мастер на все руки. Слесарем-инструментальщиком работал. Да вот спился почти совсем.

«Ухаживал» он за мной своеобразно. Трезвым я его не видела ни разу, а по вечерам, уже изрядно поднабравшись, он ломился в дверь и орал на весь коридор:

– Открывай! Всё равно будешь моей!

На большее его не хватало.

Я кричу ему через дверь:

– Подумай о ребенке!

Слышу в ответ:

– Не твое дело!

А тут Люся – моя подружка и соседка по комнате – к родителям в отпуск уехала. И началось! Каждый вечер прет на мою дверь, как бык на красную тряпку. Просто мамочки мои. Кто-нибудь вызовет милицию, а он в свою комнату шмыг, забаррикадируется и спать заваливается. Пьян в дугу, а соображает. День прошел – и всё сначала: дверь трещит под ударами кулаков. Пришлось еще один замок врезать, повыше первого. А комендант Григорьич смотрит на такое «ухаживание» сквозь пальцы. Понятно: их не раз видели за одной бутылкой.

Может быть, это к делу не относится, но расскажу. Комендант наш строго-настрого запрещал вешать что-нибудь или приклеивать на стены, чтобы не портить их. Сам ходил по комнатам и проверял. Так мы с Люсей, две медсестрички, и жили в голых стенах. А потом комендант накупил вдруг портретов Ленина и сам вместе с завхозом ходил по комнатам, вбивал гвозди и вешал нам портреты вождя. Однако времена были уже не те – середина 1990-х на дворе. Параллельно с прежним почитанием пошла совсем другая молва о «всегда живом». Думаю, комендант в знак протеста против антиленинской пропаганды и развесил везде портреты. В общем, обвинили Григорьича в нецелевом расходовании средств и то ли просто уволили, то ли без почета отправили на пенсию.

Ну, тут все как с цепи сорвались. Портреты, конечно, повыбрасывали, и пошло: кто-то стены любимыми актерами обклеил, кто певцами, кто своими «произведениями» – рисунками, картинами, а некоторые семейные фотографии развесили. Просто мамочки мои! Через несколько лет один священник прокомментировал этот порыв: таким способом, – сказал он мне, – люди свою тоску по иконе заглушают. Красный угол порушили, а потребность в иконе осталась. Вот и подменяют ее всякими суррогатами – любимыми певцами, актерами, спортсменами…

У меня никаких особых привязанностей не было. Любила фильмы Тарковского, но его портрета нигде не смогла купить.

Тогда много говорили об убийстве Царской Семьи. И вот однажды на лотке я увидела книжечку писем царицы Александры Федоровны. Ну и купила, потому что дешево было. А потом всю ночь не спала. Проглотила за один раз и сразу перечитывать. И реву как корова. Ведь она – прямо воплощение любви. Как она любила мужа, дочерей, сыночка больного, а как любила и страдала за Россию! И какие слова находила для всех! Просто мамочки мои! Она ведь иностранка. Каково ей было в чужой стране! Это я на своей шкуре испытала. По контракту год в Литве отработала. Кругом чужой язык, никакой дружбы народов и в помине нет, по-русски говорить брезгуют, отворачиваются. Вот и царице, наверное, нелегко пришлось в первое время на Руси.

Но я, кажется, отвлеклась. В общем, над своей кроватью я повесила портрет царицы Александры. Не пожалела я книжечку, вырезала оттуда. Рисунок такой. Она без короны. Когда гости спрашивали, кто это, отвечала: бабушка моя в молодости. Их тогда еще не причислили к лику святых.



А у меня тогда с верой не всё в порядке было. Вроде бы сердце тянется к нашим святым, особенно почему-то к Серафиму Саровскому и Иоанну Кронштадтскому, к Богородице тоже, но в храм меня даже калачом не заманишь. Бывало, зайду, свечку поставлю и чуть не бегом на улицу. Выскочу из двери, выдохну, и на душе полегчает. Всё наоборот получалось.

А опыт – до встречи с письмами царицы Александры – у меня был всего один.

Опять сделаю шажок в сторону. Это когда я в Вильнюсе жила. По утрам полусонная плелась в диспансер на дежурство и проходила под застекленной аркой, а там внутри была видна икона Богородицы. Вроде бы перед такой или похожей молился Серафим Саровский. Называлась Виленская икона Остробрамская. «Брама» – это, кажется, врата по-литовски. Получается, что речь идет о той иконе, что находится над узкими, или острыми, вратами.

И вот как-то у меня на глазах останавливается автобус, и из него высыпают поляки, я их по говору сразу признала. Что за сила меня потянула за ними?! Длинная-предлинная лестница, поднимаешься, и направо тесная часовня с иконой, отгорожен образ от паломников низкой чугунной решеткой. Не приложишься. Долго стояла я перед Богородицей. Все на коленях, а я стоймя стою. Чувствую, что на работу уже опоздала. Вдруг кто-то, пробираясь поближе, задел меня плечом в плечо, я тут же рухнула на колени и зарыдала. В тот день я в этой часовне до закрытия осталась. На работу не пошла. Как только направлюсь к выходу, меня слезы душат. Возвращаюсь. То постою, то посижу, то опять на колени опущусь. Наверное, потому и вспомнила сейчас про Остробрамскую, что вот так же ревела, читая письма царицы.



Вечером, как всегда – уж который день – Сашок под дверью. На этот раз с молотком. Думаю: всё, капут. Погибель моя пришла. Колотит и колотит. Один замок совсем разбил. За второй принялся. Я стою спиной к двери, как бы подпираю ее. И хоть бы кто-нибудь заступился. Но нет. Времена были такие: каждый сам за себя. Один Бог за всех, как говаривала моя бабушка со стороны мамы.

Смотрю, и второй замок трещит, через щель перегаром несет – не продохнуть. Ну, я и хлопнулась в обморок, хотя ведь я медсестра, ко многому привычная и видавшая виды. А тут просто мамочки мои! Теряя сознание, чувствую, как кто-то подхватывает меня на руки и осторожно кладет на кровать.

Очнулась я из-за полной тишины. «Значит, ушел Сашок», – думаю, приходя в чувство. А в комнате неземное благоухание. Смотрю: на столе обычный граненый стакан с водой, а в нем веточка черемухи. И от нее веет свежим весенним ароматом. Это уж как всегда: зацвела черемуха – тут как тут майские холода. К запаху черемухи примешивается благовонный прохладный ландыш. Откуда это? Не Сашок же принес.

А на душе радость и чистота. Как тогда в часовне с Остробрамской иконой. Наплакалась я там. А о чем плакала, сама не ведаю. Но вышла из часовни другой: душа чистенькая, сердце обнажено и благодарно радуется, поглядывая на мир Божий, тело послушное и легкое, как после бани – духовной бани, надо думать. И вот второй раз такое состояние посетило вместе с черемуховой веточкой.

На другой день пошла в нашу церковь, хотела свечку поставить Остробрамской. А там говорят, что и не слышали о такой иконе. Стали спрашивать, как выглядит. Я рассказала. Ну, и подали мне образ Умиления из Дивеева, про который я уже упоминала. Дескать, похоже? Я взяла иконочку домой. Похожа. Только лик другой и полумесяца внизу нет. А старец Серафим называл ее «Всех радостей Радость».

Вечером осторожный стук в дверь. Открываю. Мамочки мои! С ноги на ногу переминается Сашок. Трезвый. Ну разве что рюмочку выпил для храбрости. Глаза блестят. В руках букет черемухи. Говорит, мол, цветочные магазины уже закрыты, вот черемухи наломал. Виноватый вид. Надо, мол, мне кое-что рассказать тебе. Ну как такого не впустить?

Сел он за стол. Вытащила я из-под кровати трехлитровую банку, налила воды, поставила «букет», а рядом с ним стакан с одной единственной благоуханной веточкой. И начал Сашок рассказывать.

– Ломлюсь я к тебе вчера. Дверь поддается понемногу. А тут вдруг она открывается, дверь-то, и передо мной величественная такая женщина красоты неописанной. И одета не по-нашему.



Я и молоток выронил, и дар речи потерял. А за ее спиной две или три медсестры снуют. Как бы на стол накрывают, что ли. В таких каких-то старинных длинных платьях с большими красными крестами на груди, и снежно-белыми платками повязаны. Стою, и страх меня забирает, какой-то «священный ужас», как говаривал дед. Смотрит она на меня строго, но спокойно. Вмиг я протрезвел. Язык еле ворочается, но всё же спросил: вы, мол, кто? А она мне: я, дескать, бабушка ее. И кивает на тебя. А ты на кровати белей полотна с закрытыми глазами лежишь. Она говорит: «Теперь я буду жить здесь. А ты, Александр, сюда больше не ходи, ты же сам себе не враг. Возвращайся в семью». И закрыла дверь у меня перед носом. Даже молоток забыл там у порога. Хотел, было, пойти к Григорьичу: дескать, у Ольги незаконно бабка проживает, непорядок! И какая только чушь в голову не придет иногда с испугу. Настучать хотел. Потом вспомнил, что коменданта-то моего турнули с работы. Еле дождался сегодняшнего вечера. Александром назвала, а меня сто лет никто так не называл – всё «Сашок» да «Сашок». А мне ведь под сорок. Вот пришел к тебе…

И неожиданно закончил он свою повесть.

Я в слезы. Мамочки мои! Благодарно смотрю на царицу. И меня спасла, и его вразумила, не дала такой грех совершить. Он проследил за моим взглядом – спиной сидел к той стене – увидел портрет над моей кроватью:

– Так вот же она! Это она мне вчера дверь открыла. Только тут она совсем молодая. Значит, правда это твоя бабушка?

Пришлось рассказать ему кое-что. Слушал с озадаченным видом. В конце задал только один вопрос: а медсестры, что за ее спиной хлопотали? Думаю, – говорю ему, – расстрелянные доченьки царицы, больше некому. Они ведь во время войны в госпитале санитарками или медсестрами работали.

Починил мне Сашок дверь, новые замки врезал и исчез из поля зрения. По слухам, сошелся с женой, слава Богу.

Букет черемухи осыпался на третий день, а веточка у меня три месяца стояла. Я водичку в стакане через день меняла. Вчера в нашем храме исповедовалась, причастилась, домой пришла – а веточка благовонная, фимиамная завяла. Долго она поддерживала меня, вроде как костыль духовный, и теперь, получается, без надобности мне стала.

Василий Костерин

16 декабря 2020 г.
https://pravoslavie.ru/136092.html