Изба-читальня- такое понимание души...
tschausy 26 апреля 2020, 18:07
(без темы)
КУСТ
РАССКАЗ ПРО МЕНЯ
В новое время про Юрия Трифонова стали писать, что он, выиграв «эзоповым языком» возможность печататься в СССР – проиграл в более дальней перспективе, не договаривая страшное, умалчивая, намекая. Как-то так сложилось общее мнение во время перестройки, а потом всем стало и не до того.
Те советские писатели, кто дожил до отмены цензуры, досказали то, о чём прежде не могли досказать, а Трифонов умер раньше и возможности досказать не имел.
Сам я про это никогда не писал и не особенно думал.
Потому что мне казалось всегда – что Юрий Трифонов выговорил именно столько, сколько и надо было, чтобы почувствовать правду и узнать её вещество. Я думаю, что дело в пороге боли, в целомудрии и в интуиции художника. А не в сознательном утаивании.
Разве Чехов или Трифонов не знают, что происходит за дверью спальни? Но они оставляют читателя и сами остаются с коридоре.
Не оттого, что цензура не пропустит. А по целомудрию, раз. И два – правду из спальни смысла нет давать крупным планом на авансцене. В реальности – это тайна двоих, не для зрителей.
И художник не утаивает эту правду, а даёт ей то место, которое она имеет в жизни – не публичное.
Анна Сергеевна, дама с собачкой, говорит Гурову – я не знаю, где служит муж, что он делает на работе – но он лакей!
Радикальная дореволюционная критика могла призвать писателя к ответу – а что это за умолчания и утаивания, что значит сей намёк? Не служит ли муж Анны Сергеевны в полицейском управлении или в тайной канцелярии? Не гонитель ли он всего прогрессивного и охранитель всего отжившего и неприятного?
Но всё же сработало понимание, что не об этом рассказ. О тоске обыденности, о чуде любви, о грехе и безнадежности, о пыльной набережной и ранней оттепели, и всё же о слабой надежде бог весть на что... о человечестве, короче...
Чехова читают – про себя, про свою жизнь.
И Юрия Трифонова я читал всегда – про себя.
Взрослые и старики из бывших революционеров, которых я знал, действительно – умалчивали о многом. Фронтовики не любили рассказывать о фронте, бывшие комиссары (а именно дядя Федя) – почти ничего не рассказывали о революции, о гражданской войне, о тридцатых. Мама и её сестры – о холокосте.
Всё открывалось каждый раз почти случайно, из намёков, из косвенных высказываний, из признаний кому-то третьему, чему я становился сторонним свидетелем.
Но каким-то косвенным образом душа всё понимала, всё чувствовала. Читая по лицам, по складкам одежды, по особому запаху вещей 20-30-х, по необычным навыкам и привычкам, по мимике и движению губ – как читают глухие.
И эту фактуру, голос лиц, рук, предметов, запах и светотень – я узнавал в прозе Трифонова. И более того – вполне вероятно, что и обратил на них внимание в жизни после того, как прочитал. Что это может быть предметом искусства.
Главный «рассказ про меня» - «Игры в сумерках».
Теннисная площадка на дачах, звук ударов ракеток, мелькающий в сумерках шар, середина тридцатых, местные мастера-чемпионы и начинающие игроки, мальчики – и юный автор – вечера напролёт только следят на игрой, красивые яркие девушки, заочная симпатия, почти влюблённость в одну, внезапная, как бы беспричинная пощёчина красавице от маленького неприятного крепыша, слова «дрянь», и изумление мальчика – как она принимает удар и слова – как заслуженное, и дышащим фоном и главным содержанием – некий ужас, сумеречный праздничный воздух пронизан им – чувство, что с человеком может произойти что угодно, самое беспощадное – и всё равно юность, праздник, белые брюки и платья, обречённое предчувствие счастья...
Если прописать всё, что происходит за кадром, без утайки, без намёка и светотени – самое главное исчезнет. Правда проживания, многомерность бытия.
И писатель бережно сохранил живое, доверяя уму и воображению читателя – сказал сердцем сердцу.
https://tschausy.livejournal.com/1089156.html
Теги
куст, проза, статьи
(без темы)
КУСТ
РАССКАЗ ПРО МЕНЯ
В новое время про Юрия Трифонова стали писать, что он, выиграв «эзоповым языком» возможность печататься в СССР – проиграл в более дальней перспективе, не договаривая страшное, умалчивая, намекая. Как-то так сложилось общее мнение во время перестройки, а потом всем стало и не до того.
Те советские писатели, кто дожил до отмены цензуры, досказали то, о чём прежде не могли досказать, а Трифонов умер раньше и возможности досказать не имел.
Сам я про это никогда не писал и не особенно думал.
Потому что мне казалось всегда – что Юрий Трифонов выговорил именно столько, сколько и надо было, чтобы почувствовать правду и узнать её вещество. Я думаю, что дело в пороге боли, в целомудрии и в интуиции художника. А не в сознательном утаивании.
Разве Чехов или Трифонов не знают, что происходит за дверью спальни? Но они оставляют читателя и сами остаются с коридоре.
Не оттого, что цензура не пропустит. А по целомудрию, раз. И два – правду из спальни смысла нет давать крупным планом на авансцене. В реальности – это тайна двоих, не для зрителей.
И художник не утаивает эту правду, а даёт ей то место, которое она имеет в жизни – не публичное.
Анна Сергеевна, дама с собачкой, говорит Гурову – я не знаю, где служит муж, что он делает на работе – но он лакей!
Радикальная дореволюционная критика могла призвать писателя к ответу – а что это за умолчания и утаивания, что значит сей намёк? Не служит ли муж Анны Сергеевны в полицейском управлении или в тайной канцелярии? Не гонитель ли он всего прогрессивного и охранитель всего отжившего и неприятного?
Но всё же сработало понимание, что не об этом рассказ. О тоске обыденности, о чуде любви, о грехе и безнадежности, о пыльной набережной и ранней оттепели, и всё же о слабой надежде бог весть на что... о человечестве, короче...
Чехова читают – про себя, про свою жизнь.
И Юрия Трифонова я читал всегда – про себя.
Взрослые и старики из бывших революционеров, которых я знал, действительно – умалчивали о многом. Фронтовики не любили рассказывать о фронте, бывшие комиссары (а именно дядя Федя) – почти ничего не рассказывали о революции, о гражданской войне, о тридцатых. Мама и её сестры – о холокосте.
Всё открывалось каждый раз почти случайно, из намёков, из косвенных высказываний, из признаний кому-то третьему, чему я становился сторонним свидетелем.
Но каким-то косвенным образом душа всё понимала, всё чувствовала. Читая по лицам, по складкам одежды, по особому запаху вещей 20-30-х, по необычным навыкам и привычкам, по мимике и движению губ – как читают глухие.
И эту фактуру, голос лиц, рук, предметов, запах и светотень – я узнавал в прозе Трифонова. И более того – вполне вероятно, что и обратил на них внимание в жизни после того, как прочитал. Что это может быть предметом искусства.
Главный «рассказ про меня» - «Игры в сумерках».
Теннисная площадка на дачах, звук ударов ракеток, мелькающий в сумерках шар, середина тридцатых, местные мастера-чемпионы и начинающие игроки, мальчики – и юный автор – вечера напролёт только следят на игрой, красивые яркие девушки, заочная симпатия, почти влюблённость в одну, внезапная, как бы беспричинная пощёчина красавице от маленького неприятного крепыша, слова «дрянь», и изумление мальчика – как она принимает удар и слова – как заслуженное, и дышащим фоном и главным содержанием – некий ужас, сумеречный праздничный воздух пронизан им – чувство, что с человеком может произойти что угодно, самое беспощадное – и всё равно юность, праздник, белые брюки и платья, обречённое предчувствие счастья...
Если прописать всё, что происходит за кадром, без утайки, без намёка и светотени – самое главное исчезнет. Правда проживания, многомерность бытия.
И писатель бережно сохранил живое, доверяя уму и воображению читателя – сказал сердцем сердцу.
https://tschausy.livejournal.com/1089156.html
Теги
куст, проза, статьи
Комментарии
Вставка изображения
Можете загрузить в текст картинку со своего компьютера: