Женщина на войне: Валентина Кокорева. "Век человеческий". Автобиографическая повесть. Глава 5, 6, 7.

Начало здесь: https://www.stranamam.ru/post/14195956/

Глава 4

Проснулась я от страшного грохота. Огонь, дым, земля, небо — все смешалось в один непрерывный гул. Ничего не соображая, я подняла голову от подушки, еще в полусне пыталась застегнуть ворот гимнастерки, просунуть ноги в туфли, но руки мне не повиновались. Вдруг после оглушающего взрыва на меня поползла противоположная стена. Едва успев отскочить к дверям, я бессознательно ухватилась сзади за гимнастерку административного дежурного Тунанова и несколько секунд бежала за ним, но какой-то сильный вихрь оторвал меня от него, и я упала. Пришла в себя от удушья и нестерпимой жары. Вокруг все горело, рвались бомбы, стоял гул в ушах, едкий желтый газ щипал глаза, беспрестанно слезящиеся. Огненные смерчи вспыхивали вокруг.

Где-то Тунанов, медсестра Изумрудова, дежурившая со мной? Оглянувшись, я увидела того молодого солдата, стоящего у аптеки, которого совсем недавно я подбадривала, и он меня поприветствовал. Он лежал под грудой развалин и был погребен. Видны была только часть лица и одна рука. Он был мертв... Я оказалась замурованной вместе с ним. Быстро вскочив на ноги, сквозь дым я различила проем окна (самого окна уже не существовало) и выбралась из него. Под окном у стены лежала раненая медсестра Изумрудова, Она прижимала руки к животу, сквозь пальцы сочилась кровь. К счастью, ранены были лишь мягкие ткани, и она осталась жива. «Убитые, раненые...» — пронеслось в сознании, и только сейчас я поняла, что это — война. Медсестра Изумрудова направилась к газоубежищу, а я, вспомнив еще об одном молодом бойце, выскочила на плац к поликлинике. Солдат стоял с вытянутым вперед ружьем и тупо смотрел перед собой. Увидев меня, он продолжал так же стоять и только беспрерывно спрашивал:

— Что это? Что это?

— Убери ружье, — отведя дуло, направленное на меня, приказала я. — Это война, — уже кричала я, так как в этом кромешном аду уже ничего нельзя было расслышать,

— Бежим, ложись! — кричала я, не слыша своего голоса, и, ухватив его за руку, потащила за собой. Но он вырвался и побежал под дерево, а я с разбега упала в свежевырытую от снаряда воронку. И вовремя, так как с неба начали падать бомбы. Оглянувшись назад, я увидела этого солдата, стоящего под большим деревом. «Вот чудак, — подумала я, — ведь дерево — хорошая мишень». И только так подумала, как солдат стал медленно оседать, скользя спиной по стволу дерева, и упал навзничь, Я быстро подбежала к нему. Под левой ключицей торчал огромный осколок артснаряда. Тонкая струйка крови бежала с левого угла рта. Лицо его было серым. Солдат был мертв... Но я не поверила в это: искала пульс, припадала ухом к сердцу, натыкаясь на осколок под ключицей, чем усиливала кровотечение из раны. Это был первый наш советский человек, убитый фашистами у меня на глазах. Несколько минут я стояла на коленях около погибшего, бессильно опустив руки, но рядом разорвавшийся снаряд вывел меня из оцепенения, и я прижалась к мертвому. Что-то больно ударило меня в левую ногу, как бы приподняло над землей и отнесло рядом в яму. что-то больно щелкнуло в левом ухе и левой половине головы, и вдруг наступила тишина, затем появился звон в ушах, и я на какой-то миг потеряла сознание. Придя в себя, услышала гул немецких самолетов. Шум в левом ухе не проходил, из раны на левой голени текла кровь, рана была небольшая, кость не задело. И вдруг мне стало жаль погибшего товарища, себя, всех своих товарищей, всей нашей земли... Хотелось плакать, но слез не было. Тогда я сняла туфель с ноги, с остервенением стала им копать землю вокруг и кричать: «А, гады, сволочи! Хотите нас всех убить? Так нет же, нет! Назло вам буду жить!» В голове мелькнуло: «Добежать бы до своего нервного отделения», — но увидела его горящим. «Все погибло», — застонала я и попыталась ползти к своему корпусу. И вдруг явственно услышала немецкую речь. Оглянувшись, с ужасом увидела бегущих фашистов. В серо-зеленой военной одежде они, как крысы, перелезали через дощатый забор. Доски под ними скрипели, ломались, задние ряды немцев напирали на передние, иногда они падали, казалось, прыгали друг на друга. И мне вдруг представилось, как огромная лавина крыс наваливается на меня, мне душно, нечем дышать. Я на миг закрыла глаза и уже ничего не видела, кроме огромных немецких сапог. Я еще тогда не предполагала, что эти поганые сапоги будут в течение многих лет топтать и осквернять мою священную землю. Мгновенно пришла в себя: «Бежать, бежать туда, в мой корпус к своим больным», — решила я, но, оглянувшись, увидела, как здание неврологического и хирургического корпусов уже догорали. «Остался ли жив?» — и я поползла, а потом побежала к пылающему зданию. Звон в ушах не проходил, рана на ноге саднила, но не кровоточила, опершись на правую ногу, зажав уши, я смотрела вокруг, ничего не узнавая. На месте госпиталя была груда дымящихся развалин, от деревьев остались одни пни: свежие вперемежку с обгорелыми. Из-под обломков выбирались люди — взрослые и дети. Я подхватила двух девочек доктора Медведева и стала пробираться к газоубежищу. Нужно было перебежать Волынское шоссе, но оно, очевидно, было пристреляно немцами. С большим трудом нам удалось его перебежать. Перед нами было газоубежище, каменное изнутри, снаружи обложенное толстым слоем дерна. Вбежав, мы долго не могли отдышаться. Вдоль одной из стен расположились дети, рядом с ними полулежала беременная женщина, аптекарь. Собралось нас человек десять взрослых и пятнадцать детей. Раненых перевязывать было нечем. Снимали с себя белье и рвали на бинты. Хотелось пить, дети плакали. А вокруг шли бои. Крепость стонала и ревела от взрывов, переплетались немецкий говор и русская речь. Порой все это перекрывали крики наших «ура!».

Впоследствии мы узнали, что 22 июня в Брестской крепости нашими было отбито восемь немецких атак, в боях было много раненых и убитых. Но фашисты крепость взять не смогли.

Вдруг наступила такая тишина, что не верилось, будто идет война. Да мы и на самом деле думали, что это обычный эпизод на границе, какие бывали уже не раз в Финляндии и здесь.

Но вот прошли сутки, нестерпимо ныла раненая нога, сухость во рту и звон в ушах мешали забыться, а во время короткого сна мне казалось, что я плыву по реке Буг и в прохладную водяную гладь погружаюсь, ныряю и пью, и пью... Но вдруг внезапный грохот, разрыв снаряда над самой моей головой приводит меня в себя, и я с ужасом просыпаюсь и готова умереть от ужасающей меня действительности. Дети уже не кричат, а слабо пищат осипшими голосами. Берем их на руки, успокаиваем, на минуту они замолкают, и в их огромных запавших глазах столько мольбы и просьбы, что хочется кричать и плакать.

— Я хосу касету, я хосу какава, — лепечут они сухими губами, больно слышать это. Какое уж там какао? Хоть бы глоток воды, один глоток! Мы все разом решаем идти за водой.

— Я иду за водой, — говорит начальник нашего госпиталя Маслов. Его не отпускают жена и дочь.

— Я с вами, — хриплю я, в душе боясь, что он согласится взять меня с собой.

— Нет, нет, — строго говорит он, — вам я поручаю раненых. Я сейчас. Да и страшно смотреть на вас: ишь как глаза провалились. Вам не доползти, — и он ныряет в темноту.

Мне стыдно от своей радости, оттого что он не взял меня с собой и что я, возможно, буду жить. И снова теряю сознание, проваливаясь в какую-то темноту. Теперь наступает самое мучительное: ждать Маслова.

Я не выдерживаю, выползаю из газоубежища, вокруг свистят пули. Как же он дошел? Возвращаюсь обратно. Больные и раненые бредят. Кто-то плачет. Громко стонет аптекарша: у нее начинаются роды.




Глава 5

Наконец уже глубокой ночью возвратился наш начальник и, кто бы мог подумать, с моим больным лейтенантом Крахмалевым.

— Александр Борисович?! Вы живы?

— Да, как видите. — И он рассказал о невероятных приключениях с ним. — Когда началась бомбежка, я попытался спуститься на первый этаж, но не успел: рядом разорвался снаряд, и взрывной волной меня отнесло к стене, а кровать и тумбочку к противоположной стене. Я успел схватить с тумбочки часы, вот они, целехоньки, ходят. — Он устало прислонился к стене.

В это время Маслов делил детям добытые им в госпитальной грязные помои, оставшиеся от мытья посуды:

— Только детям, — говорил он, — вот еще два сырых яйца, больше ничего не смог, — продолжал он, отдавая одно яйцо роженице. «А сами-то они, видать, даже попить не смогли, вишь как у них провалились глаза и щеки», — подумала я. Да и за эти продукты начальник госпиталя чуть не лишился жизни. Мало того, что полз под огнем, так когда добрался до кухни и подошел к шкафу, где хранились продукты, его кто-то схватил за горло и чуть не задушил.

— А, гад, попался! — кричал этот кто-то.

Услышав русскую речь, он успел прохрипеть:

— Отпусти, это я, Маслов, — тогда Крахмалев разжал руки, и они бросились обнимать друг друга.

Так хотелось пить, но мы только облизывали сухие губы. Шли вторые сутки от начала войны. Сколько же еще терпеть? Дети, утолив немного жажду, стали смеяться, шутить, громко разговаривать. Напрасно мы пытались их успокоить. Вдруг над нами что-то загрохотало и с потрясающей силой взорвалось. Наш каземат затрясло как в лихорадке, земля и штукатурка посыпались с потолка. Мы все разом бросились на каменный пол, прижавшись дуг к другу.

— Вот гады! — привстал Крахмалев. — они над нами установили огневую точку, дальнебойное орудие! — и снова содрогалась вокруг нас земля. Дети было притихшие, опять заголосили и запищали.

— Тише, — прошептал Крахмалев, подойдя к самому высокому окну, — они нас обнаружили, идут. Все пропало...

Сквозь наступившую тишину послышалось шуршание песка и прекратилось. Кто-то подошел к дверям и остановился.



Глава 6

Со скрипом и скрежетом открылась тяжелая дверь.

Солнечный свет яркого июньского дня ворвался в наш темный каземат, ослепив всех нас своею неожиданностью. Дети вдруг перестали плакать. Мгновенно наступила тишина. Почти сразу, привыкнув к дневному свету, широко раскрыв глаза, мы смотрели на вошедших немцев, а они на нас. Два солдата с автоматами, не решаясь подойти к нам ближе, остановились в дверях и, о чем-то посоветовавшись между собой, быстро ушли. Все снова погрузилось в темноту. Мы с облегчением вздохнули.

— Живы! — Сразу стало шумно, дети вновь заголосили.

— Ну сейчас они явятся, пара гранат — и все, — тяжело вздохнул Маслов, обводя всех глазами и, помолчав, продолжал, обнимая жену и дочь: — будем прощаться, умрем хоть вместе.

Я не поверила своим ушам, ведь вчера он принес воды, рискуя жизнью, не по— боясь фашистов, успокаивал нас, а сегодня? Да, не у каждого хватает нервов, мужества и воли, побывав не раз в аду. Один из лейтенантов, случайно оказавшись с нами, встал и громко сказал:

— Я знаю, что делать, бороться! — Все вопросительно смотрели на него и молчали. — Да, да, бороться, — продолжал он, — и напрасно мы этих двух немцев не втащили сюда и не придушили!

— Я с ним согласна! — обернулась к нему молодая зубной врач. — Нельзя же сидеть сложа руки.

Их слова подхлестнули и других.

— Да, — пролепетала я осипшим голосом, едва шевеля спекшимися губами, — у меня в левом нагрудном кармане лежит моя карточка кандидата партии. Я помню, как во время финской кампании в бою одному солдату осколком мины пробило сердце и комсомольский билет. Пусть и меня расстреляют, но в плен я не сдамся!

— Товарищи! Товарищи! Постойте! Что вы здесь такое наговорили? — во весь рост встал Ермолаев Сергей Сергеевич. — пока я еще секретарь парторганизации, поэтому прошу слова. Во-первых, спектакль сейчас разыгрывать ни к чему, строить из себя героев — тоже. Во-вторых, «бороться». Да, надо бороться, но как? чем? Вот этими голыми руками? У нас же нет оружия. И этих двух немцев мы бы не схватили, они покосили бы нас моментально из автомата. И, наконец, кто бы вступил с ними в борьбу? Мы — военные и не имеем права рисковать жизнью других: среди нас раненые женщины, дети и гражданское население. Мы не можем, не должны подставлять их под удар, — он опустил низко голову, задумался, — очевидно, нас военных расстреляют, а гражданских, возможно, отпустят. — Он увидел у одной женщины чемодан. — Нет ли у вас гражданской одежды, нам переодеться?

— Нет, — бросила она, — сейчас война! И это мне и самой пригодится!

Я никогда не забуду, с каким остервенением доктор Ермолаев посмотрел на нее:

— Видела? — повернулся он ко мне, — Смотри и запоминай! Еще мы не плену и не знаем, что будет через несколько минут, а она уже не наша, не советская. Помни, сейчас уже нет ни русских, в узком смысле слова, ни других, а есть только советский и несоветский человек! Кстати, не позируй со своей карточкой, — обратился он ко мне, — никому не надо, чтобы себя пристрелили. Одно дело там, в бою, погибают, другое — так... Да тебя, возможно, и не убьют, но документ твой фашисты используют, — он что-то еще хотел сказать, но не успел — дверь резко отворилась, и вошли немцы. На этот раз их было восемь. Нацелив в упор на нас автоматы, зажав всех в плотное кольцо, они больно били по рукам прикладом, повторяя: «Лос, лос, хин аб, хенде хох». Я едва успела сунуть в землю свою кандидатскую карточку и придавить ее ногой, как всех нас с поднятыми вверх руками вывели из овощехранилища.