Праведники- наши современники (2)

Баба Катя, 105-летняя праведница из Бояровки

Валерий Серяков

От редакции: История бабы Кати – не выдуманная, но, к сожалению, в нашем распоряжении нет её фотографий. Если кто-либо из читателей может рассказать что-либо об этой праведнице, напишите, пожалуйста, об этом в комментариях к этой статье.

Встреча

Вот память деревню рисует. Идем с отцом хмурым зимним утром по пробитой грейдером посреди улицы колее, а навстречу, вырастая из тумана, домики плывут. Деревня называется Бояровка. Село как село. Школа. Администрация. Мостик через крошечную, летом по колено воробью, а зимой промерзающую до дна речушку. Улица без названия, с ветхими, вросшими в землю домишками. В окошечках обитаемых жилищ горит свет, из труб струится веселый дымок. Покинутые, брошенные людьми строения мрачно косятся исподлобья на пришельцев черными пустыми глазницами выбитых оконных проемов. Чужих они не любят, а своих не ждут.

Почти в конце улицы, на небольшом взгорочке – крохотный, примерно, два на два, домик с маленьким огородиком. На низкой, пологой шиферной крыше – метровый слой снега. Калитка штакетного заборчика кем-то откопана, а к дому протоптана узкая тропиночка. Проходим с папой к двери, он стучит. Женщина из администрации наказывала: «Постучите – и не уходите. Баба Катя не сразу откроет. Подождите». Ну, понятно. Хозяйка не может быстро подойти. Бабушке 105 лет. Ждем…

Наконец дверь приотворяется. Она, видимо, и не была закрыта ни на какой запор. В проеме – маленькая, хрупкая фигурка в бесформенном, до полу, коричневом платье. На голове у бабушки – белый старомодный чепец со сборчатыми полями. Голосок, тихий, как шелест ветра, приглашает: «Проходите». Мы проходим за хозяйкой в избу. Она идет не медленно – обычным шагом. В малюсенькой, с потолком прямо над нашими головами, каморке – печка, кроватка, столик, три стульчика и табуреточка посреди комнаты. На табуретке – сталинская круглая электроплитка с открытой спиралью. В чугунке на плитке варятся какие-то грибы.

Стена, расположенная напротив двери, сверху донизу полностью покрыта иконами. На прилегающей к ней стенке – тоже несколько икон и много старых, коричневых от времени фотографий в деревянных рамочках. У нас в деревне тоже так вот было принято вывешивать на парадном месте в избе фотографии – хозяев дома, предков, родственников.

Я рос с иконами, люблю их очень. Не сказать, что разбираюсь, но некоторое представление о них имею. На поверхностный взгляд, «ценных» икон у бабушки нет. Деревянные – работы местных богомазов, многократно, совсем не профессионально «поновленные» настолько, что о первоначальном изображении можно только догадываться. И – такие, эпохи развитого социализма, кустарные поделки в коробках: фотографии-рисунки черно-белые, раскрашенные анилиновыми красками и убранные фольгой и искусственными цветами. Помните?



Баба Катя жестом показывает на стулья. Мы с папой усаживаемся к столу напротив окна, сама хозяйка садится сбоку на свой стульчик. Поля ее чепчика настолько большие, что закрывают пол-лица, глаз не видно совсем. Бабушка такая маленькая и хрупкая, что кажется бесплотной, и непонятно, имеет ли смысл ее о чем-то спрашивать, поймет ли она, о чем спрашивают, сможет ли ответить. Папа задает все же несколько вопросов. Баба Катя отвечает, тихо и односложно.

– Бабушка, ты в каком году родилась?

– В таком-то.

– А где работала?

– На дому.

Вопрос, который я сам собирался задать, да папа опередил:

– Баба Катя, про тебя говорят, ты верующая очень?

Бабушка поднимает голову, мгновенно преображается. Взгляд умный, проницательный, ясный. И голос бабы Кати становится звонким, молодым:

– Я – да, верующая. А вы? Ты в Бога веруешь? – обращается она к отцу.

– Да сам не знаю, – честно отвечает он.

– Сынок, а ты верующий?

– Да!

– Так вот я кого ждала сегодня! Родной ты мой! – радостно восклицает бабушка. Она протягивает руку и дотрагивается до моей головы:

– А я с утра Псалтирь читаю – вижу, сегодня гость у меня будет. Я когда Псалтирь читаю – как бы предчувствую некоторые события иногда. Думаю – может, из Совета Катя зайдет. Она меня навещает. Но Катя неверующая, а придет кто-то верующий… Сынок, а ты и молитвы знаешь какие-нибудь? «Отче наш» знаешь?

– Знаю, баба Катя.

– Голубчик ты мой! И «Богородицу» знаешь?

– Знаю.

– Умница! И «Верую» знаешь?

– Да.

Она хочет привстать из-за стола, но я опережаю, встаю сам и подхожу к ней. Бабушка кладет мне ладошки на локти:

– Сыночек! Золотой ты мой. Вот кого я так ждала!

Так радовалась мне, наверное, единственная женщина на свете – моя бабушка. Я наклоняюсь и бережно прикасаюсь губами к ее чепчику. В глазах моих все плывет от внезапно нахлынувших слез…

Вот так просто, незаслуженно, без паломничества в какой-нибудь далекий монастырь, без просьб, молений и постов, даровал мне Бог счастье увидеть в жизни святую женщину – бабушку Катю.

Рассказ бабы Кати

– Читать меня никто не учил. Не помню, чтобы кто-то буквы показывал. В школе дня не училась. По Псалтири научилась, лет с пяти, и читаю ее всю жизнь. Евангелие, Деяния, Послания. Не было дня, чтобы не читала. В церковь ходила еще с младенчества…

Сказать, что баба Катя соблюдала посты, сколько себя помнит, – это еще неточно выразиться, наверно. Для нее поститься – так же естественно, как дышать. Предложи ей съесть скоромное в среду или пятницу… Это как мне бы, например, – украсть автомобиль. Без разницы – Жигули или Феррари, с риском или абсолютно безопасно: даром не надо – и все. Мяса баба Катя не ела вообще всю жизнь.

– В этом доме я весь век свой прожила. Раз только уходила на месяц, когда сосед мне дом поджег, Царство ему небесное, – продолжает она, осеняя себя крестным знамением.

– Зачем поджег? – спрашиваю.

– Да я в храм ходила, а он не любил верующих. Но дом отремонтировать люди помогли, и вернулась назад… Я очень хилая была с детства. Болела всегда, легкие у меня слабые. В колхозе работать не могла, но очень хорошо научилась на машинке шить, швеей была. И на дому шила, и этим кормилась. Кроме еды, ничего за работу не брала. Денег мне нельзя в руках держать совсем. Как если прикоснусь к ним только – меня враг бьет. До нескольких дней худо мне потом бывало…

Папа переспрашивает:

– Какой враг?.. А, понятно…

Она продолжает:

– Да они и не нужны мне, деньги. Что покупать-то? Поесть – есть чего, и сейчас на огородике сама все сажаю, мне хватает. Одежду себе всегда шила. Зарплату, а позже пенсию отправляла в Фонд Мира. Заявление писала, чтоб сразу переводили, и мне в руки денег не брать. Тогда на церкви нельзя было послать – так чтоб войны не было. А затем уже стало можно на храм Христа Спасителя отправлять, потом и на другие храмы…

Церковь я очень любила, на все службы ходила, не пропускала. Когда нашу закрыли – в Липовку ездили мы, там храм не закрывался никогда. А сейчас меня батюшки на дому посещают. У нас своей церкви нет, но на похороны, отпевать людей, или в гости к кому, приезжают священники из Башмакова, Липовки, из соседнего района, и даже с Тамбовской области. Они все меня знают, обязательно заходят, причащают. На году несколько раз…

Революцию помню очень хорошо. Я уже взрослая была. Народ ликовал так, люди по селу ходили с красными флагами, и кричали все радостно: «Земля и воля!» А у меня на душе – тревога, предчувствие страшной беды какой-то. Хочу сказать «Земля и воля!» тоже, а горло сжимает – и не могу. А слезы текут ручьями из глаз…



Очень мы, верующие, переживали, когда узнали, что Царя и его семью расстреляли. Среди людей ходили слухи, что это неправда, все они живы. На Церковь гонения начались вскоре после революции. Но наш храм закрыли, батюшку арестовали уже в 1930-х.

Баба Катя встает из-за стола, подходит к фотографиям на стене. Общая фотография нескольких священнослужителей в облачениях.

– Это владыка Тамбовский в центре, епископ Венедикт. Его арестовали, расстреляли. Это – с соседнего села священник, он в лагерях погиб. Этого батюшку я тоже знала… Все, кто на этой фотографии, были арестованы, все погибли. Живой остался только наш отец Трофим, вот он. А это вот – его отдельная фотография.

У отца Трофима лицо интеллигента: высокий лоб, четко очерченные линии рта. На батюшке доисторические очки с круглыми стеклами. У него удивительные глаза – широко открытые, умные и в то же время наивные, как у ребенка. Взгляд – человека беззащитного и одновременно бесстрашного. Такие же глаза и у бабы Кати.

– Отца Трофима арестовали, матушку тоже. Ему дали 15 лет лагерей, отсидел он 13. И матушку осудили, отправили в лагеря. У них была дочка-комсомолка. Дочь от родителей отказалась, ее не трогали. Она активная такая была, в клубе всегда выступала…

Не помню точно, в каком году. Ноябрь стоял, холода наступили рано. Как раз на Казанскую вечером дело было. Стемнело. У меня немножко муки имелось, я тесто на блины поставила ради праздника. А вместо сахара свеколку парила в чугунке. Вдруг – стук в окошко. И голос слышу: «Баба Катя, открой!» Открываю дверь. Мамочки мои! Отец Трофим на пороге стоит, дрожит весь от холода. В пальтишке осеннем, на ногах ботиночки на деревянной подошве, в руках чемоданчик.

– Баба Катя, пустишь?

– Батюшка, заходи!!!

Худой он был, бледненький...

– Баба Катя, можно я у тебя поживу?

– Да как же нельзя!!!

И стал отец Трофим проживать у меня. Спокойно жить власти ему не давали. Батюшку ж постоянно куда-то звали: то крестить кого-то, то отпевать, то венчать. Все это тайно, уходил-приходил батюшка по ночам. Но шила в мешке не утаишь, докладывали на него. И замучили нас проверяющие. Приезжает очередной начальник, в дом заходит и начинает:

– Товарищ поп! На тебя сигнал опять. Такого-то числа в соседнем селе крестил, такого-то там-то соборовал больного. Было дело?

– Было… Вы понимаете… Я же священник, не имею права отказывать.

– В лагеря опять захотел?

– Это уж воля ваша…

Начальник пошумит, пошумит для острастки. Потом к делу переходит. На сигнал можно не реагировать, но… Бабка, у тебя масло есть? Масло давай, яйца давай, мясо – что есть, то и давай. А откуда это все брать-то? У соседей займешь, бывало…

Раз приехали двое из района. А у меня ни масла, ни яиц – ну, ничего ценного вообще. Картошку в чугунке поставила, стою у печки, слушаю разговор. Они на отца Трофима насели:

– Ваши документы. Паспорт давайте сюда. Проедете с нами.

Меня взорвало прямо. Я вышла с ухватом в руках и говорю:

– Вы кто такие? Вы свои документы показали? Отец Трофим, ты кому паспорт даешь, может, это жулики какие. Вот вам порог, гости дорогие, – и до свидания!

Они встали, смеются. Старший говорит:

– Паспорт мы заберем. Приедете за ним, батюшка, в райисполком, там и поговорим.

Я дверь загородила и говорю:

– Сейчас же верните документ батюшке! Иначе не уедете.

– И что ты нам, бабка, сделаешь? Ухватом будешь бить?

– Нет! – отвечаю. – Вы сейчас по улице пойдете, а я буду идти за вами и кричать на все село: «Помогите! Спасите! Караул!» Вам станет стыдно от людей – и вы отдадите паспорт.



Засмеялись оба. Старший говорит:

– Иван, с этой бабкой не договоришься! Отдай ему паспорт, пошли…

Отец Трофим был художник. Он рассказывал, что в лагере выжил за счет этого. Плакаты всякие писал, рисовал портреты начальников, их жен, детей. Ему дадут поесть что-то, хлеба буханку – он приносит в барак, там с друзьями делят на всех хлеб ниткой, всем поровну…

Приносили ему иногда иконы обновить. Тайно, конечно. Тогда образа в красных углах не ставили. После революции иконы уничтожали, в костры кидали. В школе окна ими заколачивали, парты из них делали. Мало у кого они остались, а у кого остались – хранились редко в хорошем месте. Принесут икону иной раз в страшном виде – топором изрубленную, ободранную, обугленную. Отец Трофим возьмет ее в руки да расстроится весь до слез: «Родная ты моя. Да что же с тобой сделали… Ничего, голубушка, мы тебя поправим – будешь как новая!» Вечером окна плотно зашторит, керосинку зажжет, краски достанет, сядет за стол:

– Баба Катя, ты спи. Я поработаю.

Утром покажет, что получилось – я гляжу и не верю, что это та же самая икона, что вчера видела. Лучше новой!

Еще рисовал отец Трофим духовные ковры. Перед ними люди молились Иконы боялись ставить, а ковры на стены вешали. Нарисованы на полотне пастух и стадо овец – всем понятно, что это Иисус Христос, Пастырь добрый. Или женщина с ребеночком на руках у ручья – это Богородица... Не осталось у меня ни одной иконы отца Трофима, ни одного ковра. Все раздарила. Людям нравилось что-то, просили – отдавала. Пусть молятся…

Отец Трофим сразу, как вернулся, стал письма посылать, в разные инстанции ездить. Нашел матушку свою, привез. Она раньше его отсидела. Оба у меня жили. Только прожил батюшка недолго – года три: больной весь возвратился, кашлял постоянно. Вскоре умерла и матушка.

А баба Катя прожила еще долго-долго...



Сердце грешное плачет в присутствии святости


Я ведь не думал в Бояровку ехать. Папа спросил накануне:

– Валер, мы на днях в Бояровку едем от редакции. Не хочешь с нами прокатиться?

– Да что я там забыл?

– Знаешь, там есть одна женщина, которой 105 лет. Слышал о ней, что очень верующая. Говорят, даже болезни умеет лечить.

Хотел отказаться сразу, честно. Во-первых, я повидал кое-каких верующих бабушек в селах, где церкви нет. Можете бросить в меня камень, но обычно эти бабульки – хранители самых дичайших языческих суеверий. Они читают по покойникам Псалтирь, перевирая слова, ходят по поминкам, устраивают проводы души на сороковой день и творят еще много чего интересного. Если в деревню приезжает священник, такие бабульки либо стараются с ним не встречаться, либо вступают в дискуссии. Во-вторых, бабушки, которые лечат… Это – жесть. Можете бросить в меня второй камень. Но любопытство взяло верх, и вот – поехал...



С бабой Катей мы беседовали еще долго. Бабушка больше не рассказывала о себе. У нас был разговор о вере. Говорила больше она, а я внимал и удивлялся не столько тому, что слышал, сколько – от кого. Такая грамотная литературная речь, глубокое знание и понимание Писания, ясные толкования неудивительны были бы в устах преподавателя теологии. Но передо мной ведь сидела не профессор богословия, а женщина, ни дня не учившаяся в школе.

Насчет лечения баба Катя объяснила просто:

– Ну, как лечила? Если апостол Павел в первом Послании Коринфянам себя называл извергом, то мы кто? Бог лечит. Я иногда, когда очень просили, – читала обычную молитву за болящего из молитвослова. И крест вот этот медный прикладывала к больному месту. Но когда больному становилось легче, меня враг бил со страшной силой потом до нескольких дней. Пока моложе была, терпела, а состарилась – стало невмоготу, и перестала.

А крест этот выкопала у себя на огороде. Видишь, на обратной стороне число 1812? Священник один знакомый объяснил, что это наградной крест в память Отечественной войны 1812 года. Наверно, это меня Пресвятая Богородица наградила за веру.

Не раз на протяжении разговора у меня все расплывалось в глазах. На папу боялся смотреть – он отошел к двери, отвернулся и беззвучно рыдал. И – не от самого повествования, каким бы страшным ни был рассказ. Так я рыдал, когда первый раз пришел в храм на Исповедь. Было стыдно от людей, закрывал лицо руками и не мог взять себя в руки. А матушка сказала мне: «Это грехи забытые плачут…».



Я смотрел на бабушку, и до меня с опозданием доходило, с кем разговариваю. Вот – не в книге, не в Житиях, а на самом деле человек, который сто лет не ест мяса, не прикасается к деньгам, сто лет ежедневно читает Псалтирь, Писание, молитвенные правила, Новый Завет, который знает, наверное, наизусть… Баба Катя хоть беспомощна физически, но ее невозможно, например, чем-то испугать – она и смерти давно не боится. Ее нельзя обидеть, даже если очень постараться, – бабушка просто не примет никакой обиды. «Сосед дом поджег, Царство ему небесное…». Это не она маленькая – это я лилипут…



По дороге домой в тряском редакционном УАЗе молчал, как рыба. Не хотелось ни о чем говорить, никого слушать. Такое ощущение было, что открой рот, скажи хоть слово – и улетучится все благоговение, расплещется умиление, которым наполнена была моя душа. Сделал вид, что сплю. Думал.

Мы не умеем хранить того, что имеем. Хотим жить, как «все цивилизованные страны», настолько, что не ценим самые дорогие сокровища, которые дал Бог именно нам: Святую Русь, православную веру, Церковь. Почитайте Ветхий Завет – все про нас. Мы тоже хотим ездить на крутых тачках (колесницах), строить небоскребы (дворцы), иметь комфортные жилища со всеми удобствами (вместо палаток, читай – изб), развивать науки (астрологию), есть сладко, спать мягко, как окружающие народы. А пророков, говорящих: «Не хлебом единым жив человек», «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его», – кто их слушает?.. Несть пророка в своем отечестве.

Я так и не попал к бабушке Кате второй раз. Она умерла в возрасте 107 лет: значит, не нашел времени за два года. Друг, родом из Бояровки, говорил, что на похороны бабы Кати в маленькую деревушку съехалось много народа, Местные смотрели с удивлением на то, что проводить бабушку в последний путь прибыло такое количество епископов, священников в сверкающих расшитых облачениях. Кому было положено знать – знали, кто она такая. А «своя своих не познаша».



Уходят люди, уходит эпоха. Да нет, все нормально: церкви открыты, в них молятся люди. И молодые, и старенькие. Вот только мы – другое поколение, не знавшее войны, голода, лишений, не испытавшее гонений за веру. Икону мы можем выбрать и выписать в Интернете, в паломничество съездить на комфортабельном автобусе. Но нынешние бабушки-прихожанки – это не те старушки, что ходили на службы в страшные годы, рискуя работой, свободой, жизнью, – и тем спасли храмы от закрытия. Это – комсомолки 1960-х, 1970-х. И я сам – бывший октябренок, пионер, комсомолец. Мы внешне совсем как предыдущие прихожане. Дресс-код православный: бабушки – в платочках, мужчины – с бородами. А настоящие ли мы христиане? Откуда знаем?

Истинные, проверенные скорбями, искушенные огнем, как золото, – они уходят, а мы спохватываемся, когда уже поздно. Живем так, как будто у нас три жизни впереди: успеем еще куда-то съездить, с кем-то повидаться. И вот – уже не встретиться, не поговорить.

О, если б я был не так деловит и суетен! Был внимательнее к праведным людям, которых посылал Бог на пути. Находил время попадать к ним, находиться рядом с ними, слушать их. Просто сидеть у ног, глядя в глаза учителей снизу вверх.

Не сложилась ли бы вся моя жизнь совершенно по-другому?..

Об авторе: Валерий Серяков родился 27 февраля 1963 г. в п. Башмаково Пензенской области. Работал корреспондентом Башмаковской районной газеты, собкором «Пензенской правды», «Пензенских вестей». С отличием окончил МИИСП им. Горячкина. Печатался в Пензенском литературном журнале «Сура», межрегиональном журнале «Поволжье», газетах: «Сельская жизнь», «Советская Россия», «АиФ», Интернет-ресурсах.

Валерий Серяков
https://pravoslavie.ru/127992.html
13 февраля 2020 г.
Рейтинг: 10 Голосов: 994
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++



Встреча под крышей горящего дома
Страница моей жизни

Священник Валерий Духанин

Эта история случилась давно, я еще не был священником. Само событие, в силу понятных причин, оставило глубокий след. Почему-то именно сейчас, размышляя о Промысле Божием, я как-то по-новому взглянул на происшедшее. И до сих пор я задаюсь вопросом: чему же Господь хотел научить меня в тот вечер?

Если не ошибаюсь, случилось это 2 января 2003 года. Я возвращался поздно вечером домой, подъезжал на маршрутке к окраинному району Сергиева Посада, где мы жили. У нашей остановки еще из окна маршрутки я увидел, как загорается крыша частного дома. Огонь пробивался с одного ее края, устремляясь вверх, словно пламя свечи в безмолвной ночной тиши. Водитель маршрутки попросил меня вызвать пожарную и уехал.

На улице – ни души. Мобильного телефона у меня еще не было. Посмотрев вокруг, я увидел по ту сторону дороги свет в помещении дежурного на проходной предприятия. За окошком сидела женщина. Оказывается, она уже вызвала пожарную – гражданский долг формально был исполнен. Опершись подбородком на ладони, женщина с интересом наблюдала за набирающим силу пламенем, словно за новогодней иллюминацией.

Горело уже четверть ската крыши. Было в этом что-то досадно-обидное: какие-то минуты назад пламя только появилось, но как же быстро оно набирает силу! И главное, вокруг – никого, как будто так всё и должно быть, кругом все мирно спят в своих домах или занимаются какими-то делами, никому и в голову не придет, что рядом с ними что-то горит. А вдруг и в этом доме кто-то спит?

Вот я уже у калитки во двор. Но тут ловлю себя на мысли, что ломать чужую дверь мне трудно. Такая психологическая странность появляется в нас в критических ситуациях, к которым мы заранее не готовы. Двор – чужой, хозяев не видно. Признаться, никогда не взламывал я дверей в чужой двор или дом. Через калитку можно перелезть. И вновь какая-то странная мысль останавливает меня: «Двор – чужой, а вдруг потом скажут: ты залез, чтобы что-то украсть?» При этих проявлениях слабости и откровенной нерешительности я получаю нежданную помощь: подходит сосед горящего дома. На душе становится легче. «Надо просто зайти, проверить комнаты и уйти», – говорит он спокойно. Одним ударом ноги он выбивает калитку. Мы проходим к дому. Двери веранды стеклянные, их разбиваем попавшейся под руку табуреткой. И вот теперь, когда прозвенели разлетевшиеся стеклышки, внутри показался человек – дедушка с седой бородой.

Он в растерянности смотрел на нас. Похоже, он недавно лег спать, нисколько не догадываясь об огне. Как мне показалось, он был застигнут врасплох. А мы уже почти что кричали: «Дед, пожар! Выноси всё, что есть ценное. Мы поможем тебе». Потом я понял, что фразы эти были, конечно, двусмысленные. Но дедушка уже оценил ситуацию, он зовет нас рукой за собой.

Итак, мы внутри. Дыма нет. Или я его не замечаю. Зато сквозь щели потолка падают тлеющие щепки-угольки. Как странно: в ночном мраке они выглядят красиво – золотисто-малиновые звездочки, падающие одна за другой. Я на мгновение остановился, завороженно взирая на сияющее сквозь щели досок ярко-огненное зарево. Жар подступал, но пока не доставлял беспокойства. Горит там сверху, а потолок, наверное, рухнет не скоро. Вон окно – в него можно выпрыгнуть. А если завалит в коридоре? Да наверное мы успеем. Так успокаиваю я себя и смотрю по сторонам.

Обстановка дома достаточно бедная: старая мебель, старые вещи. Всё еще с советских времен. Коридоры и комнаты небольшие. Что же здесь собственно выносить? И вот тут-то, за какой-то старой ширмой я увидел митры и церковные облачения – вот это да, дедушка оказался священником! И с этим открытием как-то всё разом изменилось. Страх ушел, а появилось что-то духовно-возвышенное, вдохновляющее к действию.



Всё событие тут же приобрело какое-то новое значение, в котором присутствуют рядом и наша обыденность и неотмирная святыня, и человеческое несовершенство и неисповедимый Божественный Промысл. Словно Сам Господь проводит нас, грешных, сквозь этот огонь к познанию какой-то Своей тайны.

Вместе с батюшкой мы выносили иконы, облачения, митры, рясы с подрясниками и остальное, что батюшка давал нам. Мы клали всё это прямо на снег во дворе. Выносили и молились – каждый в меру своих сердечных сил и чувств. Пока в доме над нашими головами трещали горевшие доски, мы вынесли всё, что батюшка считал ценным, что можно было вынести. Честно говоря, скарб батюшки оказался очень и очень скудным. Я поражался этому, находясь там внутри.

В дом еще заходили какие-то люди, надеясь хоть чем-то помочь. Потом находиться там стало опасно. Постепенно все расположились снаружи, возле ворот и смотрели, как дом горит и горит. Было в этом уже что-то эпически-безвозвратное: так суждено, и нам остается это только принять как данность. В ночной тьме от бликов пламени мерцали стены соседних домов, трещали сгораемые доски, но в целом во всей округе царил покой. Только кто-то из сердобольных женщин-соседок всхлипнул: «Что же будет теперь?» Но сам престарелый священник уже вполне спокоен, в нем не видно ни страха, ни паники, он не ругается, не причитает. Только ходит вокруг дома справа и слева, как будто разглядывая, можно ли что еще предпринять.

А вот и пожарные. Прошло уже минут двадцать, как мы тут, а их машина только-только подъехала. Но почему-то в душе появляется надежда: пожарные здесь, значит, не всё потеряно. Не мешкая, они разворачивают машину и уверенно растягивают шланг. Но что это? Вода не течет. Оказывается, воды в пожарной машине нет. И наша надежда, подобно прогоревшей крыше дома, начинает медленно обрушиваться. Вокруг бегает старший пожарник, ругается на подчиненных, называет их колхозниками, произносит еще какие-то слова. А мы стоим и смотрим. Мы не знаем, что делать. Разве только дальше молиться. На счастье, колонка для закачки воды совсем рядом – метров тридцать. Пожарная отъезжает, заправляется, подъезжает опять. Кажется, на это ушло немного времени. Вновь растягивают шланг – это действие давно заучено и выполняется на удивление быстро. Старший пожарник уже не ругается, жестами дает команды своим подчиненным. Только вот тушить собственно уже нечего. Всё деревянное сгорело, обвалилось. Догорают оставшиеся головешки. К моему изумлению, их почему-то всё же поливают водой, фонтан-дуга разрезает небо, ложится на почерневшие кирпичные стены, на остатки пламени на обугленных стропилах, балках, перекрытиях. Дедушка-священник стоит и спокойно смотрит. А кто-то из соседей предлагает ему переночевать у них.

***

Прошло много лет. Я увидел на сайте «Православие.ру» очень интересный, просто захватывающий материал об одном батюшке-фронтовике. Посмотрев на фотографию, я несказанно утешился: да-да, это он! Протоиерей Петр Бахтин (1919–2005)! С фотографии он смотрел так же спокойно и уверенно. Тогда я стал собирать о нем еще сведения и расспрашивать знакомых в Сергиевом Посаде. Я и представить не мог, с каким героем Отечества и исповедником веры Господь свел меня в тот трагический вечер.

Я вновь искал и искал: какими-то фактами был просто восхищен, какие-то вызвали во мне удивление, а какие-то – сердечное сопереживание и печаль. Судьба его показалась мне безбрежным морем изумительной жизни.

Вот он еще подросток, а уже репрессирован. Вместе с семьей едет в безжизненные степи Казахстана (до этого жили на Орловщине). Был такой вид административных репрессий – спецпереселение, как бы коллективное наказание социальных групп, представлявших «угрозу» советскому строю. В чем угроза? Родители отказались вступить в колхоз. «Батя, – спрашивал Петр с другими детьми отца, – почему нас называют кулаками?» «Потому, – отвечал отец, – что нам некогда спать на подушке, отдыхаем в поле на кулаках». Тысячи семей вывезли из родных мест, содержали под жестким надзором и использовали, как сообщалось, для «освоения целинных земель и разработки Карагандинского угольного бассейна». Так создавался Карлаг. По статистике, из переселенцев выживал лишь каждый четвертый. В семье Петра Бахтина умерли отец и трое из шести детей.

Вот он совсем молодой призван в армию, еще не догадываясь, что годы его службы (1938–1947) придутся на время страшнейшей войны. Потом, когда он вернулся домой, оказалось, что из новобранцев-земляков, ушедших вместе с ним, из ста человек живым остался он один. Дважды мама получала похоронку. И только святой старец Севастиан Карагандинский советовал ей прислушаться к сердцу и молиться о сыне как о живом.



Молитвой матери он и выжил. Трижды был тяжело ранен. Артиллерист-минометчик, он дважды вызывал огонь на себя.

«Мы стояли на высоте, – вспоминал сам отец Петр, – фронт продвинулся на некоторое расстояние на запад. Нас только дислоцировали. Разгрузились, расположили орудия к бою. Ждем приказа, куда стрелять. Вдруг видим, что из леса, который под нашей горой, немец прет. Тут уже, можно сказать, наши тылы. И как он туда прорвался? Потом показались танки. Шарашат по нам, никаких сил нет. Правда, мы на высоте и скорректировать по нам подвижное орудие, огонь сложно. Тем более что идет еще пехота. Но немец приближается, кругом взрывы, сущий ад. Теперь-то я знаю, что значит “вызывать огонь на себя”. Сначала мы, как могли, отстреливались. Но силы врага были превосходящими. Меня командир послал к рации и сообщил мне координаты, куда наши артиллеристы из дальнего тыла должны стрелять. Потом кольцо сомкнулось. Влетел командир и орет: “Петр, свои координаты давай, свои”. Я не понял, а он уже раненный, кругом всё свистит, дрожит и грохочет. “На себя, – орет, – огонь вызывай, на себя!” Тут у меня как будто вся жизнь перед глазами прошла. Стал сообщать координаты. Так без конца и твердил. Не знаю, слышали меня на другой стороне провода или нет, только вся наша батарея погибла… и я погиб».

Так он и говорил, что в том бою тоже погиб. В Сергиевом Посаде ходили слухи, что на войне он был убит и воскрес. Во всяком случае лежал он точно без чувств. Его спасли случайно. Мимо проходил чех, увидел торчащие из-под земли сапоги, стал снимать и почувствовал, что ноги теплые.

Перед нами скупые строки одного из наградных листов (ныне подобные документы в электронном виде доступны всем, в частности и об отце Петре Бахтине):

«Товарищ Бахтин в боях с немецко-фашистскими захватчиками в районе города Оломоуц (Чехословакия) с 1 по 8 мая 1945 года проявил мужество, бесстрашие и инициативу. За весь период боев находился в боевых порядках пехоты на передовых наблюдательных пунктах. При попытке немцев окружить наблюдательный пункт, где находился товарищ Бахтин, последний вызвал огонь своей батареи на себя и огнем батареи сорвал замысел немцев. Огнем батареи за время боев уничтожил и подавил 12 пулеметов, 5 минометов, 3 противотанковых орудия, до роты пехоты и отразил 5 яростных контратак пехоты и 8 танков противника. Выдвинувшись за боевые порядки нашей пехоты, очутился один среди пятерых немцев, с которыми вступил в рукопашную схватку, из них 2-х убил и 3 взял в плен… Будучи раненым, не ушел с наблюдательного пункта, а продолжал управлять огнем батареи. Достоин правительственной награды – ордена Красного Знамени».

Удивительно, но всё это время он, Петр Бахтин, оставался неверующим. Воинствующим атеистом не был, против Бога не выступал. Мама перед отправлением сына на фронт надела на него нательный крест – он согласился. И вот, когда тяжело раненный под Прагой он оказался в госпитале, то хирурги, подозревая гангрену, хотели отнять у него ногу. Врач-чех, увидев на нем нательный крест, проявил к нему особое внимание и настоял на лечении и наблюдении вместо операции. Ногу удалось спасти. Врач признался, что, увидев у него нательный крестик, стал особо молиться о нем. «Но я неверующий, – ответил Петр, – а крест – материнское благословение». Врач покачал головой, а затем подарил ему Библию: «Читай, разбирайся».

И вот он, фронтовик-орденоносец, в послевоенные годы у святого старца Севастиана Карагандинского. В миру себя он так и не нашел. Ни служба в армии, ни преподавание военного дела в техникуме так и не дали пищу душе. Он прислушался к благословению старца – поступать в духовную семинарию.

Скажем прямо, подготовлен к учебе он не был (конкурс поступающих – пять человек на место). А он уже порвал мирские связи, сдал партбилет, вызвав ярость парторгов и пристальное внимание КГБ. Впоследствии он рассказывал, что едва представил, как вдруг не поступит в семинарию, то впервые в жизни заплакал. Так он стоял в Троицком соборе Лавры у мощей преподобного Сергия, плакал и молился. Произошло чудо: его взяли.

Отучился два года, хотел жениться, и тут – из-за какого-то доноса – его и еще 18 семинаристов арестовали. И вот покажется нам невероятным, но за «антисоветскую пропаганду» им в качестве приговора огласили: «Расстрел!» Правда, высшую меру тут же снисходительно заменили на… 25 лет заключения. Невеста, узнав о судебном решении, бросила его. В тюрьме его не раз помещали в холодный карцер, оставляли без пищи. Но какими-то неисповедимыми Божиими судьбами он отсидел всего лишь пять лет и вышел в 1956 году.

Страшно представить: ему уже 37 лет. Ни семьи, ни работы, ни образования. Он хотел посвятить себя Церкви, а попал в тюрьму. Вот он идет по улице никому не нужный. Все сторонятся его. Нигде его не примут на работу, с ним боятся общаться, никто не хочет его поддерживать – вот так бы мы восприняли чисто внешне его положение. Но странное дело, именно за годы заключения Петр Бахтин окончательно созрел к предстоящему служению Церкви. Он еще более верующий, нежели был, он верует всей глубиной своей стойкой, хотя и израненной души. Ибо на опыте убедился, что Бог всегда рядом, а значит, бояться нечего. И кто это сказал, что мы никому не нужны?! – Человек всегда нужен Богу.



С этого момента жизнь его обрела какое-то особое качество – духовную прочность, страданиями запечатленную веру и, по свидетельству знавших его людей, столь непонятную нам способность не унывать.

Петр Бахтин успешно закончил Московскую духовную семинарию. Женился, когда ему было уже за 40, на невесте, младшей его на 19 лет (тем не менее он пережил супругу). Его избранница, Лариса Николаевна, шила в Лавре церковные облачения. Говорят, после знакомства он вскоре попросил паспорт своей подруги, зашел в ЗАГС, а вышел уже со штампом о регистрации брака. То была его исключительная особенность: отец Петр быстро располагал людей к себе. И военные, и милиция, и сотрудники различных служб проникались к нему уважением. Когда он ехал в Сергиевом Посаде на своей старенькой «Волге», знавшие его гаишники отдавали ему честь. Они говорили: «Это наш батюшка». Они-то помнили, что батюшка – герой-фронтовик.

Служил он на разных приходах. В 1970 году его назначили в Богоявленский храм села Большое Семеновское в Талдомском районе Московской области. Там он прослужил 33 года. Трое сыновей его, Александр, Сергей и Алексей, тоже стали священниками.

***

В моей памяти и сейчас тот поздний вечер. Пожар, моя собственная нерешительность, смелость соседа, удивительная встреча с батюшкой под крышей горящего дома…

Вот мы у догорающего дома отца Петра. Собравшиеся смотрят на пожарников. Отец Петр – на остатки родного очага. Я – на отца Петра. Он спокоен и даже более собран, нежели при начале пожара. Есть что-то в нем от простого русского офицера, без властности и тщеславия, но и без страха. Простой и мужественный, он во имя Божие и во имя Отечества готов всё претерпеть. Так он и остался в моей памяти: фронтовик-священник, исповедник веры и настоящий герой.

Мы и не представляем, люди какой судьбы могут оказаться в охваченных пламенем домах. А может быть, там те, кому еще предстоит жить, совершать подвиги, проявлять героизм, исповедовать веру…

Почему же мы вовремя не узнаём тех, кто живет рядом с нами? Не узнаём, да и не знаем о них ничего. Таково несовершенство земли. Мы не можем здесь толком узнать друг друга, пообщаться, объясниться друг с другом. Всё у нас как-то наспех, обрывочно, скудно. А как же хочется, не боясь, раскрыть свое сердце и пообщаться с сердцами других!

Говорят, свои дни отец Петр окончил в Лавре, где ему выделили келью. Он отошел ко Господу 22 января 2005 года. Вечная ему память! Нам бы хоть крупицу его стойкости, его умения жить и радоваться, не унывать, идти вперед вопреки всем препятствиям.

Священник Валерий Духанин
https://pravoslavie.ru/127236.html
22 января 2020 г.
Рейтинг: 10 Голосов: 2504 Оценка: