Женщина на войне: Валентина Кокорева. "Век человеческий". Автобиографическая повесть. Глава 8, 9.

Прододжение. Начало: https://www.stranamam.ru/post/14195956/
Глава 8

Так вот она, арийская раса! Проклятые фашисты! «Вы же не люди, а скоты!» — хотелось мне крикнуть из машины. Но я только плакала. Крахмалев, сидевший со мной рядом, меня успокаивал: «Ну будет вам. не надо, это совсем на вас не похоже». Наверное, я задремала, привалившись к нему на плечо.

Проснулась я от резкого толчка. Машина остановилась. Немцы торопливо пинками выпроваживали нас из машины. Приехали на какой-то перевалочный пункт. Стояли палатки, из которых вышло несколько немцев. В некотором отдалении прямо на траве лежали и сидели наши пленные раненые. Они обрадовались нашему приезду, мы тоже, увидев их. Многие плакали, тихо переговариваясь, кто-то в углу стонал. Мы хотели подойти к ним, но нас остановил немецкий солдат. В это время из немецкой палатки вышел немецкий врач и спросил, кто из нас медики. Мы назвались. Он принес бумажные бинты и сказал, что наши пленные не перевязаны. Мы были удивлены: неужели не могли до сих пор перевязать? Но ничего не сказали, а только, взяв бинты, поспешили к своим товарищам. У многих повязки, пропитанные кровью, присохли. С трудом освободив раненых от зловонных повязок, мы увидели под ними множество ползающих червей. Тогда мы обратились к тому же врачу, осторожно и как можно спокойнее, стараясь выяснись, почему до сих пор не перевязаны наши раненые? Врач, докурив сигарету, тихо нам сказал, что он не мог это сделать. Все раненые очень ослаблены, их необходимо накормить, и для перевязок нужен какой-нибудь дезинфицирующий раствор и побольше бинтов. Он покачал головой, объясняя, что растворов нет, и вынес несколько наших индивидуальных пакетов.

«Вот так-то лучше», — тихо проговорил доктор Ермолаев, и мы вернулись к раненым. Вскоре немецкий солдат принес суп со «шрапнелью», и мы накормили раненых. Я, несмотря на мучивший меня голод, долго не решалась есть, так как видела, как немецкие солдаты обедали и объедки сливали в это ведро. «Ты опять за свое? Не будешь есть, подохнешь скорее!» — сказал доктор Ермолаев, и пришлось есть. Очень хотелось спать, лечь здесь прямо на траве и уснуть. Но нас снова посадили по машинам и повезли. Здесь я встретила доктора Маховенко, Шелудко, Тимофееву Ксению Александровну, фельдшера Аню Львову и доктора Петрова.

В лагерь военнопленных Бяла-Подляска мы прибыли утром. Было непонятно, как эта небольшая станция в Польше вмещала в себя и железнодорожные составы, переполненные вооруженными немцами, и, наконец, составы с пленными беженцами. Вокруг шум, гвалт от уходящих и приходящих железнодорожных составов.

Надоевшая мне до омерзения немецкая речь смешивалась с разноязычной речью несчастных беженцев, пленных, причитающих женщин, молитвами стариков и надсадным, несмолкающим плачем детей. Сытые, самодовольные рожи гитлеровцев и худые, изможденные лица побежденных (пока побежденных), с глазами тоскливо-безнадежными, иногда вспыхивающими гневом.

От станции нас погнали в расположенный неподалеку лагерь военнопленных. Представлял он из себя огромное пустынное поле, обнесенное многорядной колючей проволокой, под открытым небом. На грязной соломе находились наши раненые. Иногда холм на соломе шевелился, и из него высовывалась то перевязанная рука, то нога, а иногда появлялся и весь человек. Здесь тоже стоял шум, но не тот, что был на станции — висел надсадный стон, подрывающий душу. Здесь были и военнопленные, и гражданское население, вперемежку лежали легкораненые и тяжелораненые. Временами люди вставали, искали, нет ли покурить. Оживлялись, находя своего земляка или служившего в одной части. Это был лагерь пересыльный, долго тут не задерживались. Некоторые потому, что их отправляли дальше, а другие не задерживались потому, что здесь же и умирали.

Все пленные на этом «богом данном» поле не умещались, их скопилось более двадцати тысяч. Поэтому часть пленных, которым сильно «повезло», находилась в неподалеку расположенном сарае, где была насквозь дырявая и щелястая, но все же так называемая крыша над головой. Умирало ежедневно очень много. Голодные больные с угнетенной психикой умирали быстрее, особенно в прохладные и дождливые ночи. Больных и раненых обходили врачи: Маховенко, Кокорев, Петров, Медведев и я. Составляли списки раненых и сразу же отправляли в приспособленный для перевязочной небольшой летний деревянный домик. Материала перевязочного было недостаточно, преимущественно бумажные бинты, которое быстро промокали и рвались. Вместо ваты давали немного лигнина, его мы ценили на вес золота. Лигнин и наши индивидуальные пакеты выдавали нам немцы трясущимися от жадности руками. Странно... Это только первое время казалось странным, ведь они давали наворованное у нас. Мародеры! Крохоборы! Кстати, удобными и, можно сказать, талантливо сделанными нами индивидуальными перевязочными пакетами немцы восхищались, Потому, наверное, и выдавали их нам очень ограниченно.

Вместе с доктором-лаборантом, Ксенией Александровной Тимофеевой, и с фельдшером Аней Львовой я включилась в работу перевязочной. От ран исходил гнилостный запах, под повязками шевелились белые жирные черви. Такого в своей жизни я еще не видела и вначале при виде этого не могла справиться с тошнотой. Но вскоре привыкла. Раненые были все грязные, часто завшивлены, лица серые, бледные, исхудавшие. У многих раны были осложнены столбняком. газовой гангреной, у раненных в живот — перитонитом, у раненных в голову — энцефалитом, вернее, абсцессом мозга. Эти несчастные люди часто не нуждались ни в уходе, ни в перевязке, иные здесь же, в перевязочной, и умирали. Самой мне повезло: было осколочное ранение мягких тканей левой голени и контузия. Рана гноилась более трех месяцев. Левая нога после контузии стала сохнуть, левое ухо — плохо слышать. Появился панариций первого пальца левой кисти. Ночами не спала. Температура тридцать девять градусов. И доктор Шелудко, владеющий немецким языком, повел меня к немцам в госпиталь, так как у нас не было условий для малой хирургии. Собственно, и согласилась я вскрыть панариций больше из любопытства, как там у немцев в перевязочной и какое у них настроение. Рядом с нашим перевязочным домиком, только за проволокой, в деревянном здании были двухэтажные нары, правда, с белоснежным бельем. Мы прошли между этими койками, как сквозь строй. Раненые с любопытством рассматривали меня, русскую женщину, врача, в военной форме, с короткой стрижкой, как говорили у нас, «под горшок».

В большинстве, раненые были молодые, но бледные и худые. По их глазам угадывалось подавленное настроение. Одно дело — громкие речи Гитлера, другое — лежать на койке с оторванными руками и ногами, часто без одного, а то и без двух глаз.

В перевязочной никого не было. Два хирурга не без любопытства посмотрели на нас. Доктор Шелудко объяснил причину самого прихода, поприветствовал их. Я тоже едва внятно пролепетала: «Гутен таг». Они еще раз на меня посмотрели, как мне показалось, с некоторой жалостью,

«Ого, — подумала я, — у всех на руках свастика, но не все фашисты, не все злые. В этом я убеждалась не раз в дальнейшем, когда некоторые немецкие врачи и просто солдаты относились к нам гуманно, особенно австрийцы.

Один из хирургов подозвал меня подойти к нему ближе. Он осмотрел мой палец и покачал головой. После проводниковой локады усадил меня в кресло, вскрыл панариций по Клаппу (метод немецкого профессора), У нас в Советском Союзе уже давно отказались от этого способа, так как считали его «нефизиологическим», резко снижалась чувствительность пальца и в косметическом отношении рубец становился безобразным. Но не могла же я спорить о способе оперирования, настаивать, что наш способ более совершенный, и заикаться в тех условиях о косметике шва. Да у меня и язык-то не повернулся бы.

Вернувшись к себе в сарай, опьянев от новокаина, я бухнулась на солому и сразу же заснула.




Глава 9

Сквозь сон я услыхала чей-то незнакомый хриплый голос. Приподнявшись, увидела женщину с заострившимися чертами лица. На вид ей было лет пятьдесят, на самом же деле, как я потом выяснила, ей не было и тридцати пяти. Она о чем-то быстро рассказывала, то и дело облизывая запекшиеся губы. Широко распахнутые ее серые глаза лихорадочно блестели. Временами ее речь прерывалась всхлипываниями и мучительными стонами. Очевидно, ее доставили сюда в то время, пока я спала, и положили рядом со мной на солому. Правая нога ее была неестественно откинута далеко от тела и существовала как бы сама по себе. Женщина пыталась сесть, но это ей не удавалось, и она со стоном вновь падала навзничь. Исхудалые руки со следами запекшейся крови она то отбрасывала в стороны, то судорожно прижимала их к груди, пытаясь прикрыть ее клочьями разорванной кофты. Густые русые волосы ее спутались, на лбу и висках были влажны, на лице блестели капельки пота. Я вскочила, наклонилась к ней и рукой коснулась лба:

— Не бойтесь, я врач, — тихо сказала я. — Вам плохо? — поймала пульс, он был нитевидный. — Хотите пить?

— Да, да, очень, — пролепетала она. Я попыталась приподнять ей голову, но раненая застонала и рухнула на солому. — Ой, нога, нога, — прошептала она, теряя сознание.

Молодого фельдшера Аню Львову я послала за нашатырным спиртом, а сама растирала больной руки, опрыскивая ее холодной водой. С трудом напоив женщину, я предложила рядом лежащим отвернуться, а ходячим выйти, чтобы я смогла осмотреть ее. То, что увидела, было ужасно: правый тазобедренный сустав был раздроблен, тазовые кости оголены, разорванные мышцы болтались сами по себе. В правой половине живота зияла огромная рана, очевидно, было проникающее ранение в брюшную полость. Живот был резко напряжен и болезненный. От ран исходил гнилостный запах.

И снова я послала фельдшера за хирургом. А раненая то впадала в беспамятство, приходя в сознание, сбивчиво продолжала свой страшный рассказ. Звали ее Анной.

Сама она местная, из Бяла-Подляски. В ночь с 21-го на 22 июня муж ее, слесарь, дежурил в депо на станции, а она с детьми спала дома. Проснулась от страшного грохота и вспышек огня. Подумала, что это гроза. Но когда услышала гул самолетов, поняла, что война. Подхватив спящих детей, выбежала из дома. Вокруг все горело, полыхало огнем, гремело от взрывов. Мимо дома пробегали люди, проезжали машины, мотоциклы, но когда совсем рядом прозвучала чья-то непонятная ей чужая речь, от страха Анна остановилась и снова вернулась в дом. «Бежать, бежать в соседнюю деревню к родителям», — подумала она и, наказав старшему Мише, чтобы он не отставал (ему было шесть лет), подхватила на руки младшенькую Танюшку. Пробираясь садами, огородами, добрались они до поля и залегли во ржи. Немного передохнув, побежали дальше, Миша отставал, плакал, кричал: «Мама, родненькая, не могу!» А Танюшка стала сама не своя, губы сжала, молчит, только вся дрожит. «Бегу, падаю, сердце совсем зашлось, — рассказывала Анна, — виски колет, горло пересохло, ноги подкашиваются, того и гляди, упаду». Поле с рожью уже кончалось, начинался большой луг, за которым уже виднелся родительский дом Анны, и она, радуясь предстоящей встрече, опустила Танюшку на землю и присела с детьми на краю луговины, как неожиданно появились немецкие солдаты и в упор стали расстреливать сначала детей, а потом и саму мать. Дети сразу же погибли, а тяжелораненую женщину кто-то доставил к нам в лагерь. Рассказ ее прерывался рыданиями, да и мы не могли сдержать слез. «Я все думала, что мои бедненькие детки живы, и все их баюкала, прижимая к себе. Потом потеряла сознание, придя в себя, их уже не нашла!» — со слезами и криком закончила несчастная. Начался бред. «Кажется, поздно, слишком поздно. Навряд ли ее можно спасти», — подумала я и пошла навстречу идущему к нам хирургу, Маховенко Ивану Кузьмичу. Осмотрев раненую, он помрачнел. Молча вышел, я — вслед за ним. «Ты и сама понимаешь, что несчастной помочь нельзя ничем, — с грустью промолвил он, — кроме перитонита, раны осложнились газовой гангреной. Она в агонии. Чтобы облегчить ее страдания — морфий».

Через два часа ее не стало.

А ночью в нашем бараке повесился солдат, у него не было правой руки и левой ноги. Повесился на ремне — не выдержал, бедняга.