Любовь

(на среду)
Шёл 1998 год. Я делал фильмы. Все время судорожно искал, где подзаработать. ...

И тут в руки мне попадает дневник. Читаю. И не могу остановиться. ... самое время зарабатывать деньги, а я лежу на диване, отключив телефон и плачу.

Пишет 12-летняя девочка Маут 24-летнему Герману.

«Увидеть тебя! – пишет, – быть все время рядом!.. Не могу и дня прожить, чтобы не думать о тебе… только ты держишь меня на этом свете… живу тобой… и тем единственным поцелуем…».

Я чувствовал себя неловко, заглядывая в чужую жизнь, но не мог остановиться.
Дело в том, что дневник этот был датирован 1941-1943 годами.
И вела его Маут в концлагере.
Подруг ее увозили в Освенцим, и они уже не возвращались никогда, другие кончали с собой, отчаявшись, а она, Маут, писала и писала своему любимому Герману. И только благодаря этому выжила. Ухватилась за искорку любви и держалась за нее изо всех сил.
Пока в 1943 году Германа не отправили в лагерь уничтожения Треблинку.
Она думала, что не выживет.
Выжила.
Дневник этот мне подкинула Лена Макарова – писатель и друг. Я завелся. Тут же появился продюсер, лучший продюсер в моей жизни – Сюзанна. Неимоверно быстро Лена сварганила заявку, быстро получили первые деньги из фонда, небольшие, но все-таки.
И пошли к Маут домой. Я нервничал.
Боялся, а вдруг откажется сниматься.
Приходим. Встречает нас женщина с милым детским лицом.
Начинаю говорить с ней.
Улыбается, но абсолютно закрыта.
Приветлива, но это все очень внешнее.
Рассказывает, но не так, как я хотел бы.
В общем, все плохо.
Решаю брать ее «измором». За три дня «выливаю» всю пленку, сидя напротив нее.
Это называется – съемка на привыкание.
Пленка дорогая, – это все наши деньги.
В конце третьего дня, к вечеру, она раскрывается.
Вдруг приходит доверие.
Вдруг она понимает, что я не ищу дешевку.
И мы становимся друзьями.
И она становится прежней Маут.
Смеется, да так звонко, как та Маут, 12-летняя.
Плачет. Тоскует. Поет. Говорит с ним, с Германом, как будто он сидит здесь, рядом с ней.
И уже не обращает никакого внимания на камеру.
Так начинается наш с ней кинороман…
Тем временем деньги заканчиваются. Но великая Сюзанна выбивает нам поездку по лагерям уничтожения, через которые прошли Маут и Герман.
Едем в Чехию и Польшу. Группа малипусенькая.
Я, Фима – звукач, Лена Макарова, Иржи – чешский оператор и, конечно, Маут.
Едем… снимаем…
Маут проживает снова этот роман…
И снова я понимаю, не будь этой любви – не было бы Маут.
Так подходит наш последний съемочный день (так мы думали).
Снимаем на кладбище. Маленький чешский городок Простьев.
На камне выбиты фамилии погибших и не вернувшихся.
Маут объясняет нам: эта погибла там-то, этот – там-то, тот был адвокатом, и вся семья его не вернулась.
– А это – Герман, – говорит.
Спрашиваю:
– Твой, Герман?…
– Да, мой Герман, – отвечает.
И тут что-то меня подталкивает, и я спрашиваю дальше:
– Но были же случаи, когда считали людей погибшими, а они выжили?
Она говорит:
– Были, – и добавляет, – вот, например, Вальтер Бреслер, здесь написано, что он погиб, а он вернулся… живой.
Тогда я спрашиваю:
– А что написал тебе Герман в последнем письме?
Она смотрит на меня… и вдруг отвечает:
– Он написал из поезда уже, когда его увозили в Треблинку…
– Что? – спрашиваю.
– Он написал, – она вдруг говорит медленно и даже удивленно, – что будет ждать меня после войны, в Берлине, по адресу
Арвайлештрассе, 3.
И тогда я снова спрашиваю ее:
– А ты была там после войны?
– Нет, – говорит и запинается… И смотрит на меня. И я вижу, как она, вдруг, меняется на глазах. – Не была, - произносит еле слышно.
В общем, что вам говорить, мы думали, что это наш последний съемочный день. Деньги практически закончились…
Но мы не могли так уехать.
И на последние деньги едем в Берлин…
Даже не проверяем, есть эта улица, или нет ее, едем!
Приезжаем. Находим эту улицу.
И я прошу Маут идти по улице к дому.
И снова не проверяю, есть ли этот дом вообще. Специально не проверяю.
Оператора прошу снимать все время…
И не промахнуться, потому что будет один дубль…
Она идет.
Она идет, еле дышит… К ней вдруг возвращается надежда…
К ней, уже замужней, 70-летней, с тремя детьми, восемью внуками, вдруг возвращается надежда. А вдруг он там?!
И ждет ее все это время…
Она идет, как на ватных ногах. Каждый шаг – еще надежда.
И мы страшно переживаем за нее. Идем за ней.
И дрожащий оператор снимает, как в последний раз.
И вот она приближается к этому дому… к этому подъезду…
И вот он список квартир… и вот уже ее палец зависает над кнопкой… Сейчас она позвонит…
И может быть он откроет ей дверь, ее Герман.
Это почти конец фильма. Очень долгие кадры замедленной съемки.
Ожидания чуда…
Которое, конечно, не происходит.
Германа убили в Треблинке.
Но мы очень надеялись. До последнего мгновения. А вдруг он выжил?!
Этот фильм взял несколько хороших фестивалей, включая нью-йоркский.
Но запомнился мне маленький, еле заметный фестиваль ... Забегая вперед, скажу: первый приз получил Иранский фильм, второй – фильм Палестинской автономии…
Ну, и далее, в том же роде.
И вот показывают наш фильм.
Кто-то демонстративно выходит из зала еще до показа.
Я не жду победы. Но смотрю, как реагируют.
И вижу, что делает любовь с людьми.
Настроенные абсолютно анти, поначалу переговариваются полушепотом и вслух, они вдруг начинают смотреть…
Вдруг слушают…
Вдруг перестают шевелиться…
Не могут оторвать взгляда, когда Маут бежит по улице, чтобы увидеть Германа в последний раз…
И потом, когда идет вся эта концовка: она идет по Берлину, в ожидании чуда…
Это их просто сшибает…
И вот уже кто-то плачет в зале.
И я понимаю, что есть то, что объединяет всех. Есть!
И для того только я пишу, чтобы сказать это еще раз.
Любовь!
Вы скажете, - «банально»
Нет!
Я говорю сейчас не о любви между нами, которая насквозь эгоистична.
А о Любви, которая над нами. Вокруг нас.
Я говорю о Законе Любви, который держит этот несчастный мир.
Держит в прямом смысле слова, как мать.
Все мы внутри этой Матери.
Нам бы захотеть только приблизиться к Ней.
Мы бы массу проблем так решили.
И не было бы Катастрофы, если бы мы понимали, что самое важное, - это этот закон, - великий, единственный Закон Любви!
Поймем это – придет новая пора.
А с Маут мы большие друзья.
Она была на многих моих премьерах. И на свадьбе сына.
Давно не звонил ей. Ей уже за 80.
Написал и понял, что стосковался. Позвоню обязательно.


И СНОВА О ЛЮБВИ

И снова о Маут и фильме «Встретимся».
У Маут была близкая подруга в лагере. Звали ее Зденечка.
Они вместе учились, вместе их везли в лагерь, вместе они голодали, мечтали, грустили, радовались…
Маут показала мне групповую фотографию – маленькая, глазастая девочка сидит внизу, скромно, с краю, Зденечка.
Отправили её в Освенцим, как и всех, навсегда.
Казалось бы, конец истории…

Но нет.
Решаем мы с Маут, что поедем в Освенцим. Никогда она там не была и всегда хотела поехать. С нами ей спокойнее. Едем.
Прибываем туда. Музей, со зловещей историей. Я никогда здесь не был. Встречает нас заместитель директора и говорит, что можно, как в музее, ходить и разглядывать экспонаты, которые за стеклом, а
можно (за особые деньги, уже не помню, какие) сразу за витрину попасть, например, туда, где чемоданы в кучу свалены. Увидеть их прямо, вживую и снять реально.
Маут говорит, что, конечно, лучше к ним подойти, к чемоданам.
Мы платим и ведут нас за витрину.

Идем какими-то узкими коридорами, где-то надо привстать, где-то пригнуться. Ощущение, что ведут нас через кулисы к сцене.
Пригибаемся, выходим… прямо к чемоданам.
Горы чемоданов. Горы!.. И запах такой стоит… Запах горя.
И мы пробираемся через это горе. И тут я делаю ошибку, я оператора пропускаю вперед, а сам иду за ним. Ну, а Маут за нами, соответственно.
Как это случилось – не знаю. Я смотрел под ноги, чтобы не упасть.
Везде чемоданы, проход между ними узкий…
И на ходу я чуть повернулся. И краем глаза увидел Маут...
Она стояла застывшая, как птичка. И взгляд ее был – перед собой.
Не знаю, сколько это длилось.
Может, минуту, может, две, а может, одно мгновение…
И вот я вижу, она приподнимает голову, вся вытягивается вперед, взмахивает рукой… и кричит! - Зде-е-е-енечка-а-а!
Я еще не понимаю, в чем дело. Иржи начинает разворачивать камеру. Он разворачивает ее на крик Маут. Страшно медленно, так мне кажется, как в замедленной съемке.
– Зде-нечка-а-а-а! – кричит Маут еще раз, но уже тише. – Зденечка-а-а…
Это Иржи успевает снять.
Маут смотрит на чемоданы.
И я вижу, о господи! я вижу во всей чудовищной горе чемоданов, на самом видном месте, прямо перед Маут чемоданчик Зденечки. Так на нем и написано: «Зденечка Бергер»… и адрес.
Тишина просто оглушающая, невозможная. Маут застыла с вытянутой рукой. А Иржи снимает. Он снимает сцену, которую никто не строил, не режиссировал, потому что, кто мог ожидать, что так оно все выйдет. Что из десятков тысяч, нет, сотен тысяч чемоданов, этот будет стоять на самом видном месте. Чемодан Зденечки. Которую сразу отправили в газовую камеру. А чемодан остался…

Нет, не страдал я, что такую сцену не сняли.
Больше волновался за Маут. Она повернулась и пошла обратно, я за ней, ничего не спрашиваю, боюсь за нее.
Она вышла, повернулась ко мне, вытерла слезы и сказала, - Как я вам всем благодарна за такой подарок. Я опешил, - «ничего себе подарок, такое переживание». А она мне говорит, - Теперь она ко мне вернулась, моя Зденечка, теперь я могу спокойно жить, мы увиделись.
https://nad-suetoi.livejournal.com/643445.html