Катерина Мурашова: Прощай, эмпатия

Почему дети перестали понимать чувства друг друга

Мужчина, пришел один. Такое в нашей детской поликлинике нечасто случается.

На взводе, ходят желваки на скулах, хрустит пальцами. Прошу не хрустеть. Извиняется, сплетает пальцы в замок и некоторое время молчит, опустив голову и глядя в пол.

Жду. Рано или поздно он скажет, зачем пришел. Визит явно не пустой.

— Я избил сына, — наконец тяжело роняет он.

— Сколько сыну лет?

Старшие подростки могут достать своими попытками эмансипации и проверкой границ кого угодно. Если сыну, допустим, 17–18 и у обоих взрывной характер, дело может дойти и до драки.

— 12, скоро будет 13.

— Вы были пьяны? — Мужчина не выглядит злоупотребляющим алкоголем, но первое впечатление может быть обманчивым. Проспался, испугался, раскаялся, но проблемы с пьянством не признает, новое поколение, о психологах все слышали — визит в детскую поликлинику становится более-менее понятным. Но тут, конечно, надо будет его к наркологу посылать.

— Нет, я был абсолютно трезв. Я совершенно не злоупотребляю. Два бокала вина по праздникам, и все. Занимаюсь спортом.

— Мальчик существенно пострадал? — продолжаю спрашивать я, думая о юридическом.

Может быть, я должна куда-то об этом сообщить? Я начинала работать 25 лет назад, когда подобные правила были более чем размыты, и как они с тех пор изменились, толком не знаю.

— Нет, физически с ним все в порядке, — говорит мужчина, назвавшийся Виктором. — А вот душевно… или как там говорят — психически? Психологически? Впрочем, душевно — самое точное.

— Вы говорите о психологической травме, полученной ребенком?

— Нет.

Опять замолчал. Я готова подождать еще. Вижу, что он не уйдет, не обсудив того, с чем пришел.

— Я сам виноват.

Теперь молчу я, хотя мне, конечно, хочется согласно кивнуть и сказать: «Разумеется!»

— Я виноват с самого начала, что не настоял на своем. Мне было проще устраниться. Тем более что их против меня было сначала двое, а потом уже трое.

— Ваша семья — это вы, ваш сын Игорь…

— Еще жена и теща. Мы живем вчетвером.

Картинка в моей голове более-менее сложилась. Отец хотел «мужского воспитания», но не очень знал, как к нему подступиться. Жена и особенно теща были против. Избалованный двумя женщинами мальчишка, разумеется, в своих интересах «вбивал клин» между родственниками, манипулировал при полном попустительстве всех сторон и постепенно, с годами «борзел». В конце концов по какому-то поводу отец вышел из себя и выместил на сыне свою родительскую неудачу. Разумеется, разбираться во всем этом следовало раньше, но хорошо, что хоть теперь пришел. Интересно, придут ли по моему приглашению жена и теща?

— В чем же, по вашему мнению, вам «следовало настоять на своем с самого начала»?

— В семь лет он задавил тумбочкой хомяка. Намеренно.

Все мои глубокомысленные соображения по поводу происходящего накрылись медным тазом.

— Рассказывайте подробнее, с самого начала.

Игорь родился недоношенным, но более-менее здоровым и развивался нормально. Однако в женской части семьи бытовало мнение, что «мальчик маленький, слабенький, болезненный, надо с ним аккуратно». Игорь действительно был некрупный, видимо, статью пошел не в достаточно высокого и широкоплечего Виктора, а в миниатюрную мать.

«Драться нельзя, тебя побьют, — учили мальчика с самого раннего детства, — если тебя кто-то обижает, скажи воспитательнице, родителям, учительнице». Игорь так и поступал. Рос совершенно не драчливым, хорошо играл с девочками, рано научился интриговать.

— Вы никогда не думали о том, что мужчина, вообще человек, который никогда не дрался, не понимает границ своей силы и границ собственной уязвимости, а также уязвимости другого? — спросил меня Виктор.

Сформулировано было изящно, я задумалась. Я всевозможные драки терпеть не могу, но все-таки попыталась увидеть ситуацию с его точки зрения.

— Оружие массового поражения…

— Именно! Оно уже увеличило дистанцию. Я здесь нажимаю кнопку, курок, дергаю рычаг, а они гибнут, разрываются на кровавые куски, становятся ядерными тенями там, далеко от меня. Я тут как будто не при делах. В личной ссоре своей рукой, кулаком разбить человеку, приятелю нос, испачкаться в чужой крови, увидеть, как он, скорчившись, упал у твоих ног, блюет от твоего удара — это совсем другое. Вы согласны?

— Пожалуй, да.

Мне был крайне неприятен этот разговор.

— Сейчас все стало еще хуже.

— Когда — сейчас? Почему хуже?

— Игры. Я нажимаю кнопку и убиваю неизвестно кого.

— Мальчишки всегда играли в войну. В моем детстве…

— Да, но там уязвимые носы приятеля-противника всегда были рядом.

«Слабенький» Игорь в игрушки играл мало, рано полюбил компьютер и всевозможные гаджеты. Играл с ними тихо, никого не беспокоил. Виктор иногда заглядывал в его игры, потом как-то спросил у жены:

— Ты это видела? Тебя не тошнит?

— Лучше пусть здесь, чем во дворе с мальчишками курить и материться, — сказала жена.

— Так во дворе никого нет, только совсем малыши на детской площадке, ты заметила? — спросил Виктор.

— Ну и слава богу, — ответила женщина.

Игоря с раннего детства водили во всякие кружки. Он практически всегда начинал ходить туда с удовольствием, а когда становилось трудно или скучновато, бросал. Виктор говорил с женой и тещей о преодолении, его спрашивали: а зачем, собственно? — и он не находил, что ответить. Пытался говорить с сыном — тому быстро становилось скучно, и он убегал.

В семь лет его подружке купили морскую свинку, и он тоже попросил домашнее животное — собаку. В кои-то веки мнения Виктора, жены и тещи совпали: собака — это слишком. Завели хомяка. Игорь наблюдал за ним, брал в руки, приносил ему одуванчики. Иногда хомяк бегал по комнате. Убирали за ним в основном, конечно, жена и теща, но от семилетнего ребенка ответственности никто особо и не ждал. Виктору с самого начала казалось, что Игорь животное «не чувствует». Жена отмахивалась. Однажды мальчик как-то сдавил хомяка, и тот его довольно сильно укусил. После этого он его в руки уже не брал, а через пару месяцев хомяк забежал за тумбочку, и Игорь его там задавил. Медленно. И потом полез смотреть, как оно выглядит. Теща видела из другой комнаты, только до самого конца не понимала, что именно происходит.

Когда все выяснилось, Виктор схватился за ремень. Жена повисла у него на руке. Теща и Игорь истерически рыдали.

— Она кричала: он не понимает! — рассказывает мне Виктор. — И знаете, я ведь был с ней согласен: он тогда действительно не понимал! Не чувствовал ничего. Но хотел почувствовать. Это же нормально для живого — чувствовать. А для компьютера нормально, наоборот, не чувствовать. Понимаете?

— Не уверена, что понимаю.

— Ну вот эти все, которые чуть не каждый день приходят в школы с ножами, с ружьями — у нас, в Америке — они же на самом деле хотят хоть что-то испытать, почувствовать себя и других…

— Стрельба в американских школах случалась и до изобретения компьютеров, — возразила я.

— Так и желание что-то почувствовать старше компьютеров. Они просто расширили аудиторию и углубили пропасть. Кстати, вы обращали внимание, что среди этих американских «школьных стрелков» практически нет негров? Негры от природы более эмоциональны…

«Господи, только расизма тут не хватало!» — подумала я и сказала:

— Расскажите, что у вас случилось сейчас.

— Жене позвонила мать одноклассницы Игоря. Сказала, что он оскорбляет ее дочь в социальной сети. Жена, конечно, потребовала у него объяснений. Он сказал довольно равнодушно: да чего я-то, про нее все пишут… Видимо, травля. Жена расстроилась именно из-за этого равнодушия и рассказала мне, хотя обычно она всегда и во всем его покрывает.

Я нашел эту переписку в социальной сети. Он уже удалил по требованию матери свои сообщения, но другие такие же маленькие негодяи скопировали его изречения, чтоб не пропало. И когда я в конце концов увидел, что именно, какую грязь мой двенадцатилетний сын посмел вылить на такую же двенадцатилетнюю девочку, его знакомую, одноклассницу, признаюсь честно, у меня как шторка упала... Знаете, что он мне орал? «Ты права не имеешь! Я на тебя в суд подам!»

Я сейчас никого не виню и знаю: я во всем сам виноват. Не жена там, теща или общество. Это мой сын, и мне нужно было увидеть и настоять, чтоб он жил и учился чувствовать. Отдать в спорт, выгнать во двор, заблокировать те игры, послать в какой-нибудь лагерь с необходимостью выживания, не знаю еще что. Но я ничего этого не сделал. И теперь… я с ним разговаривал. Он ничего не понимает. Совсем. Считает, что он сам — обычный, хороший, как все. А я — плохой отец. Последнее, конечно, правда. И я просто не могу его видеть.

— Агрессия?

— Нет-нет. Скорее, как ни странно, равнодушие, может быть, опустошенность.

— Я хочу видеть мальчика.

* * *

Как ни странно, все, о чем говорил Виктор, я увидела и сама. Обида, непонимание: а чего я? Все там так пишут, вы вообще интернет читаете? Там и не такое бывает. Гораздо хуже. А он меня ударил, я даже упал, представляете?! Та девочка? Ну конечно, ей обидно. Но не только же я про нее писал. Так и пусть она про меня тоже напишет — чего же. И пускай матом, я переживу.

Переживет.

Так я Виктору и сказала.

— А я? — спросил он.

— И вы переживете.

— А можно еще что-нибудь сделать? Или уже все, поезд ушел?

— Не говорите ерунды, мальчишке 12 лет. Формирование личности у людей идет сейчас как минимум до двадцати.

— Но что же делать?

— А вот то самое, что вы говорили. Контактный спорт авторитарным порядком («будешь ходить, потому что я, большой обезьян, сказал!»), тяжелые походы (с вами, с вами, не отвертитесь!), поездки в лагеря с насыщенной витальной программой (бегать, прыгать, плавать, ездить на лошадях), любой социально-психологический тренинг для подростков — там немного учат видеть и слышать чувства другого. Если пойдет, через год повторить. Вы, жена, теща — все говорите с ним почти исключительно вот в этой навязчивой «психологической» форме: я чувствую, мне сейчас вот так, она, я думаю, испытывала вот что… Будете в процессе чувствовать себя полными дураками, но вам сейчас не до жиру, быть бы живу. Выработка алгоритма, условного рефлекса. Рассказывать о своем детском опыте. Мухам крылья отрывали? С друзьями «насмерть» дрались? О переосмыслении этого опыта теперь. Интернет жестко контролировать — не из соображений его «общей вредности», а просто потому, что надо создать сенсорную депривацию, чтобы новому опыту было куда заползти.

— Это может помочь?

— Вполне может. Но с большей вероятностью поможет то, что отец наконец-то окажется непосредственно рядом с ним, а не за перегородкой из мамы и бабушки…

— А если жена и теща опять?..

— Найдете цивилизованный способ настоять на своем.

— Да, хорошо, спасибо, я попробую.

Ушел. Получится? Не получится?

И как быть с тем, что нынешний мир чем дальше, тем больше действительно формирует «бесконтактных» людей, почти не имеющих непосредственного — не виртуального — соприкосновения с чужими телами и душами?