Вера Дробинская. Тихие рассказы. Ваня Плетнев

Был 1998 год. В отделении младшей соматики областной детской больницы были выделены четыре небольшие палаты специально для маленьких детей, которые лежали без родителей. Большинство были “отказники” - то есть дети-сироты. Не все, конечно, юридически сироты, но все те, кого родители оставили. Печальная картина – каждый раз от 16 до 20 малышей, некоторые очень больны, они месяцами ждали перевода в детский дом. Чем тяжелее был болен ребенок, тем дольше он лежал в детском отделении, ждал пропавших или никогда не существовавших документов, ждал, пока родственники изволят наконец написать “отказную”, и пока детский дом сжалится и возьмет его к себе. Детские дома были переполнены, инвалидов детей брали неохотно, взяв, тут же искали причину перевести обратно в больницу.
Времена были тяжелые и жестокие, в стране был кризис, до малышей, лежавших там, никому особо дела не было.
Я была знакома с заведующим, он был очень добрый, но сделать в той ситуации мог мало что. Многие его родственники и знакомые взяли детей из того отделения – усыновили, по его просьбе или по его рекомендации. Но всегда были дети, у которых вообще не было шансов.
Под Новый год заведующий рассказал мне историю, как в отделении умер ребенок без документов, морг не брал тело, потому что уверен был – никто его не заберет, документы оформлялись медленно, на тот момент еще не были готовы, класть умершего было некуда, маленькое тельце завернули в пеленку и положили в холодильник в процедурном...Заведующий потом делал сам документы и сам хоронил этого дитя, ночью, на краюшке кладбища...Он говорил: "Знаешь, сколько он пролежал в нашем холодильнике? Год. От Нового года до Нового года...И вот сейчас мы опять встречаем Новый год, а там опять лежит такой же следующий.”
В больнице не было нормального питания для грудных детей, для детей, которым нужна была диета – вообще не было ничего. Это было очень страшно, как-то нам позвонили в пятницу вечером, что опека привезла троих детей из семьи в отделение, а в лист питания они попадут только в понедельник... До понедельника нечем было кормить. Мы покупали питание, медсестры тоже что-то купили, что-то принесли из дома. Дожить до понедельника удалось.
И вот я встречаю одну коллегу из того отделения и спрашиваю ее, как дела? Она говорит мне с сарказмом, что все совсем плохо, кормить детей с аллергией на молоко и на пшеницу – нечем. Совсем нечем. Вообще ничего нет для недоношенных, у них животы пухнут с грубых смесей, а специальных нет и в помине. Она говорит мне с такой горькой иронией, мол, заведующий совсем, бедняга, дурак – на свои деньги детям специальное питание покупает, жена на него орет, он что, думает, когда-то кто-то это оценит?
В Астрахани служил тогда отец Кшиштоф Немыйский, католический священник из Польши. Он приехал в Россию с горячим намерением тут помочь. Мы с ним очень сдружились. Я вечером рассказала ему про то, что происходит в отделении, и он сразу полез за деньгами: “Значит так: пойдешь в аптеку и купишь все, что этим малышам нужно.”
Так мы начали помогать – сперва покупали питание, шили пеленки, сделали поприличнее ремонт в палатах, игрушки, что санэпидстанция разрешала... Потом пришли к тому, что туда надо ходить, нянчить и кормить детей, на руках выносить на прогулку. Отец Кшиштоф доплачивал нескольким хорошим людям, чтоб они не искали другую работу, а ходили туда нянчить этих детей. Иногда встречал меня сразу в коридоре дома общины с деньгами: “Сразу беги в аптеку и купи молоко для Магомеда, сказали, что опять плохо Магомеду.” Магомед был малыш с непереносимостью молока. Вечером на мессе все молились за Магомеда. Утром звонили и ждали известий, как там Магомед.
Ходить к детям надо было постоянно, надо было договариваться с больницей, оформлять санитарные книжки, разруливать конфликты... Долгое время мы этим занимались. Но в 2000 году убили отца Кшиштофа, пришел другой священник, этим направлением занялся приходской Каритас, а я осталась просто в хороших отношениях с заведующим. Он часто звонил, когда срочно нужна была помощь.
Как-то ко мне подошел парень из тех, что ходили в больницу. Парень был очень горячий сердцем, один воспитывал сына. Он категорически отказывался от любой оплаты, ходил к детям поздно вечером и рано утром, потому что в это время детям особенно одиноко. Старался быть там все выходные. Знал всех детей по именам. И вот он подошел и плакал – он неожиданно выяснил, что медсестры ленятся кормить детей. Они занесли поднос с едой и тут же вынесли, говорят: "Они не хотят", а они просто спали! Они же проснутся голодные! У него в глазах стояли слезы, а я не знала, что ему сказать.
Он стал ходить вообще все свободное время, все праздники, все воскресенья. И он рассказал мне про Ваню Плетнева, малыша с синдромом Дауна. Про Ваню мне рассказывала еще раньше одна врач, говорила, что есть тут “дауненок”, который явно умненький, и ему все интересно, и он веселый такой, и такой симпатичный, такой рыжий с веснушками... Я видела в палате годовалого малыша, который пытался играть с игрушками, висящими над кроваткой, улыбался и смеялся, но был очень слаб.
И вот тот парень сказал мне, что этого Ваню перевели опять из детдома, ему было чуть больше года, у него целиакия, непереносимость пшеницы, а кормить опять нечем, и он не ест. У него вздулся живот. Его рвет. Он плачет.
Мы нашли деньги на питание для больных целиакией, там было несколько таких детей. Позже одна аптека стала жертвовать питание детям, но тогда еще этого не было. У больницы была диета для целиакии, но она была ужасная, и мы покупали специальные каши. Малыши сразу шли на поправку. Ване было труднее всего – наши добровольцы часто грустно говорили мне, что если питания было мало, его не кормили, мол, кому нужен дауненок...
Я бывала в отделении, там всегда было несколько очень тяжелых детей, Ваня был один из них. Позже он уже не улыбался, он сидел или лежал с мрачным взглядом, уставившись в одну точку. Так грустно и страшно было видеть этот взгляд у маленького ребенка, совсем маленького – безнадежный мрачный взгляд. Он путешествовал из детдома в больницу и обратно, часто, слишком часто.
Наши девушки пришли и сказали мне, что обнаружили – если сидеть около Вани и гладить его по голове, он соглашается проглотить ложечку. Они сидели и гладили. Уговаривали и кормили. Еще они обнаружили, что ему нравится мясное пюре в баночках, мы стали покупать ему это пюре. Он ел, и его не рвало. Но этого было слишком мало. Врач сказала нам, что у него “уже маразм пошел, он засовывает руки в рот и вырывает все, что съел, вызывает рвоту”. Я понимала, что это не маразм, а дикие боли в животе от питания, которое ему нельзя. После рвоты приходило облегчение.
Я не знала, как ему помочь. Если его переводили в детский дом, то возвращали исхудавшего, ножки как спички, глаза ввалившиеся, рыжие свалявшиеся волосики. Только веснушки на бледной коже. Он пытался встать в кроватке, но ноги тряслись и подкашивались.
Моя сестра усыновила ребенка с тяжелым заболеванием из этого отделения. Моя подруга присмотрела там себе тоже девочку. Мы, как могли, пытались разгрести эту гору страдания.
Я сама тогда взяла тяжелого ребенка из отделения, день и ночь не спускала его с рук, он спал только у меня на руках, ел только у меня на руках, кричал сутки напролет, а если замолкал, то я покрывалась холодным потом – он умер?! Но перед глазами стоял этот Ваня, рыженький такой, с веснушками, с мрачным взглядом, никому не нужный...
Наш священник был убит, нас всех разметало по разным сторонам жизни... Но в Астрахань собирались люди из итальянской католической общины, которые посвятили жизнь самым забытым и заброшенным. Они основали дома, где принимали в семьи детей-инвалидов, от которых отказались родители, они основали дома для тех, кто хотел бросить употреблять алкоголь и наркотики, они кормили бездомных и раздавали им одежду... Они собирались открыть свой центр в Астрахани. Мы с ними хорошо нашли общий язык. Я им рассказывала про Ваню, и однажды они сказали, что готовы посмотреть на малыша, и если получится – усыновить его.
Где-то в конце туннеля забрезжил слабый свет. Итальянцы готовили документы для новой общины, искали дом в Астрахани, руководство церкви общалось с руководством общины, договаривались с государством.
Бедный Ваня был совсем плох, он не мог даже сидеть от слабости. Я узнавала его по рыжим волосам и веснушкам, но лицо было худое, щеки ввалились, живот был огромный, он ничего не ел. Взгляд отрешенный и пустой, никаких эмоций.
- Он уже совсем идиот, - грубо сказал кто-то из медиков. Но смотреть на него было до слез больно, совсем не идиот, комок страдания.
Я верила в итальянцев – они, конечно, возьмут, они еще сильнее меня, а я ведь не побоялась взять совсем больного, а Ваня даже получше, ему просто нужно питание и уход...
Но Ване исполнялось пять лет, возраст, после которого детей разделяют, умственно сохранных переводят в обычный детский дом, а больных – в дом инвалидов, который на тот момент был страшным местом, печально известным Разночиновским детским домом, про этот детский дом говорили в городе – концлагерь для детей. Все, и врачи больницы и врачи детского дома, понимали, что для такого ребенка, как Ваня, этот перевод означает смерть.
Я просила заведующего отделением задержать Ваню на лечении, пока не приедут итальянцы. Заведующий сказал: “Я не могу, меня оштрафуют за койко-дни, а его все равно переведут.” Я просила врачей в детском доме задержать мальчика – есть семья, есть люди, хотят его взять, надо, чтоб он дожил. Но в детдоме сказали спокойно и резко, даже жестоко: “Нет. Как только будет машина, он уедет в Разночиновку.” И одним днем пришла машина и увезла его в Разночиновку... Зимой. Под Новый год. Чтоб всем спокойно встречать праздники – никого не оштрафуют за койко-дни.
Мой маленький приемный сын спал у меня на руках, а я с ужасом думала, что переживает бедный Ваня. Как-то вдруг стало все очень реально перед глазами. Имея своего такого ребенка, по-другому смотришь на эти ситуации. Ни одного дня я не забыла Ваню, ни одной минуты.
Наступило лето. Приехали итальянцы и сразу спросили меня про Ваню. Они ждали одну женщину из своей общины, которая готова была Ваню взять, если все получиться с домом в Астрахани.
И вот одним сентябрьским утром мы поехали в Разночиновку, в детский дом, к Ване.
Помню, моя сестра удивлялась – ведь из Италии нашлись люди, вот что Господь делает!
Мы ехали в первый раз, не зная дороги, только узнав направление, ехали и ехали. Кончился город. Кончился асфальт. Кончилась щебенка. Каждый раз, как вдалеке показывались домики, мы думали, что это и есть Разночиновка, но люди указывали нам путь дальше. Десять километров по грунтовке казались почему-то бесконечными. Альберта, итальянка из той общины, сказала: “Это вот такой плохой знак, что это так далеко.”
Сейчас я думаю, почему это казалось так далеко, ведь всего-то шестьдесят километров? То ли из-за разбитой дамбы и унылой грунтовки, то ли от общего настроения, но мне казалось – мы едем бесконечно...
Наконец въехали в Разночиновку, люди указали нам направление к детскому дому.
Детский дом-интернат для умственно отсталых детей, он был огорожен забором, а за забором были дети. Много детей. Очень много. Они смотрели на нас с большим любопытством: “А вы кого сюда привезли?” Не поверили, что никого. Ведь инвалиды с нами приехали, значит, привезли.
Из группы детей вышел один постарше и солидно сказал: “Пойдемте, я вас провожу”. И повел нас к дежурным воспитателям.
Нас встретили довольно радушно – тогда Разночиновка еще удивлялась вниманию и радовалась приезжим. Мы сказали, что привезли вещи и игрушки детям и что хотим узнать про одного ребенка. Нам сказали, куда положить одежду, предложили самим раздать игрушки детям, но никак не могли вспомнить нашего Ваню...отвели нас к старшей воспитательнице, которая “всех детей знает”.
“А, Ваня Плетнев... А он умер, он сразу умер, как его перевели” - она слишком бодро это сказала, даже как-то радостно... и замолчала. Я только потом поняла, что для большинства родственников весть о смерти ребенка здесь становилась радостной новостью. Ведь от них и хотели избавиться. Она увидела наши изменившиеся лица и как-то так постаралась нас утешить: “Его привезли, я его в баньке искупала, переодела, положила, он вроде заснул... А потом смотрю, не дышит. Так во сне и умер. Как ангелочек прямо заснул. Помню-помню, рыженький такой, с веснушками...” Она, услужливо глядя мне в глаза, несколько раз подчеркнула, что “как ангелочек прямо заснул”.
Они разрешили нам посмотреть палаты лежачих детей – две больших палаты, в каждой по пятнадцать кроватей, стоящих почти впритык друг к другу. На одной сидела девочка лет одиннадцати – оказалось, что ей пятнадцать. Она назвалась Алия и выглядела прямо красавицей – черные раскосые глаза, тонкие черты, она не ходила. Женщина, провожавшая нас, стала нахваливать Алию - “наша помощница”. Как она могла помочь, мы быстро поняли, принесли обед, и Алия, быстро поглотав свою порцию, расправила одеяло и сказала: “Давайте мне первого”. Она кормила лежачих детей, а их тут было большинство, ей их приносили на кровать, и она быстро совала им в рот полные ложки с супом и вторым. Я была в шоке – как они уверены, что парализованное дите не подавится?! Некоторых кормили, сразу посадив на горшок, потому что потом можно не успеть. Еда была очень серьезная – суп с мясом, котлета, гречка, компот. Я не могла понять, как такие слабые дети это осиливают. Но все было схвачено – десять минут, и все тарелки были пустыми.
Одна маленькая девочка кричала и плакала, она пыталась убежать, пыталась вскарабкаться на руки одной из итальянок, цеплялась за нее и кричала...но она была привязана к кровати эластичным чулком, он натягивался, и она против воли пятилась назад. И я спросила, почему она в этой палате, палате лежачих. Мне сказали, что она лежачая. Я спросила, почему привязали? Мне ответили спокойно: "Чтоб не убежала."
Такая там была обстановка, в этой печально всему городу известной Разночиновке.
Мы уехали домой. Альберта, одна из итальянок, сказала: “Я думаю, что эти дети распяты на кресте вместе с Иисусом.” Я неожиданно вспомнила, что сегодня праздник Воздвижения Креста по католическому календарю.
Итальянцы сказали, что обязательно приедут еще сюда.
А я думала о том, как скажу сестре, что Ваня умер. Она будет плакать. А я буду молчать рядом – слов нет. Так и было – она расплакалась, а я молчала.
На Рождество итальянцы поехали туда опять с гостинцами и со спектаклем, я передала Алие маленькие подарки. Но вернулись они с известием, что Алия умерла. Мои гостинцы раздали другим. Умерла она от заражения крови. У нее были тяжелые пролежни от постоянного сидения, ноги были парализованы. Рано или поздно начиналось нагноение.
Потом была эпидемия гриппа. За зиму умерло семнадцать детей... или больше... точно никто не знал..
Еще много лет спустя я нашла место, где хоронили детей из этого детского дома, я хотела найти могилы Вани и Алии. Но были только странные бугорки без всяких надписей, много, очень много в степи, немного в стороне от сельских могил. Несколько могил со старыми крестами и именами детей, заброшенных, видно, хоронили родственники, остальные просто безымянные бугорки, бугорки...
Итальянцы перестали ездить в Разночиновку. Я спрашивала, почему? Они сказали грустно: "Хочется остаться там с этими детьми, хочется обнять их, утешить, умыть, одеть, вывести на прогулку, уложить спать, гладить и слышать, как ребенок сопит сладко... а надо каждый раз уезжать, и это разрывает сердце".
Они взяли много других детей потом, и они взяли подругу Алии из Разночиновки, с таким же заболеванием, и смогли ее вырастить, она закончила институт уже. Эта подруга рассказала мне, как умирала Алия. Она мерзла, и Света, которой тоже было пятнадцать, обняла ее, чтоб согреть. Алия говорила что-то про край, что надо положить ее на край... обе заснули. Утром Алия была уже мертва.
А я с моими друзьями написала заявления в прокуратуру по поводу того, что детей не лечат и не учат в Разночиновке. Нам закрыли двери в детдом. Начались проверки. Приехали журналисты. На бугорках в степи в один день появились кресты и имена. Часть детей отправили в другие детские дома на учебу по коррекционной программе. Сняли директора. Перестали появляться новые могилы – больницы забирали детей из Разночиновки сразу и сразу лечили и оперировали. Меня стали боятся в этом детском доме и в этом селе.
Многие люди забрали детей из Разночиновки в семьи.
Я получила ответ из прокуратуры по поводу перевода в детский дом Вани Плетнева. Мы писали, что нельзя было переводить его в детский дом, он нуждался в лечении в стационаре – да, нельзя было выписывать. Да, надо было лечить. Да, были допущены нарушения такого-то и такого-то приказа и такой-то и такой-то инструкции. Органом прокурорского надзора внесено представление. Конец.
Я сама смогла забрать из этого детского дома некоторых детей из тех, кто был бы там обречен. Сейчас уже не один и не два ребенка оттуда нашли семью. Это так, как волшебство – когда бывшее серым и безжизненным детское лицо расцветает, глаза наполняются сиянием. Ребенок становится ребенком.
Одна полузнакомая женщина передала мне: “Вам просили сказать из этой Разночиновки, что да благословит Господь вас, всех ваших родственников, ваших детей и детей ваших детей за то, что на могилах кресты и имена... мы ведь их, как собачек, хоронили.”
Женщина плакала.
Я езжу на это кладбище, когда мне особенно тяжело – я верю, что у Бога все живы.
Как-то однажды мы говорили с моей сестрой, что ждет нас после смерти. Она сказала, что не думает, что будет что-то другое, нет, все вот это, что мы тут делаем, наши окрашенные заборы, белье на веревке, посаженные деревья, мы увидим их красоту, ту, что мы в них вложили, все, что мы здесь делали. Все будет то же самое – и оно все будет такое прекрасное, полное света и той любви, которую мы в это вложили.
И она сказала: “Я думаю о том, как нас там встретят. Наш папа, он же нас встретит, отец Александр, он тоже, он обязательно должен нас встречать, мы ведь и его дети тоже. И еще нас встретит Ваня Плетнев, помнишь Ваню Плетнева? Рыженький такой. Он нас встретит там, мы увидим его, он будет счастливый, и он будет сиять нам навстречу всеми своими веснушками.”
........................................​.......

Рисунок моей Тавифки. Которая из тех же палат. Которая чудом избежала страшной участи. И которая круто рисует. https://postoronniy-70.livejournal.com/2391303.html