Яна Соколова: Приемное родительство: как я себе его представляла и как все оказалось на самом деле. Часть 7-9. Приют
Я растила приемную девочку, мы ссорились, мирились, постепенно привыкали друг к другу, а меж тем меня не отпускала мысль о маленьком мальчике. Изначально-то я планировала взять мальчика трех-четырех лет, в пару к своей двухлетней дочке. Приемная девочка вовсе не заняла его место в моем сердце — для нее в сердце прорубилась своя комнатка. А комнатка маленького мальчика оставалась незанятой. И в какой-то момент — старшие дети пошли в школу, жизнь немного устаканилась — я решила: ну все, пора. Документы были давно готовы: опека с самого начала дала мне заключение о возможности взять в семью двоих детишек.
Я привычно просмотрела базы, сотни роликов и анкет. Симпатичных мальчиков было превеликое множество: страна большая, в каждом городе по детдому, хорошо еще если не дюжина. Выбрать ребенка было решительно невозможно. Я позвонила узнать про некоторых — ну, узнала. Кемерово, Иркутск, Челябинск, Красноярск — везде чудесные дети, куда же лететь? Я зависла.
Тогда же в привычном мне усыновительском коммьюнити появился благожелательный отзыв о мальчике из детдома нашего города, и я подумала: о, не надо никуда лететь, его и возьму. Но с этим мальчиком как-то не сложилось. Вроде как сначала он был в санатории, и поэтому с ним было нельзя познакомиться. Потом мне отказывались дать на него направление: районная опека отправляла за направлением в городской банк данных, куда надо было записываться за месяц. Я посоветовалась с юристами, все дружно сказали, что это незаконно. Но, пока я суетилась, время шло, и в следующий раз опека сообщила, что мальчика уже навещают другие потенциальные опекуны. А потом на него вроде как подписали согласие. Характерно, что и через полгода тот мальчик оставался в базе — не знаю, в чем там было дело.
Потом я поняла: если не слишком настаивать, не сложится ни с одним ребенком. Окажется, что все дети куда-то подевались: один лечится без права посещений, второго прямо завтра забирают родственники, а третий сам никуда не хочет, потому что слишком любит свой детдом. Но тогда я решила, что действую как-то неправильно. Надо перестать суетиться, и наш мальчик сам нас найдет.
Буквально через пару дней знакомая рассказала о четырехлетнем ребенке, которому ищут родителей. Ни в каких базах его не было, он находился в приюте, и опека (мир не без добрых людей!) хотела устроить его в семью, минуя детдом. Я сразу же позвонила в эту опеку и договорилась подъехать. Начальница опеки характеризовала мальчика как хорошего, но запущенного; по ее словам, в приюте с ним занимались самые разные специалисты. Я не видела даже фотографии ребенка и ничего о нем не знала. Город был другой, но не слишком далекий — я собиралась выехать туда утром и вернуться домой вечером, посмотреть на мальчика и сразу же решить, возьму ли я его. Но в целом я была настроена взять. Нравится, не нравится, мой, не мой... бывают, наверное, случаи тотальной несовместимости, но про себя я поняла, что привязываюсь к тем, кто рядом, просто потому, что они рядом. А как только ты забираешь ребенка, то он уже и твой, и нет никаких вопросов.
Опека дала мне телефон психолога приюта, чтобы мы обсудили наиболее подходящее для посещения ребенка время. Дама-психолог оказалась мутной. Она как-то истерично, с драматичными паузами, поведала мне, что ребенок — практически Маугли, он жил с собакой, питался корешками, мало что умеет, почти не говорит, эмоционально глух, ментально туп и его ужасную отсталость едва ли удастся когда-либо компенсировать. Я слушала ее с некоторым недоумением, она будто сочиняла на ходу какой-то киносценарий. В одну из затянувшихся пауз я вставила, что тоже люблю собак и сама развивалась с явным отставанием, даже и теперь не вполне догнала норму. Даме-психологу не понравился мой настрой. Она выразила сомнения в том, что я понимаю, насколько серьезны проблемы ребенка, и спросила, зачем он мне вообще нужен. Если я ищу обычного здорового мальчика, то это совсем не тот случай. По сути дама-психолог немедленно начала меня отговаривать его брать. Хотя звонила я только для того, чтобы договориться о встрече. Дама-психолог пугала, я настаивала, говорила, что меня не пугают трудности.
— Ну ладно, — недовольно сказала дама-психолог. — Но тогда приезжайте в приют с самого утра, прямо с поезда. А уже потом пойдете в опеку. У меня другие планы, около одиннадцати мне надо будет уйти.
— Но без опеки у меня не будет направления, — сказала я.
— Ничего, я вас и без направления приму. Но это, конечно, между нами, опеке об этом не говорите.
Получалось, что я вступаю в тайный сговор с дамой, которая абсолютно не вызывала у меня доверия. Но из прошлого своего опыта я усвоила, что приятные люди и открытые расклады в таких местах вообще не водятся, и уже смирилась.
Я спросила у дамы, нельзя ли привезти всем детям в группе по игрушке.
— Везите что хотите, — устала сказала она. — У нас детей сейчас четверо, но завтра, кажется, еще одного доставят... Рассчитывайте на пятерых.
Мы с дочками пошли в детский магазин, долго рассматривали игрушки. И в итоге купили связку ярких гелиевых шаров. Ведь дети обожают шары.
Это было очень легкомысленно. Ну и намучилась я потом с этими шарами в поезде! Шары всюду лезли, всем мешали, улетали под потолок. Выяснилось, что они занимают катастрофически много места. Никогда я столько не извинялась.
А тащила я их совершенно зря: дама-психолог засунула всю связку в какую-то кладовку, и приютские дети их так и не увидели.
При встрече психолог произвела на меня еще менее приятное впечатление, чем по телефону. Она оказалась пожилой дамой, одетой во все черное и имевшей безнадежно депрессивный вид. Черты ее лица застыли в выражении уныния и скорби. Мне захотелось спросить, что у нее случилось, и выразить какие-нибудь соболезнования. Но при этом она была еще и сердитой.
В общем, дама-психолог показалась мне довольно безумной. Не сомневаюсь, что я — радостная, взволнованная, растрепанная, с этими дурацкими разноцветными шарами — и подавно показалась ей довольно безумной.
В приюте, расположенном в старом доме в самом центре города, стоял тяжелый запах — может, это мне так не повезло и обычно там все чудесно, а именно в тот день прорвало канализацию. Но я будто попала в какой-то ужастик. Хмурое утро, приют, вонь, сердитая дама в черном.
Говорила она так:
— Ну кто у нас живет? Это отбросы общества, вы же понимаете. Дети алкоголиков, наркоманов, проституток. Городская нищета. Какие тут могут быть гены, задатки? Чего ждать от этих детей? А ваш мальчик — ну мне даже страшно предсказывать его будущее. Психоневрологический интернат? Он вообще не включается, никак. Не ребенок, а овощ — не в физическом смысле, а в ментальном. Каким-то словам мы его тут научили, каким-то фразам, но понимает ли он, что говорит, — да ничего он, похоже, не понимает, повторяет как попугай. Какие там четыре года — ему еще не три и не два... Даже грудной ребенок различает интонации, чувствует настроение, а этот... Ну я вам не советую, понимаете. По-человечески не советую. Вон вы какая цветущая, и у вас ведь есть свои дети, благополучные нормальные дети — ну и растите их, мамочка! Этот ребенок вашу семью разрушит. Вы просто не представляете, с чем столкнетесь.
— У меня уже есть приемный ребенок, — вставила я.
— Так и подавно. Зачем вам еще? Одного уже взяли, намучились, и хватит, хватит...
— А можно на него посмотреть? — спросила я.
— Посмотреть... Но мы же должны подумать и о ребенке. Вам посмотреть — а ему травма. Он вообразит, что вы за ним пришли, а как мы его будем успокаивать, чем мы его утешим? Вы думаете о ребенке? Или вы думаете только о своих удовольствиях? Хочется потетешкать, на руках подержать вот такого звереныша, да? Вам интересно, а у ребенка будет травма.
— Ну погодите, — сказала я, — я же пришла именно на ребенка посмотреть. Я не хочу никого травмировать, но я ведь приехала только за этим.
— А где ваше направление?
— Но вы же сказали, что вам удобнее принять меня с самого утра, а направление я и потом могу поднести?
— Да покажем мы вам ребенка, не волнуйтесь. Не об этом вообще речь. Речь о том, где ребенку лучше. Особенно такому запущенность и сложному. Вот у нас в приюте на пять детей одиннадцать специалистов. А что у вас дома? Вы одна — и пять детей? Вы и суп варите, и пол метете, и детей развлекаете? Сами посудите, где ребенку лучше? Как именно вы собираетесь с ним заниматься? По какой системе? Вы дефектолог, у вас есть психологическое образование?
(Как ни удивительно, у меня есть психологическое образование, и это одно из самых никчемных приобретений в моей жизни.)
— Я считаю, что ребенку в любом случае лучше в семье, — по возможности твердо сказала я. — А можно все же на него посмотреть?
— Чтобы я вам его привела и посадила на колени? Нет, увольте, — не менее твердо сказала дама. — Подписывайте на ребенка согласие, забирайте — и тогда уж рассматривайте. Нам тут лишние слезы не нужны.
— Ну подождите, — сказала я, — если я подпишу согласие на ребенка не глядя, вы же сами скажете, что у нас не налажен контакт и отдать мне его никак нельзя.
— Безусловно, — сказала дама-психолог.
Наш разговор зашел в тупик.
К тому моменту я уже несколько раз прокляла себя за то, что схватилась за предложение прийти пораньше, вместо того чтобы действовать легально, через опеку.
— Но мы можем посетить музыкальное занятие детей, — вдруг сказала дама. — Посмотреть на них вместе. К нам часто заходят всякие комиссии, поэтому дети не обратят на нас внимания.
И мы пошли посещать музыкальное занятие детей.
Поднялись в зальчик, сели на лавочку. Четверо мальчиков и одна девочка прыгали под музыку под присмотром аж четырех воспитателей (одна играла на пианино, другая показывала, как надо прыгать, а еще две прыгали за компанию, подбадривая детишек). Прыгали все невпопад, музыка звучала сама по себе. Психолог показала мне глазами нашего мальчика, он прыгал особенно бестолково, налетая на других. Мальчик как мальчик — глаза-пуговки, темноволосый, курносый, смешной. Внимание на меня он все же обратил — и все остальные обратили, заулыбались. Выглядели дети обычно, и зальчик выглядел обычно — если бы не жуткий запах, все как в любом детсаду. Мы посидели минут пять и ушли.
— Решайте! — сказала дама-психолог. — Я вам свое мнение сказала. Этому ребенку место в специализированном учреждении. Но если вам не хватает проблем — забирайте.
— Ну постойте, — сказала я, — хотелось бы все же познакомиться с ребенком поближе.
— Подписывайте согласие — и знакомьтесь, — непреклонно сказала дама. — А опеке о нашей встрече — ни слова. Вы обещали.
Тем временем на мой выключенный телефон звонила и звонила потерявшая меня опека. Которой я не должна была говорить ни слова, будучи при этом совершенно выбитой из колеи.
Я распрощалась с мрачной дамой, отправилась в опеку, получила направление на посещение ребенка. Все было как-то сложно: одна опека, по месту нахождения приюта, направление выдавала, другая, по месту регистрации ребенка, направление одобряла, еще какое-то управление ставило штампик, а потом направление надо было отнести не в то здание приюта, где я была, а в его центральный офис где-то еще. Я бы никогда никуда не успела и ничего бы не нашла сама, но я догадалась взять такси, и оно послушно возило меня по заданным адресам.
Центральный офис приюта, к счастью, оказался гораздо менее мрачным местом. И даже совсем не вонючим. Мне дали ознакомиться с личным делом ребенка, а тамошний соцработник рассказала мне все, что знает. Соцработник была настроена благожелательно — и к ребенку, и ко мне.
История мальчика была довольно странной. У моей приемной дочки никого не осталось — у нее была только мама, и та умерла. У этого мальчика имелись мама, папа, бабушки, тети с дядями. И все от него почему-то отказались. Эти многочисленные родственники были вполне здоровы, молоды, у них были квартиры в центре города, они не сидели в тюрьме, где-то работали и даже не пили.
— Мама к нам приходила, писала заявление, — сказала соцработник. — И она такая, знаете... Красивая молодая женщина. Ну просто красивая молодая женщина, хорошо одетая, без всяких признаков злоупотребления алкоголем или какими-то веществами. С грамотной речью, негрубая, воспитанная. Вы бы ее встретили на улице — она бы вам понравилась. И она нас так запутала этим. Обычно у нас другой контингент. А тут мы долго не могли понять, что не так. Пришла к нам, пожаловалась на трудные жизненные обстоятельства, попросила пристроить ребенка. На полгода. Мы не сомневались, что она его заберет. А вот как вышло.
Мама и папа мальчика расстались, еще когда мама была беременна. Она хотела оставить ребенка в роддоме. Но ребенка забрал отец. Точнее, его мама, бабушка мальчика. Как-то бабушка его растила, жили в основном на даче (видимо, там и питались корешками), ближе к зиме возвращались в город. А когда ребенку было почти три года, в опеку позвонили соседи: мол, ребеночек какой-то запущенный, грязный, гуляет в полуголом виде, держась за хвост собаки, смотрит голодными глазами. Опека пошла смотреть на ребеночка. Ребеночек скорее ползал, чем ходил, спал с собакой, ел с собакой. Никакой речи у ребенка не было. Но при этом мальчик был довольно ухоженный и ласковый, он сразу залез на ручки девушки из опеки, весело прыгал, улыбался. И в квартире было чисто, спокойно. Игрушек мало, одежды мало, но что-то все же есть. Бабушка сказала, что с ребенком ей трудно, родители от воспитания абсолютно устранились, а что с мальчиком что-то не то, она и сама видит. Но как уж есть.
Бабушка показалась девушке из опеки вполне адекватной. Девушка решила, что они с бабушкой договорились о том, что та сводит ребеночка хотя бы к терапевту (в поликлинике они ни разу не были), который оценит его состояние, а опека со своей стороны поможет с устройством мальчика в специализированный садик.
Через какое-то время мальчик заболел — ничего особенного, вирус, отит. Но бабушка вызвала скорую помощь, отправила внука в больницу. Сама в больницу не поехала, внука не навещала. Забрать домой после выписки отказалась — с формулировкой «ребенок сложный, им должны заниматься специалисты». Опека отправила ребенка в санаторий и занялась поисками мамы.
Мама нашлась — и всем понравилась. Красивая, молодая, хорошо одетая, без признаков злоупотребления, негрубая, с грамотной речью. Мама сказала, что прямо сейчас взять ребенка не готова, ей надо подготовиться и подготовить друга, с которым она живет, но потом — конечно же, всенепременно, она же мать! (В тот момент опека еще не знала, что двух предыдущих своих мальчиков мама таки оставила в роддоме; дальнейшая их судьба неизвестна.)
Так ребенок перекочевал из санатория в приют. И там им — как иначе? — занялись специалисты. Периодически трехлетнего мальчика отправляли то в больницу, то на отдых, то еще куда-нибудь, исключительно с благими целями. И всякий раз без сопровождения. Везде же другие хорошие специалисты, они справятся с любым сложным случаем. Несколько месяцев ребенок жил как бандероль, которую передают из рук в руки. Как я понимаю, от общей растерянности и с перепуга он довольно быстро выключился. И больше особо не включался. В таком выключенном виде я его и нашла.
Через полгода мама честно ребенка забрала. Перед этим она его несколько раз посетила. По рассказам воспитателей, происходило это так: приходит, дает ребенку шоколадку. Смотрит, как он эту шоколадку ест. Улыбается. Обнимает ребенка. Уходит. При этом мамой мама себя не называла, только по имени. Так, по имени, ребенок ее и запомнил. Света.
Забрав ребенка, Света явно пыталась им заниматься. Потому что о жизни с ней у нашего мальчика остались самые светлые воспоминания. Катались на лошадке, играли в машинки. Ничего плохого, вот совсем. Но длилось это недолго — вскоре Света использовала уже испытанный бабушкой прием. Ребенок заболевает, вызывается скорая, описываются неоднозначные симптомы, ребенок отправляется в инфекционное отделение больницы. Родителей туда по старинке не пускают. Для кого-то это драма, а для кого-то — желанный выход. Пока ребенок был в больнице, Света переехала и поменяла номер телефона. И опека уже не смогла ее найти. Сходили еще раз к бабушке. И к другой бабушке. Попробовали поговорить с отцом ребенка — даже дверь не открыл, послал матом. Дяди с тетями отказались разговаривать — без мата, но в категоричной форме. Из больницы ребенок попал все в тот же санаторий. А из санатория все в тот же приют. Который снова принялся отправлять мальчика то на лечение, то на отдых. Кто бы не стал овощем в таких обстоятельствах?
Дама-психолог сказала:
— Он даже людей не выделяет, не узнает. И это в четыре года! Ни к кому не привязан, никому не рад.
А к кому он должен был привязаться-то, если люди все время менялись?
Опека отчаялась призвать родственников мальчика к ответу и подала в суд на лишение родительских прав. Процедура лишения прав заняла еще несколько месяцев. Отец в суд не явился, но мама, ко всеобщему удивлению, пришла. Но ни с чем не спорила, просто плакала. Она снова была беременна. Красивая молодая женщина.
— Мне жаль, что так получилось, — сказала она.
И было видно, что ей действительно жаль. И всем присутствующим: судье, сотрудникам приюта, сотрудникам опеки — тоже было очень жаль. Но вот так получилось. В целом ребенок провел в больницах, санаториях, приюте больше полутора лет только потому, что опека до последнего надеялась вернуть мальчика в родную семью.
После этого опека сразу же стала искать ему новых родителей. В приюте могут жить только семейные дети, а те, у которых нет родителей, должны быть устроены в детдом. Здорово, если есть возможность на этом этапе передать ребенка в семью. Но не всегда удается быстро такую семью найти.
— Неужели у вас не было своих кандидатов? — спросила я начальницу опеки при встрече. — Ведь такой хороший мальчик. Симпатичный, спокойный. Маленький. И совершенно здоровый, если не считать задержки развития.
— Мы в глаза не видели ни одного кандидата, — ответила она. — Никто тут не хочет ни мальчиков, ни девочек, ни маленьких, ни больших... Вот вы хотите — мы и счастливы.
А говорят — за детьми очереди.
Как только я стала действовать официально, вооружившись направлением, поддержкой опеки и соцработника приюта, чернуха отступила. Начальство приюта предупредило дошкольный филиал о моем визите. Я отправилась туда снова. Дети гуляли, воспитатели были мне уже знакомы, никто не помешал мне сесть на скамейку и спокойно поразглядывать малышей. Наш мальчик сам подошел ко мне, протянул какой-то прутик. Мы даже немного поболтали — если это можно назвать разговором, потому что на все мои вопросы мальчик только называл свое имя. И еще он все время улыбался. Воспитатели тоже со мной поговорили — они были добрыми, простодушными, хотели лучшего для всех своих воспитанников и надеялись, что в семье у нашего мальчика все наладится.
— Он так давно ждет маму! — сказала одна. — К другим ведь приходят, других забирают, а его нет. А он все смотрит, смотрит на ворота. И так его жаль.
— Мальчик-то хороший, не вредный и очень даже смышленый. Это у нас он плохо развивается и чахнет, трудно ему без мамки. А у вас он расцветет, — сказала другая. — Даже не сомневайтесь.
Это был такой разительный контраст с мнением дамы-психолога.
Я вернулась в опеку, написала согласие и уехала домой. Всего за один день в меня загрузилась целая жизнь, еще и разнообразно прокомментированная.
Через неделю все документы были готовы, и я стала официальным опекуном нашего мальчика.
Конечно же, дама-психолог от лица приюта заявила-таки, что я не установила контакт с ребенком и должна навестить его не менее пяти раз, перед тем как забрать. Иначе травма будет слишком чудовищной. Да и вообще опека ведет себя крайне безответственно, раздавая детей кому угодно: лично у нее, специалиста с огромным стажем, моя личность вызывает большие сомнения.
Опека в ответ заметила, что ребенка уже пора переводить в детдом, и эта травма, возможно, будет еще более чудовищной. А препятствование в деле устройства ребенка в семью со стороны приюта иначе как злобными кознями не назовешь. У вас что, есть другие кандидаты? А главное, чего добиваемся, ребята? Вы же потеряете этого ребенка что так, что эдак.
После этого дама-психолог куда-то делась.
Приют собрал небольшой круглый стол, чтобы обсудить все вопросы, связанные с нашим мальчиком, — за него сели медработник, соцработник, другая, чуть менее мрачная психолог, дефектолог, педагог и прочие причастные к делу дамы. Главный совет, который они мне дали:
— Как только вернетесь домой, сразу же покажите ребенка специалистам!
А то его за последние пару лет никому не показывали.
От слова «специалист» я с тех пор вздрагиваю.
Когда я приехала в приют за нашим мальчиком, оказалось, что он меня прекрасно помнит.
Дети снова гуляли, он разглядел меня издалека, побежал мне навстречу и с налета спросил:
— А ты что, мой мама?
— Ну, если ты хочешь, — сказала я, — я буду твоей мамой.
Остальные дети, услышав про маму, окружили меня и стали вопить:
— Мама! Мама!
Хотя к ним вроде приходили. И даже забирали домой. Но, видно, не так уж часто.
— Этот мама мой! — сердито заявил наш мальчик. Схватил меня за руку и потащил к воротам. Как бы я его навещала не менее пяти раз — и не представляю.
Провожать нас вышла дама-психолог с круглого стола. Я сказала ей:
— Ваша коллега говорила, что ребенок никого не узнает и не выделяет. А ведь он меня узнал и уже готов со мной уйти.
— Еще бы, — холодно ответила дама. — То, что ребенок готов идти куда угодно с кем угодно, — это ведь тоже признак умственной отсталости.
На том и расстались.
Продолжение следует https://snob.ru/selected/entry/114598
_______________
Готовясь к встрече с нашим четырехлетним мальчиком, я, конечно же, прочла некоторое количество психологических статей о том, как нужно забирать ребенка такого возраста из сиротского учреждения. И во всех говорилось, что очень важно попросить отдать любимую игрушку ребенка. Мол, с ней ребенку будет уютнее, его маленький мир останется при нем. В отличие от прочих рекомендаций, эта была очень конкретной, я ее запомнила, и когда завхоз приюта, собирая нашего мальчика в дорогу, спросила у меня, не дать ли дополнительные трусы и колготки, я попросила у нее такую игрушку.
Завхоз, деловитая пожилая дама, посмотрела на меня с недоумением.
— А что, у вас дома совсем ничего нет? — спросила она.
— О, у нас очень много игрушек! — сказала я. — Но, наверное, у мальчика есть игрушка, к которой он привык, и ему будет спокойнее, если она поедет вместе с ним.
— Ну... хотите вот этого медведя? Он совсем новый, недавно получили.
— Да нет, не нужно нового. Может, есть игрушка, с которой ребенок спит или повсюду ходит?
— Как это? — спросила завхоз. — Он бы ее давно сломал или потерял.
— Ну неужели нет вещи, которая ребенку дорога? — спросила я.
— Да им что дорогие, что дешевые... Они все ломают. Так что, берете медведя?
Мне было жаль расстаться с сентиментальной идеей любимой игрушки, но, наблюдая за детьми в приютском дворике, я вполне поняла завхоза.
Приютские дети вообще не играли — так, как мы себе это представляем: не разговаривали с игрушками, не придумывали сюжетов, не входили в роли, не разыгрывали сценок.
Любую игрушку они некоторое время зачарованно рассматривали. Потом вырывали ее друг у друга с воплями: «Дай! Дай! Это мое!» Тот, кому удалось завладеть игрушкой, энергично ею тряс, а потом обычно начинал колошматить игрушкой по стене, по лавочке, об асфальт. Как только игрушка ломалась (очень быстро), вся тусовка теряла к ней интерес, дети дрались и вопили из-за чего-то еще. Я принесла им всем одинаковые и довольно крепкие на вид машинки — дети, раздолбавшие свои машинки сразу же, принялись отбирать у других еще не раздолбанные, совершенно все при этом истошно визжали, а я думала: «Дура я, дура, зачем я вообще притащила им эти машинки?!» Собственно, дети постоянно дрались и вопили, а воспитатели их разнимали и утешали, вот и вся прогулка. Вроде дети, площадка, игрушки — все как в обычном садике. Но нет, мне есть с чем сравнивать: в обычном садике на самом деле совершенно иначе.
Собственно, и в детдоме нашей старшей девочки все выглядело примерно так же — я была обескуражена, обнаружив, что все игрушки там переломаны. А игрушек было много, и среди них попадались прекрасные — но у кукол не хватало рук, глаз, волос, у кукольных колясок были оторваны колеса, кукольная мебель была искорежена, а кукольная еда обгрызена самыми настоящими зубами. Если машинка, то разбитая. Если мяч, то дырявый. Если книжка, то порванная. Кубики были сплющены и искромсаны какой-то зверской силой; даже детали железных конструкторов дети давили и гнули.
Я тогда спросила у нашей девочки, почему так, что тут за поле боя.
— А что еще с ними делать? — спросила она.
Если уж она в свои одиннадцать не знала, что делать с игрушками, то откуда это было знать нашему мальчику в его четыре. Разговаривать с плюшевым мишкой, как это делают дети в кино, — да это же наисложнейшая идея. Ты почему-то должен считать, что это чучелко тебя как бы слышит, ты должен уметь наделять его какими-то свойствами, у тебя должно быть что-то, что ты хочешь сообщить, и ты должен уметь так или иначе передавать свое сообщение, общаться. Мало того, ты должен еще и привязаться к этому мишке. Откуда бы такой диапазон соображений, фантазий, эмоций взялся у заброшенного четырехлетнего мальчика? Мы же не в кино, а в жизни так не бывает. Наш мальчик был обычным, он умел только ломать.
После того как я посмотрела на детей в приюте и детдоме, мне стало интересно, как же удается снять игры детдомовских детишек для рекламных роликов. Какой ни посмотри, малыши строят домики, кормят кукол, возят в грузовике кубики. Видимо, в каждом учреждении есть показательный чудесно-обычный, неразрушенный мир — в кабинете психолога, например, — и ради съемок детишек приводят туда, суют им в руки эти игрушки и перед камерой объясняют, что с ними делать.
В мире нашего мальчика игрушки были яркими бессмысленными объектами. Его мир, чего уж, вообще не отличался осмысленностью. Мне трудно себе его представить. Мелькание каких-то картинок и лиц, как во сне?
Я довольно быстро убедилась, что дама-психолог была права, говоря, что наш мальчик почти ничего не понимает. Он и в самом деле слабо понимал обращенную к нему речь. Он различал интонации, знал несколько фраз и некоторые отдельные слова, мог что-то повторить, но при этом с ним почти ничего нельзя было обсудить. Тебе тепло? Ты хочешь есть? Ты любишь мандарины? Что ни спроси, мальчик улыбался и кивал. А дай ему этот мандарин — испуганно замотает головой и спрячет руки за спину.
Но при этом я с самого начала нашего знакомства говорила, говорила, говорила — непрерывно с ним разговаривала. Покидая приют, распиналась, что домой мы поедем на настоящем поезде, большом, громыхающем.
— Поезд? — повторил наш мальчик, показывая на проезжающий троллейбус.
Когда я замолкала, мальчик вставлял одну из фраз: «Ты меня забрал?», «Ты за мной пришел?» и «Этот мама мой».
У него будто была такая песня. Видимо, это фразы часто произносились в приюте другими детьми, и наш мальчик их выучил. Я отвечала на все: «Да!» Сначала я говорила, что всегда мечтала о таком маленьком мальчике, долго его искала и вот наконец его обрела, но мальчик смотрел на меня в ответ непонимающими глазами, и я стала ограничиваться словом «да». Его это совершенно устраивало.
Я не купила билеты домой заранее, потому что не знала, когда именно мальчика отпустят, и в итоге билеты на подходящий поезд закончились, в кассе оставался буквально один. Это был ужасный билет в середине ряда сидячего вагона. Но деваться было некуда, так и поехали. Наш мальчик несколько часов подряд просидел у меня на коленях, почти не шевелясь. Никогда бы не подумала, что четырехлетние дети способны на такое. Шепотом он повторял «Ты меня забрал?», «Ты за мной пришел?» и «Этот мама мой». Я отвечала: «Да!» Поначалу я неплохо справлялась, но под конец поездки наш мальчик явно превзошел меня в неутомимости и невозмутимости.
От него ещё и довольно сильно воняло. Как если бы он был бездомным — наш мальчик вынес из приюта тот мерзкий запах. Соседи по вагону смотрели на нас, может, и не с отвращением, но уж точно без умиления, а с каким-то тяжелым любопытством. Поездка получилась тягостной.
Меня удручал этот запах — я боялась, что дело не только в приюте, но и в том, что наш мальчик часто писает и какает в штаны. Или и вовсе сам пахнет вот так. Но нет, дело было только в приюте, наш мальчик не писал и не какал в штаны, и он не пах вот так. Дома я его помыла, переодела во все новое, приютские вещи выкинула или постирала, и бомжатский аромат нас покинул. На форумах, посвященных приемным детям, вопрос запаха часто обсуждается: дети долго пахнут не так, не тем, и родителей это мучает. Но нам повезло: мы избавились от гадкого запаха за день.
Первое время дома наш мальчик почти всегда держал меня за руку или сидел у меня на коленях. Он был робок и тих. Он по-прежнему повторял: «Ты меня забрал?», «Ты за мной пришел?» и «Этот мама мой» — репертуар особо не расширялся. Иногда казалось, что мальчик не знает вообще никаких бытовых слов — если его заинтересовывал какой-то объект, он тыкал в него пальцем и говорил: «Ы?» Он не мог объяснить, чего хочет, но при этом неожиданно выдавал строчки каких-то стихотворений, а еще и довольно чисто произносил звуки: «Осень, осень, листопад, листья желтые летят!» И опять, тыкая в помидор: «Ы?» Это было такое невероятное сочетание, что я всякий раз немного зависала.
Мальчик плохо ел — он готов был жевать только куски хлеба, в лучшем случае сосиску, банан, огурец или кусочек яблока — то, что он мог держать в руке. На ура шли конфеты, вафли, шоколад — мальчик их обожал, но не кормить же ребенка только сладким. Хотя у нас и по сей день сохранился ритуал «конфетка за котлетку», сладкое на десерт. Поразительно, что при виде конфеты наш мальчик мог начать смеяться и прыгать от восторга, так она его вдохновляла, даже если до этого он безутешно рыдал.
К остальной еде мальчик относился с ужасом или брезгливостью, особенно его отвращали блюда, где были смешаны разные ингредиенты. Мы проводили за столом много времени, и мальчик вскоре освоил фразу «Фу, гадость!» Если он сидел у меня на коленях, мне иногда удавалось скормить ему с ложки что-то неформатное, какой-нибудь суп, после он обычно долго тряс головой, демонстративно морщился и восклицал непременное «Фу, гадость!» При этом у него была привычка подбегать к столу, когда я готовила, хватать что-то случайное и быстро засовывать это в рот — так он хватал куски мороженой курицы, немытые картофелины, луковки в шелухе, яйца в скорлупе — жевал и был доволен. Как-то я обнаружила под подушкой нашего мальчика пучок сухих макарон — малыш запасся на черный день.
Очень сложно было уложить нашего мальчика спать: попав в кровать, он начинал даже не плакать, а выть. Когда я пыталась его успокоить, мальчик выл еще громче. Собственно, вой был для нашего мальчика основным средством коммуникации: если он чего-то хотел или из-за чего-то переживал, то взвывал сиреной; так из-за сильного дискомфорта кричат грудные дети.
Разобраться, в чем дело, было сложно — он же не разговаривал. Воет и воет — а что такое... Мальчик выл, даже если хотел в туалет, — надо было довести его до нужной двери, открыть ее, включить свет, сам мальчик не сразу такому научился. Иногда он орал просто как резаный — у меня волосы вставали дыбом, я подлетала к нему в уверенности, что случилось нечто ужасное, а оказывалось, что у нашего мальчика сползли штаны или испачкалась футболка, вот он и включил свою сирену. Когда мы выходили гулять, мальчик взвывал всякий раз, как только мы удалялись от площадки перед домом, — видимо, ему становилось тревожно. Но и на нашей площадке гулять получалось так себе: незнакомых людей наш мальчик побаивался, при их появлении он жался ко мне, а завести так запросто знакомства было нереально.
Мне хотелось его занять — но чем? Наш мальчик не мог слушать книжки, не мог разглядывать картинки — сразу уползал от меня под стол, когда я брала в руки что-то эдакое. Он умел раскрашивать, причем (приятный сюрприз!) довольно аккуратно — за это, видимо, надо поблагодарить приют, — но этого развлечения хватало только на несколько минут. Мультики он смотрел, но это было то еще зрелище: мальчик застывал перед экраном с открытым ртом как загипнотизированный, он будто окончательно выключался. Когда я пыталась с ним играть — катала перед ним машинки, строила домики, передвигала фигурки животных, — мальчик быстро отбирал у меня все игрушки, и на этом игра заканчивалась. Игрушки его очень даже интересовали, но только как имущество, сложенное в укромном уголке, — он норовил сложить куда-то к себе все понравившиеся ему предметы, выбирая их из вещей других детей. При этом он кричал: «Это мое!», когда кто-то к нему приближался. Дети нервничали, сердились, и я решила завести нашему мальчику игрушки, которые принадлежали бы только ему, — накупила ему самолетиков, роботов, конструкторов, всего подряд. Но и так было стремно: любую новую вещицу мальчик таскал с собой, взвывая всякий раз, как только кто-то к ней прикасался. Если же вещица ломалась или терялась, мальчик безутешно плакал.
Абсолютно безумной оказалась идея сходить с нашим мальчиком в детский магазин, чтобы вместе выбрать ему самокат: малыш совершенно обалдел от множества ярких объектов, он стал стаскивать с полок коробки с игрушками, складывать их в гору, пытался утащить все, коробки падали, мальчик кричал «Это мое!» — пришлось схватить его в охапку и под нескончаемый визг тащить домой. От совместных визитов в магазины решено было пока отказаться.
Слова дамы-психолога я, чего уж, часто вспоминала. Да, у меня было чувство, что я взяла звереныша. Поговорить с ним у меня не получалось. Понять его мне было сложно. Но пожаловаться на отсутствие контакта с ребенком я все же никак не могла. Малыш ходил за мной хвостом, при любой возможности он залезал ко мне на колени, а держать его на коленях было приятно, малыш был теплым и ласковым. К постоянному фону из «Этот мама мой!» и «Ты меня забрал» я привыкла. Если я куда-то уходила, малыш тревожился, когда я возвращалась, он испускал восторженный вопль и бросался мне на шею. Обниматься наш мальчик мог хоть целый день — только этим мы поначалу и занимались.
А свою любимую вещь из приюта наш мальчик, как оказалось, таки забрал! Только это была не игрушка. Наш мальчик обожал свои сапожки. Позже выяснилось, что их купила еще мама Света; именно в этих сапожках малыш отправился из ее дома сначала в больницу, потом в санаторий, а потом в приют. Именно в них нашего мальчика выдали и мне, хотя я тогда об этом не знала.
Продолжение следует https://snob.ru/selected/entry/116899
_______________
Мне было неловко себе в этом признаться, но поначалу наш мальчик меня очень пугал. Я совершенно не понимала, что с ним делать. Вдобавок я чувствовала себя виноватой в том, что он все время воет, а я не умею его успокоить. Нет, конечно, идеи, что ему стоило остаться в приюте, у меня не было. Но я думала: может, другая мама подошла бы ему лучше, чем я? Может, я с ним недостаточно мила? Не слишком заботлива и внимательна? Мало его люблю? С любовью было как-то сложно. Любить ребенка, который все время воет, — притом что вас ничего особо не связывает, вы только недавно познакомились, — трудно. Даже взрослому. Что ж говорить о детях.
Изначально мои дети были очень даже за братика. Собственно, активные разговоры о братике вели мои старшие девочки — кровная и приемная, им на тот момент было по двенадцать лет. Младшая дочь не принимала участия в беседах по малолетству. Сын перспективой братика особо не интересовался, он был занят своими делами (при этом на практике именно он оказался для малыша самым терпеливым и спокойным старшим товарищем на той стадии, когда все остальные сошли с дистанции). А девочки мечтали о братике — рассуждали о том, что у кровной дочки есть младшая сестричка, с которой она постоянно возится, а приемная будет так же возиться с младшим братиком, и дети будут вместе гулять, резвиться на полу, играть в мячик. Воображению рисовалась картина, как вся компания, взявшись за руки, идет по лугу, сияет солнце, из глянцевой травы торчат яркие цветочки и в воздухе растекается благодать. Понятно, что некоторая критика к этой чудесной картине у меня присутствовала. Но разрыв с реальностью оказался все же слишком значительным.
К встрече с мальчиком девочки готовились: они запаслись какими-то подарками для него и даже купили мне мои любимые тюльпаны. Ожидая нас, девочки находились в радостном возбуждении. Но когда наш мальчик появился на пороге, в воздухе мгновенно зависло напряжение и вся радость куда-то делась. Вцепившись в мою ногу, мальчик смотрел на всех букой. Девочки ворковали, улыбались, совали ему какие-то игрушки.
— Этот мама мой, — наконец сказал мальчик.
— Здорово! — ответила кровная дочка. — Хорошо, что ты нашел свою маму! Но это и наша мама. Это наша общая мама — и твоя, и наша.
— Этот мама мой, — очень мрачно повторил мальчик.
Девочкам это не понравилось.
— Конечно, твой, — ответила кровная дочка, — но это и наша мама. Это наша общая мама.
— Мама мой, — сказал мальчик еще мрачнее. Он надулся, и было видно, что он сейчас заплачет.
— Да ты еще не родился, а у нас уже была эта мама! — ответила приемная дочка. С того дня она стала звать меня только мамой — до этого, больше полугода, она не звала меня никак.
— Он мой! — отчаянно сказал мальчик. И зарыдал.
Я-то надеялась, что девочки будут заниматься нашим мальчиком наравне со мной и он подружится с новыми сестрами. А оказалось, что он видит в них только конкурентов и настроен довольно воинственно. За то время, пока наш мальчик так воспринимал моих старших дочек, их отношения совершенно испортились. Он не помнил их имен, визжал при их приближении, но при этом таскал, прятал и ломал их вещи. Сестер он не различал и называл «эти мальчики».
Я считала своим долгом объяснять дочкам, как трудно наш мальчик жил раньше и как непросто ему освоиться в новой семье, где все и всё чужое, и они вроде как слушали, даже понимали. Но при этом все равно злились. Когда мальчик сидел у меня на коленках и плевался едой, которой я кормила его с ложечки, девочки морщились от брезгливости. Его желание постоянно со мной обниматься подняло в них волны ревности, и они тоже принялись на мне виснуть. Когда мальчик говорил: «Этот мама мой», девочки отвечали: «Нет, наш!» (Занятно, что язык мальчика подчинил себе нас всех — мы дружно перешли на мужские окончания.) Мальчик возмущенно визжал, и ни малейшей благодати во всем этом не наблюдалось.
Вскоре девочки оставили свои попытки пообщаться с нашим мальчиком и перешли в формат «он нас бесит, мы от него устали, уйми его вой, убери его куда-нибудь». Прозвучало предсказуемое:
— А давай вернем его назад! Мы ведь так хорошо без него жили.
— Вы же мечтали о брате? — сказала я.
— Ну, мы-то мечтали о нормальном мальчике. А этот такой противный!
Поначалу я утешала себя тем, что да, проблемы есть, но наш малыш — он такой хорошенький, такой робкий, такой милый бука. Но робким и милым он был недолго, только пока боялся. От страха он избавлялся, как ракета от ступеней: вот он уже освоился дома, но по-прежнему побаивается гостей. А вот он уже и гостей не боится, но на улице еще скован. А теперь уже не скован на улице, зато еще робок в незнакомых местах. Всё, о ужас, уже нигде не робок! О ужас — потому что без робости наш мальчик становился абсолютно неуправляемым.
Характерно, что совершенно все меня об этом предупреждали. Узнав, что мне достался малыш в «глубокой заморозке», случайные и неслучайные люди говорили:
— О боже, что же будет, когда он разморозится?
И в их вопросе непременно звучала тревога.
— Ну... научим его тогда разговаривать? — оптимистично отвечала я.
— Это может быть, — отвечали все. — Но сначала он же все разнесет!
И все оказались правы! Именно этим он и занялся.
Как только наш мальчик перестал бояться и освоился, его характер совершенно изменился. Он стал дико активным, довольно агрессивным, очень разрушительным и абсолютно неуправляемым. При этом он постоянно хохотал. Проснувшись, он принимался всюду лезть, все разбрасывать и ломать — в прекрасном настроении, вне себя от восторга, — швырнет какой-нибудь предмет об стену и хохочет. Если нашему мальчику мешали, он визжал. Если у него что-то не получалось, он выл. При попытках как-то удерживать его от разрушительной деятельности он не только вырывался и орал, а еще и кусался.
— Он просто бешеный, — говорили мои старшие девочки. Они пытались избегать нашего мальчика, но это было непросто — да, они поставили замок на дверь, ведущую в их комнатки, но ведь им надо было выходить на кухню, в туалет, в конце концов, им хотелось и со мной пообщаться: наш мальчик бросался на них с воинственным гиком, как тигр на антилоп, вцеплялся в ноги, руки, и поди отдери. Конечно, девочки были сильнее и могли с ним кровожадно расправиться, но как только я видела, что они отпихивают малыша как-то слишком решительно, то немедленно встревала с гневным:
— Он же маленький! И вообще, нельзя ли повежливее?!
— Но нам же больно! — сердито отвечали девочки.
Я понимала, что выходит как-то несправедливо: да, он маленький, но они ведь тоже люди, причем не такие уж взрослые — откуда бы им взять ангельское терпение? Но идей, что же делать, у меня не появлялось.
К счастью, девочки ходили в школу, на кружки и секции, у них была своя жизнь, и на борьбу с новым братом у них уходило не так много времени, иначе и не представляю, где бы мы были. Но при этом у кровной дочки именно в тот период были проблемы с одноклассниками, переходный возраст сделал ее нервной, вспыльчивой, раздражительной, она часто расстраивалась, приходила домой в слезах — и тут на нее бросался бешеный тигр. Мне было ее ужасно жаль. Приемную дочку я жалела меньше, потому что она сама была довольно воинственной, — я только следила, чтобы они с нашим мальчиком не оставались наедине.
Я гнала от себя эти мысли, но не могла не замечать, как много общего у моих приемных детей — они будто были сделаны из одного теста и походили друг на друга даже в мелочах. У них было одинаковое чувство юмора: самое смешное — это когда кто-то упал, желательно в лужу. Оба считали, что лучшее времяпрепровождение — это бегать, орать и крушить все вокруг. Оба любили подраться, часто травмировались, бесконечно жаловались на синяки и царапины и верили в чудодейственную силу пластыря. Оба были зациклены на еде и ели очень избирательно, оба норовили припасти еду в секретном месте, причем любимой едой у обоих оставался белый хлеб, а сладости обожествлялись. Оба с открытым ртом залипали перед любыми движущимися картинками (я ставила им мультики — телевизора у нас, к счастью, нет, а то залип грозил перейти в круглосуточный), не говоря уже о компьютерных играх. Оба сгребали в кучи вещи, которые ревностно охраняли от посягательств, никак их при этом не используя. У дочки еще была привычка постоянно выпрашивать новое — куда бы я ни шла, она непременно говорила: купи мне то, принеси мне это, дай мне хоть что-нибудь. И наш мальчик немедленно этим заразился — теперь, когда я приходила откуда-то домой, он придирчиво спрашивал: «Что ты мне принес? Что ты мне купил?» Слово «Дай!» он обожал еще с приюта.
Но главное, наш мальчик, как и наша девочка, выстраивал связи только иерархически. Он или подчинялся, или подчинял, другой тип отношений ему не давался, сила была для него единственным значимым обстоятельством. Мои приемные дети становились милы, улыбчивы, послушны, когда боялись. В их системе координат милота, улыбчивость и послушность были сцеплены со слабостью, беззащитностью, необходимостью подчиняться. Слабость — это плохо. Сила — это хорошо. Слабые улыбаются — сильные делают что хотят (в нашем случае орут, дерутся, крушат все вокруг). Даже со словом «пожалуйста» надо поосторожнее, лучше без него: в этой системе координат если ты просишь, значит, ты слабый — сильные только командуют.
Меня этот расклад удручал еще с нашей девочкой, а выяснилось, что и наш малыш такой же, только слабых он называл не лохами, а маленькими, а сильных не крутыми, а большими. Безусловно, постепенно это смягчается: дети же видят, что нам улыбаются друзья и даже попутчики в троллейбусе, а мы только улыбаемся в ответ, а вовсе не орем и не деремся, и ничего плохого при этом не происходит. Но изначально наш малыш вел себя совсем как щенок: если робеет, то ластится, улыбается, мило хлопает ресничками. Чуток осмелел — сразу хвать тебя за ногу.
Мне не нравилось дрессировать его как собаку, но наш мальчик практически не оставлял мне выбора: стоило мне расслабиться, как он опять карабкался по полкам стеллажей как по ступенькам и со счастливым хохотом швырял все на пол. Особенно стремно было на улице: осмелев, малыш постоянно стремился рвануть в неизведанном направлении, а при переходе дороги, видимо, от восторга перед машинами, его охватывало невероятное возбуждение, он начинал скакать, метаться из стороны в сторону и буквально прыгать под колеса. Я держала его за руку мертвой хваткой, он вырывался и визжал, и мне было дико, просто дико неловко: вся улица видела наши баталии, и я едва ли выглядела достойно. Не хочешь оказаться в неловком положении — не заводи приемных детей! Хотя и с кровными, конечно, можно попасть.
С нашей девочкой я убедилась в том, что ситуацию — на уровне поведения — спасает только жесткость и последовательность. Конечно, я надеялась, что с нашим мальчиком будет совсем другая история. Он же маленький! Уж его-то можно обнимать и целовать, чтобы все наладилось! Увы. Как раз у нашей девочки некоторые проблески совести и сознательности наблюдались. А еще она довольно быстро стала чувствовать, что нехорошо расстраивать маму, зато радовать маму, наоборот, бывает приятно.
У малыша с эмоциями все было совсем примитивно. Базово он находился в бойком, веселом настроении и жаждал бурной активности. Если этой активности мешали, малыш злился и орал. Это поначалу он хотел сидеть на ручках, обниматься и жалостно повторять: «Ты меня забрал». Но жалостный период оказался недолгим. А потом для меня стало отдельной задачей найти время, когда можно было бы устроить эти самые объятия. Потому что я целыми днями препятствовала разрушительной деятельности нашего мальчика, и объятиям это абсолютно не способствовало. Я настолько раскалялась, что даже в ситуации перемирия не могла так запросто остыть и перейти в режим нежного участия. Подруга, которой я пожаловалась на то, что кажусь себе слишком злобной мамашей, остроумно предложила считать объятиями те моменты, когда я вцепляюсь в малыша мертвой хваткой, мешая ему ломать и драться, ведь это наитеснейший телесный контакт!
Как и следовало ожидать, лучше всех с малышом научился взаимодействовать мой флегматичный и добродушный старший сын. В период робости нашего мальчика сын не обращал на него особого внимания. А как только малыш принялся напрыгивать на него с бешеными криками, сын отнесся к этому как к забавной игре. Старший сын поднимал малыша, вертел, щекотал, подбрасывал, шутил, смеялся, издавал забавные звуки, и вместо конфликта выходил вполне себе цирковой номер, гимнастика с элементами клоунады. Правда, закончить ее было совершенно невозможно, малыш готов был играть в бешеного тигра часами, и в какой-то момент и старший сын выставлял малыша за дверь своей комнаты. Он тоже завел себе замок.
А самые прочные отношения сложились у нашего мальчика с младшей сестренкой. Конечно, я очень на это надеялась, но именно здесь меня переполняли нехорошие предчувствия. Как и с приемной дочкой, я боялась, что новый мальчик начнет обижать мою спокойную и ласковую малышку. Он бы, наверное, и начал — он и укусил первой именно ее, в спину, был огромный синяк. Но маленькая дочка скорее удивилась, чем обиделась. Она отнеслась к нашему мальчику с огромным любопытством. Сначала она совершенно не ревновала, а с широко открытыми от изумления глазами ходила за мальчиком хвостом, наблюдала за всеми его манипуляциями, с интересом внимала его крикам и постоянно тащила ему какие-то подношения: печенье, мандариновые дольки, маленькие игрушки. В итоге малыши как-то очень неплохо поладили, наш мальчик, на удивление, не увидел конкурента в маленькой девочке, которая, казалось бы, больше остальных подходила на эту роль. Конечно, малыши могли поссориться из-за какого-то желанного объекта, причем, как и у кровных братьев и сестер, желанным объектом обычно становилась именно та вещь, которую взял другой, поэтому я вскоре стала покупать им только одно и то же, но при этом они почти всё делали вместе и быстро привыкли взаимодействовать.
Меня радовало, что дочка вовлекает нашего мальчика в свои игры, показывает ему, что можно выражать свои желания без диких криков, и вовсю демонстрирует образцы мирного и приветливого поведения. Еще она умела аккуратно есть — и ложкой, и вилкой, а главное, все подряд; ее удобно было ставить в пример. Ей было всего два года, и она только начинала говорить, но говорила она осмысленно, и это было удачно: дети осваивали речь во взаимодействии друг с другом и с остальными членами семьи.
Но наш мальчик, конечно же, влиял на маленькую девочку куда сильнее. Она тоже стала кусаться. А еще она открыла для себя, что разбрасывать вещи, прыгать на диване и с воплями носиться по квартире — это очень весело. К счастью, мертвой хваткой вцепляться в сестер, выпрыгнув из-за угла, и колошматить игрушками об пол до их полного уничтожения она не полюбила — видать, темперамент был не тот. Но в целом наша жизнь стала очень шумной и довольно изматывающей — я уставала, часто сердилась, а еще и старшие девочки чувствовали себя обиженными. И я решила, что пора бы нам позвать кого-то на помощь. Во мне всегда жила вера в то, что есть люди, которые умеют хорошо справляться с ситуациями, с которыми я справляюсь так себе.
Мы перебрали нескольких нянь и в итоге нашли поразительную женщину лет сорока пяти — очень спокойную, доброжелательную, терпеливую, но при этом довольно строгую. Она приходила к нам три раза в неделю. У нашей няни не было никакого специального образования — кажется, она даже не закончила среднюю школу; смущенно признавалась, что читать ей до сих пор сложновато, особенно если предложения длинные. Но она определенно была гениальным педагогом и со всей основательностью взялась за налаживание климата в нашей семье. С нашим мальчиком няня выбрала замечательную тактику — она его постоянно хвалила, резко, но безэмоционально осаживая при провинностях, и при этом внедряла в него идею, что он такой большой, такой умный, такой добрый, что без его помощи мы просто погибнем.
Это было похоже на глобальную перезагрузку. Няня утверждала, что без нашего мальчика сестренка не может одеться, я без него ну никак не справлюсь с уборкой на кухне, старший брат заболеет, если малыш немедленно не отнесет в стирку его грязные носки, — выходило, что с ней наш мальчик делает вещи, которых я и не чаяла от него добиться. Когда малыш начинал крушить, визжать и биться, няня ловила его, сажала на колени, крепко держала и приговаривала: «Ты такой послушный, такой хороший мальчик! Ты никогда не дерешься и не кричишь, ведь это глупо, а ты очень разумный!» Это звучало абсурдно, но отлично работало, страсти утихали и все успокаивались. Еще наша няня постоянно повторяла: «Ты так любишь мамочку! Ты так любишь брата! Ты так любишь сестренку! Как ты обо всех заботишься, как ты стараешься быть хорошим, какой ты молодец!» Малыш становился горд собой и действительно старался. Ну, какое-то время, но и это было победой. А мы со старшими девочками тем временем куда-то ходили, общались, занимались своими делами.
Где-то через полгода, ранней весной, мы со старшей кровной дочкой тащили из магазина пакеты с продуктами, наш малыш был при нас и тоже что-то тащил. К тому моменту он уже неплохо разговаривал, был дружелюбен и вел себя вполне прилично. И дочка вдруг сказала:
— Знаешь, я помню время, когда не было моих сестер — и маленькой, и сводной. Но почему-то про нашего мальчика мне часто кажется, что он жил с нами всегда. Как это может быть, ведь еще недавно он был мне совсем чужим!
https://snob.ru/selected/entry/117967
Я привычно просмотрела базы, сотни роликов и анкет. Симпатичных мальчиков было превеликое множество: страна большая, в каждом городе по детдому, хорошо еще если не дюжина. Выбрать ребенка было решительно невозможно. Я позвонила узнать про некоторых — ну, узнала. Кемерово, Иркутск, Челябинск, Красноярск — везде чудесные дети, куда же лететь? Я зависла.
Тогда же в привычном мне усыновительском коммьюнити появился благожелательный отзыв о мальчике из детдома нашего города, и я подумала: о, не надо никуда лететь, его и возьму. Но с этим мальчиком как-то не сложилось. Вроде как сначала он был в санатории, и поэтому с ним было нельзя познакомиться. Потом мне отказывались дать на него направление: районная опека отправляла за направлением в городской банк данных, куда надо было записываться за месяц. Я посоветовалась с юристами, все дружно сказали, что это незаконно. Но, пока я суетилась, время шло, и в следующий раз опека сообщила, что мальчика уже навещают другие потенциальные опекуны. А потом на него вроде как подписали согласие. Характерно, что и через полгода тот мальчик оставался в базе — не знаю, в чем там было дело.
Потом я поняла: если не слишком настаивать, не сложится ни с одним ребенком. Окажется, что все дети куда-то подевались: один лечится без права посещений, второго прямо завтра забирают родственники, а третий сам никуда не хочет, потому что слишком любит свой детдом. Но тогда я решила, что действую как-то неправильно. Надо перестать суетиться, и наш мальчик сам нас найдет.
Буквально через пару дней знакомая рассказала о четырехлетнем ребенке, которому ищут родителей. Ни в каких базах его не было, он находился в приюте, и опека (мир не без добрых людей!) хотела устроить его в семью, минуя детдом. Я сразу же позвонила в эту опеку и договорилась подъехать. Начальница опеки характеризовала мальчика как хорошего, но запущенного; по ее словам, в приюте с ним занимались самые разные специалисты. Я не видела даже фотографии ребенка и ничего о нем не знала. Город был другой, но не слишком далекий — я собиралась выехать туда утром и вернуться домой вечером, посмотреть на мальчика и сразу же решить, возьму ли я его. Но в целом я была настроена взять. Нравится, не нравится, мой, не мой... бывают, наверное, случаи тотальной несовместимости, но про себя я поняла, что привязываюсь к тем, кто рядом, просто потому, что они рядом. А как только ты забираешь ребенка, то он уже и твой, и нет никаких вопросов.
Опека дала мне телефон психолога приюта, чтобы мы обсудили наиболее подходящее для посещения ребенка время. Дама-психолог оказалась мутной. Она как-то истерично, с драматичными паузами, поведала мне, что ребенок — практически Маугли, он жил с собакой, питался корешками, мало что умеет, почти не говорит, эмоционально глух, ментально туп и его ужасную отсталость едва ли удастся когда-либо компенсировать. Я слушала ее с некоторым недоумением, она будто сочиняла на ходу какой-то киносценарий. В одну из затянувшихся пауз я вставила, что тоже люблю собак и сама развивалась с явным отставанием, даже и теперь не вполне догнала норму. Даме-психологу не понравился мой настрой. Она выразила сомнения в том, что я понимаю, насколько серьезны проблемы ребенка, и спросила, зачем он мне вообще нужен. Если я ищу обычного здорового мальчика, то это совсем не тот случай. По сути дама-психолог немедленно начала меня отговаривать его брать. Хотя звонила я только для того, чтобы договориться о встрече. Дама-психолог пугала, я настаивала, говорила, что меня не пугают трудности.
— Ну ладно, — недовольно сказала дама-психолог. — Но тогда приезжайте в приют с самого утра, прямо с поезда. А уже потом пойдете в опеку. У меня другие планы, около одиннадцати мне надо будет уйти.
— Но без опеки у меня не будет направления, — сказала я.
— Ничего, я вас и без направления приму. Но это, конечно, между нами, опеке об этом не говорите.
Получалось, что я вступаю в тайный сговор с дамой, которая абсолютно не вызывала у меня доверия. Но из прошлого своего опыта я усвоила, что приятные люди и открытые расклады в таких местах вообще не водятся, и уже смирилась.
Я спросила у дамы, нельзя ли привезти всем детям в группе по игрушке.
— Везите что хотите, — устала сказала она. — У нас детей сейчас четверо, но завтра, кажется, еще одного доставят... Рассчитывайте на пятерых.
Мы с дочками пошли в детский магазин, долго рассматривали игрушки. И в итоге купили связку ярких гелиевых шаров. Ведь дети обожают шары.
Это было очень легкомысленно. Ну и намучилась я потом с этими шарами в поезде! Шары всюду лезли, всем мешали, улетали под потолок. Выяснилось, что они занимают катастрофически много места. Никогда я столько не извинялась.
А тащила я их совершенно зря: дама-психолог засунула всю связку в какую-то кладовку, и приютские дети их так и не увидели.
При встрече психолог произвела на меня еще менее приятное впечатление, чем по телефону. Она оказалась пожилой дамой, одетой во все черное и имевшей безнадежно депрессивный вид. Черты ее лица застыли в выражении уныния и скорби. Мне захотелось спросить, что у нее случилось, и выразить какие-нибудь соболезнования. Но при этом она была еще и сердитой.
В общем, дама-психолог показалась мне довольно безумной. Не сомневаюсь, что я — радостная, взволнованная, растрепанная, с этими дурацкими разноцветными шарами — и подавно показалась ей довольно безумной.
В приюте, расположенном в старом доме в самом центре города, стоял тяжелый запах — может, это мне так не повезло и обычно там все чудесно, а именно в тот день прорвало канализацию. Но я будто попала в какой-то ужастик. Хмурое утро, приют, вонь, сердитая дама в черном.
Говорила она так:
— Ну кто у нас живет? Это отбросы общества, вы же понимаете. Дети алкоголиков, наркоманов, проституток. Городская нищета. Какие тут могут быть гены, задатки? Чего ждать от этих детей? А ваш мальчик — ну мне даже страшно предсказывать его будущее. Психоневрологический интернат? Он вообще не включается, никак. Не ребенок, а овощ — не в физическом смысле, а в ментальном. Каким-то словам мы его тут научили, каким-то фразам, но понимает ли он, что говорит, — да ничего он, похоже, не понимает, повторяет как попугай. Какие там четыре года — ему еще не три и не два... Даже грудной ребенок различает интонации, чувствует настроение, а этот... Ну я вам не советую, понимаете. По-человечески не советую. Вон вы какая цветущая, и у вас ведь есть свои дети, благополучные нормальные дети — ну и растите их, мамочка! Этот ребенок вашу семью разрушит. Вы просто не представляете, с чем столкнетесь.
— У меня уже есть приемный ребенок, — вставила я.
— Так и подавно. Зачем вам еще? Одного уже взяли, намучились, и хватит, хватит...
— А можно на него посмотреть? — спросила я.
— Посмотреть... Но мы же должны подумать и о ребенке. Вам посмотреть — а ему травма. Он вообразит, что вы за ним пришли, а как мы его будем успокаивать, чем мы его утешим? Вы думаете о ребенке? Или вы думаете только о своих удовольствиях? Хочется потетешкать, на руках подержать вот такого звереныша, да? Вам интересно, а у ребенка будет травма.
— Ну погодите, — сказала я, — я же пришла именно на ребенка посмотреть. Я не хочу никого травмировать, но я ведь приехала только за этим.
— А где ваше направление?
— Но вы же сказали, что вам удобнее принять меня с самого утра, а направление я и потом могу поднести?
— Да покажем мы вам ребенка, не волнуйтесь. Не об этом вообще речь. Речь о том, где ребенку лучше. Особенно такому запущенность и сложному. Вот у нас в приюте на пять детей одиннадцать специалистов. А что у вас дома? Вы одна — и пять детей? Вы и суп варите, и пол метете, и детей развлекаете? Сами посудите, где ребенку лучше? Как именно вы собираетесь с ним заниматься? По какой системе? Вы дефектолог, у вас есть психологическое образование?
(Как ни удивительно, у меня есть психологическое образование, и это одно из самых никчемных приобретений в моей жизни.)
— Я считаю, что ребенку в любом случае лучше в семье, — по возможности твердо сказала я. — А можно все же на него посмотреть?
— Чтобы я вам его привела и посадила на колени? Нет, увольте, — не менее твердо сказала дама. — Подписывайте на ребенка согласие, забирайте — и тогда уж рассматривайте. Нам тут лишние слезы не нужны.
— Ну подождите, — сказала я, — если я подпишу согласие на ребенка не глядя, вы же сами скажете, что у нас не налажен контакт и отдать мне его никак нельзя.
— Безусловно, — сказала дама-психолог.
Наш разговор зашел в тупик.
К тому моменту я уже несколько раз прокляла себя за то, что схватилась за предложение прийти пораньше, вместо того чтобы действовать легально, через опеку.
— Но мы можем посетить музыкальное занятие детей, — вдруг сказала дама. — Посмотреть на них вместе. К нам часто заходят всякие комиссии, поэтому дети не обратят на нас внимания.
И мы пошли посещать музыкальное занятие детей.
Поднялись в зальчик, сели на лавочку. Четверо мальчиков и одна девочка прыгали под музыку под присмотром аж четырех воспитателей (одна играла на пианино, другая показывала, как надо прыгать, а еще две прыгали за компанию, подбадривая детишек). Прыгали все невпопад, музыка звучала сама по себе. Психолог показала мне глазами нашего мальчика, он прыгал особенно бестолково, налетая на других. Мальчик как мальчик — глаза-пуговки, темноволосый, курносый, смешной. Внимание на меня он все же обратил — и все остальные обратили, заулыбались. Выглядели дети обычно, и зальчик выглядел обычно — если бы не жуткий запах, все как в любом детсаду. Мы посидели минут пять и ушли.
— Решайте! — сказала дама-психолог. — Я вам свое мнение сказала. Этому ребенку место в специализированном учреждении. Но если вам не хватает проблем — забирайте.
— Ну постойте, — сказала я, — хотелось бы все же познакомиться с ребенком поближе.
— Подписывайте согласие — и знакомьтесь, — непреклонно сказала дама. — А опеке о нашей встрече — ни слова. Вы обещали.
Тем временем на мой выключенный телефон звонила и звонила потерявшая меня опека. Которой я не должна была говорить ни слова, будучи при этом совершенно выбитой из колеи.
Я распрощалась с мрачной дамой, отправилась в опеку, получила направление на посещение ребенка. Все было как-то сложно: одна опека, по месту нахождения приюта, направление выдавала, другая, по месту регистрации ребенка, направление одобряла, еще какое-то управление ставило штампик, а потом направление надо было отнести не в то здание приюта, где я была, а в его центральный офис где-то еще. Я бы никогда никуда не успела и ничего бы не нашла сама, но я догадалась взять такси, и оно послушно возило меня по заданным адресам.
Центральный офис приюта, к счастью, оказался гораздо менее мрачным местом. И даже совсем не вонючим. Мне дали ознакомиться с личным делом ребенка, а тамошний соцработник рассказала мне все, что знает. Соцработник была настроена благожелательно — и к ребенку, и ко мне.
История мальчика была довольно странной. У моей приемной дочки никого не осталось — у нее была только мама, и та умерла. У этого мальчика имелись мама, папа, бабушки, тети с дядями. И все от него почему-то отказались. Эти многочисленные родственники были вполне здоровы, молоды, у них были квартиры в центре города, они не сидели в тюрьме, где-то работали и даже не пили.
— Мама к нам приходила, писала заявление, — сказала соцработник. — И она такая, знаете... Красивая молодая женщина. Ну просто красивая молодая женщина, хорошо одетая, без всяких признаков злоупотребления алкоголем или какими-то веществами. С грамотной речью, негрубая, воспитанная. Вы бы ее встретили на улице — она бы вам понравилась. И она нас так запутала этим. Обычно у нас другой контингент. А тут мы долго не могли понять, что не так. Пришла к нам, пожаловалась на трудные жизненные обстоятельства, попросила пристроить ребенка. На полгода. Мы не сомневались, что она его заберет. А вот как вышло.
Мама и папа мальчика расстались, еще когда мама была беременна. Она хотела оставить ребенка в роддоме. Но ребенка забрал отец. Точнее, его мама, бабушка мальчика. Как-то бабушка его растила, жили в основном на даче (видимо, там и питались корешками), ближе к зиме возвращались в город. А когда ребенку было почти три года, в опеку позвонили соседи: мол, ребеночек какой-то запущенный, грязный, гуляет в полуголом виде, держась за хвост собаки, смотрит голодными глазами. Опека пошла смотреть на ребеночка. Ребеночек скорее ползал, чем ходил, спал с собакой, ел с собакой. Никакой речи у ребенка не было. Но при этом мальчик был довольно ухоженный и ласковый, он сразу залез на ручки девушки из опеки, весело прыгал, улыбался. И в квартире было чисто, спокойно. Игрушек мало, одежды мало, но что-то все же есть. Бабушка сказала, что с ребенком ей трудно, родители от воспитания абсолютно устранились, а что с мальчиком что-то не то, она и сама видит. Но как уж есть.
Бабушка показалась девушке из опеки вполне адекватной. Девушка решила, что они с бабушкой договорились о том, что та сводит ребеночка хотя бы к терапевту (в поликлинике они ни разу не были), который оценит его состояние, а опека со своей стороны поможет с устройством мальчика в специализированный садик.
Через какое-то время мальчик заболел — ничего особенного, вирус, отит. Но бабушка вызвала скорую помощь, отправила внука в больницу. Сама в больницу не поехала, внука не навещала. Забрать домой после выписки отказалась — с формулировкой «ребенок сложный, им должны заниматься специалисты». Опека отправила ребенка в санаторий и занялась поисками мамы.
Мама нашлась — и всем понравилась. Красивая, молодая, хорошо одетая, без признаков злоупотребления, негрубая, с грамотной речью. Мама сказала, что прямо сейчас взять ребенка не готова, ей надо подготовиться и подготовить друга, с которым она живет, но потом — конечно же, всенепременно, она же мать! (В тот момент опека еще не знала, что двух предыдущих своих мальчиков мама таки оставила в роддоме; дальнейшая их судьба неизвестна.)
Так ребенок перекочевал из санатория в приют. И там им — как иначе? — занялись специалисты. Периодически трехлетнего мальчика отправляли то в больницу, то на отдых, то еще куда-нибудь, исключительно с благими целями. И всякий раз без сопровождения. Везде же другие хорошие специалисты, они справятся с любым сложным случаем. Несколько месяцев ребенок жил как бандероль, которую передают из рук в руки. Как я понимаю, от общей растерянности и с перепуга он довольно быстро выключился. И больше особо не включался. В таком выключенном виде я его и нашла.
Через полгода мама честно ребенка забрала. Перед этим она его несколько раз посетила. По рассказам воспитателей, происходило это так: приходит, дает ребенку шоколадку. Смотрит, как он эту шоколадку ест. Улыбается. Обнимает ребенка. Уходит. При этом мамой мама себя не называла, только по имени. Так, по имени, ребенок ее и запомнил. Света.
Забрав ребенка, Света явно пыталась им заниматься. Потому что о жизни с ней у нашего мальчика остались самые светлые воспоминания. Катались на лошадке, играли в машинки. Ничего плохого, вот совсем. Но длилось это недолго — вскоре Света использовала уже испытанный бабушкой прием. Ребенок заболевает, вызывается скорая, описываются неоднозначные симптомы, ребенок отправляется в инфекционное отделение больницы. Родителей туда по старинке не пускают. Для кого-то это драма, а для кого-то — желанный выход. Пока ребенок был в больнице, Света переехала и поменяла номер телефона. И опека уже не смогла ее найти. Сходили еще раз к бабушке. И к другой бабушке. Попробовали поговорить с отцом ребенка — даже дверь не открыл, послал матом. Дяди с тетями отказались разговаривать — без мата, но в категоричной форме. Из больницы ребенок попал все в тот же санаторий. А из санатория все в тот же приют. Который снова принялся отправлять мальчика то на лечение, то на отдых. Кто бы не стал овощем в таких обстоятельствах?
Дама-психолог сказала:
— Он даже людей не выделяет, не узнает. И это в четыре года! Ни к кому не привязан, никому не рад.
А к кому он должен был привязаться-то, если люди все время менялись?
Опека отчаялась призвать родственников мальчика к ответу и подала в суд на лишение родительских прав. Процедура лишения прав заняла еще несколько месяцев. Отец в суд не явился, но мама, ко всеобщему удивлению, пришла. Но ни с чем не спорила, просто плакала. Она снова была беременна. Красивая молодая женщина.
— Мне жаль, что так получилось, — сказала она.
И было видно, что ей действительно жаль. И всем присутствующим: судье, сотрудникам приюта, сотрудникам опеки — тоже было очень жаль. Но вот так получилось. В целом ребенок провел в больницах, санаториях, приюте больше полутора лет только потому, что опека до последнего надеялась вернуть мальчика в родную семью.
После этого опека сразу же стала искать ему новых родителей. В приюте могут жить только семейные дети, а те, у которых нет родителей, должны быть устроены в детдом. Здорово, если есть возможность на этом этапе передать ребенка в семью. Но не всегда удается быстро такую семью найти.
— Неужели у вас не было своих кандидатов? — спросила я начальницу опеки при встрече. — Ведь такой хороший мальчик. Симпатичный, спокойный. Маленький. И совершенно здоровый, если не считать задержки развития.
— Мы в глаза не видели ни одного кандидата, — ответила она. — Никто тут не хочет ни мальчиков, ни девочек, ни маленьких, ни больших... Вот вы хотите — мы и счастливы.
А говорят — за детьми очереди.
Как только я стала действовать официально, вооружившись направлением, поддержкой опеки и соцработника приюта, чернуха отступила. Начальство приюта предупредило дошкольный филиал о моем визите. Я отправилась туда снова. Дети гуляли, воспитатели были мне уже знакомы, никто не помешал мне сесть на скамейку и спокойно поразглядывать малышей. Наш мальчик сам подошел ко мне, протянул какой-то прутик. Мы даже немного поболтали — если это можно назвать разговором, потому что на все мои вопросы мальчик только называл свое имя. И еще он все время улыбался. Воспитатели тоже со мной поговорили — они были добрыми, простодушными, хотели лучшего для всех своих воспитанников и надеялись, что в семье у нашего мальчика все наладится.
— Он так давно ждет маму! — сказала одна. — К другим ведь приходят, других забирают, а его нет. А он все смотрит, смотрит на ворота. И так его жаль.
— Мальчик-то хороший, не вредный и очень даже смышленый. Это у нас он плохо развивается и чахнет, трудно ему без мамки. А у вас он расцветет, — сказала другая. — Даже не сомневайтесь.
Это был такой разительный контраст с мнением дамы-психолога.
Я вернулась в опеку, написала согласие и уехала домой. Всего за один день в меня загрузилась целая жизнь, еще и разнообразно прокомментированная.
Через неделю все документы были готовы, и я стала официальным опекуном нашего мальчика.
Конечно же, дама-психолог от лица приюта заявила-таки, что я не установила контакт с ребенком и должна навестить его не менее пяти раз, перед тем как забрать. Иначе травма будет слишком чудовищной. Да и вообще опека ведет себя крайне безответственно, раздавая детей кому угодно: лично у нее, специалиста с огромным стажем, моя личность вызывает большие сомнения.
Опека в ответ заметила, что ребенка уже пора переводить в детдом, и эта травма, возможно, будет еще более чудовищной. А препятствование в деле устройства ребенка в семью со стороны приюта иначе как злобными кознями не назовешь. У вас что, есть другие кандидаты? А главное, чего добиваемся, ребята? Вы же потеряете этого ребенка что так, что эдак.
После этого дама-психолог куда-то делась.
Приют собрал небольшой круглый стол, чтобы обсудить все вопросы, связанные с нашим мальчиком, — за него сели медработник, соцработник, другая, чуть менее мрачная психолог, дефектолог, педагог и прочие причастные к делу дамы. Главный совет, который они мне дали:
— Как только вернетесь домой, сразу же покажите ребенка специалистам!
А то его за последние пару лет никому не показывали.
От слова «специалист» я с тех пор вздрагиваю.
Когда я приехала в приют за нашим мальчиком, оказалось, что он меня прекрасно помнит.
Дети снова гуляли, он разглядел меня издалека, побежал мне навстречу и с налета спросил:
— А ты что, мой мама?
— Ну, если ты хочешь, — сказала я, — я буду твоей мамой.
Остальные дети, услышав про маму, окружили меня и стали вопить:
— Мама! Мама!
Хотя к ним вроде приходили. И даже забирали домой. Но, видно, не так уж часто.
— Этот мама мой! — сердито заявил наш мальчик. Схватил меня за руку и потащил к воротам. Как бы я его навещала не менее пяти раз — и не представляю.
Провожать нас вышла дама-психолог с круглого стола. Я сказала ей:
— Ваша коллега говорила, что ребенок никого не узнает и не выделяет. А ведь он меня узнал и уже готов со мной уйти.
— Еще бы, — холодно ответила дама. — То, что ребенок готов идти куда угодно с кем угодно, — это ведь тоже признак умственной отсталости.
На том и расстались.
Продолжение следует https://snob.ru/selected/entry/114598
_______________
Готовясь к встрече с нашим четырехлетним мальчиком, я, конечно же, прочла некоторое количество психологических статей о том, как нужно забирать ребенка такого возраста из сиротского учреждения. И во всех говорилось, что очень важно попросить отдать любимую игрушку ребенка. Мол, с ней ребенку будет уютнее, его маленький мир останется при нем. В отличие от прочих рекомендаций, эта была очень конкретной, я ее запомнила, и когда завхоз приюта, собирая нашего мальчика в дорогу, спросила у меня, не дать ли дополнительные трусы и колготки, я попросила у нее такую игрушку.
Завхоз, деловитая пожилая дама, посмотрела на меня с недоумением.
— А что, у вас дома совсем ничего нет? — спросила она.
— О, у нас очень много игрушек! — сказала я. — Но, наверное, у мальчика есть игрушка, к которой он привык, и ему будет спокойнее, если она поедет вместе с ним.
— Ну... хотите вот этого медведя? Он совсем новый, недавно получили.
— Да нет, не нужно нового. Может, есть игрушка, с которой ребенок спит или повсюду ходит?
— Как это? — спросила завхоз. — Он бы ее давно сломал или потерял.
— Ну неужели нет вещи, которая ребенку дорога? — спросила я.
— Да им что дорогие, что дешевые... Они все ломают. Так что, берете медведя?
Мне было жаль расстаться с сентиментальной идеей любимой игрушки, но, наблюдая за детьми в приютском дворике, я вполне поняла завхоза.
Приютские дети вообще не играли — так, как мы себе это представляем: не разговаривали с игрушками, не придумывали сюжетов, не входили в роли, не разыгрывали сценок.
Любую игрушку они некоторое время зачарованно рассматривали. Потом вырывали ее друг у друга с воплями: «Дай! Дай! Это мое!» Тот, кому удалось завладеть игрушкой, энергично ею тряс, а потом обычно начинал колошматить игрушкой по стене, по лавочке, об асфальт. Как только игрушка ломалась (очень быстро), вся тусовка теряла к ней интерес, дети дрались и вопили из-за чего-то еще. Я принесла им всем одинаковые и довольно крепкие на вид машинки — дети, раздолбавшие свои машинки сразу же, принялись отбирать у других еще не раздолбанные, совершенно все при этом истошно визжали, а я думала: «Дура я, дура, зачем я вообще притащила им эти машинки?!» Собственно, дети постоянно дрались и вопили, а воспитатели их разнимали и утешали, вот и вся прогулка. Вроде дети, площадка, игрушки — все как в обычном садике. Но нет, мне есть с чем сравнивать: в обычном садике на самом деле совершенно иначе.
Собственно, и в детдоме нашей старшей девочки все выглядело примерно так же — я была обескуражена, обнаружив, что все игрушки там переломаны. А игрушек было много, и среди них попадались прекрасные — но у кукол не хватало рук, глаз, волос, у кукольных колясок были оторваны колеса, кукольная мебель была искорежена, а кукольная еда обгрызена самыми настоящими зубами. Если машинка, то разбитая. Если мяч, то дырявый. Если книжка, то порванная. Кубики были сплющены и искромсаны какой-то зверской силой; даже детали железных конструкторов дети давили и гнули.
Я тогда спросила у нашей девочки, почему так, что тут за поле боя.
— А что еще с ними делать? — спросила она.
Если уж она в свои одиннадцать не знала, что делать с игрушками, то откуда это было знать нашему мальчику в его четыре. Разговаривать с плюшевым мишкой, как это делают дети в кино, — да это же наисложнейшая идея. Ты почему-то должен считать, что это чучелко тебя как бы слышит, ты должен уметь наделять его какими-то свойствами, у тебя должно быть что-то, что ты хочешь сообщить, и ты должен уметь так или иначе передавать свое сообщение, общаться. Мало того, ты должен еще и привязаться к этому мишке. Откуда бы такой диапазон соображений, фантазий, эмоций взялся у заброшенного четырехлетнего мальчика? Мы же не в кино, а в жизни так не бывает. Наш мальчик был обычным, он умел только ломать.
После того как я посмотрела на детей в приюте и детдоме, мне стало интересно, как же удается снять игры детдомовских детишек для рекламных роликов. Какой ни посмотри, малыши строят домики, кормят кукол, возят в грузовике кубики. Видимо, в каждом учреждении есть показательный чудесно-обычный, неразрушенный мир — в кабинете психолога, например, — и ради съемок детишек приводят туда, суют им в руки эти игрушки и перед камерой объясняют, что с ними делать.
В мире нашего мальчика игрушки были яркими бессмысленными объектами. Его мир, чего уж, вообще не отличался осмысленностью. Мне трудно себе его представить. Мелькание каких-то картинок и лиц, как во сне?
Я довольно быстро убедилась, что дама-психолог была права, говоря, что наш мальчик почти ничего не понимает. Он и в самом деле слабо понимал обращенную к нему речь. Он различал интонации, знал несколько фраз и некоторые отдельные слова, мог что-то повторить, но при этом с ним почти ничего нельзя было обсудить. Тебе тепло? Ты хочешь есть? Ты любишь мандарины? Что ни спроси, мальчик улыбался и кивал. А дай ему этот мандарин — испуганно замотает головой и спрячет руки за спину.
Но при этом я с самого начала нашего знакомства говорила, говорила, говорила — непрерывно с ним разговаривала. Покидая приют, распиналась, что домой мы поедем на настоящем поезде, большом, громыхающем.
— Поезд? — повторил наш мальчик, показывая на проезжающий троллейбус.
Когда я замолкала, мальчик вставлял одну из фраз: «Ты меня забрал?», «Ты за мной пришел?» и «Этот мама мой».
У него будто была такая песня. Видимо, это фразы часто произносились в приюте другими детьми, и наш мальчик их выучил. Я отвечала на все: «Да!» Сначала я говорила, что всегда мечтала о таком маленьком мальчике, долго его искала и вот наконец его обрела, но мальчик смотрел на меня в ответ непонимающими глазами, и я стала ограничиваться словом «да». Его это совершенно устраивало.
Я не купила билеты домой заранее, потому что не знала, когда именно мальчика отпустят, и в итоге билеты на подходящий поезд закончились, в кассе оставался буквально один. Это был ужасный билет в середине ряда сидячего вагона. Но деваться было некуда, так и поехали. Наш мальчик несколько часов подряд просидел у меня на коленях, почти не шевелясь. Никогда бы не подумала, что четырехлетние дети способны на такое. Шепотом он повторял «Ты меня забрал?», «Ты за мной пришел?» и «Этот мама мой». Я отвечала: «Да!» Поначалу я неплохо справлялась, но под конец поездки наш мальчик явно превзошел меня в неутомимости и невозмутимости.
От него ещё и довольно сильно воняло. Как если бы он был бездомным — наш мальчик вынес из приюта тот мерзкий запах. Соседи по вагону смотрели на нас, может, и не с отвращением, но уж точно без умиления, а с каким-то тяжелым любопытством. Поездка получилась тягостной.
Меня удручал этот запах — я боялась, что дело не только в приюте, но и в том, что наш мальчик часто писает и какает в штаны. Или и вовсе сам пахнет вот так. Но нет, дело было только в приюте, наш мальчик не писал и не какал в штаны, и он не пах вот так. Дома я его помыла, переодела во все новое, приютские вещи выкинула или постирала, и бомжатский аромат нас покинул. На форумах, посвященных приемным детям, вопрос запаха часто обсуждается: дети долго пахнут не так, не тем, и родителей это мучает. Но нам повезло: мы избавились от гадкого запаха за день.
Первое время дома наш мальчик почти всегда держал меня за руку или сидел у меня на коленях. Он был робок и тих. Он по-прежнему повторял: «Ты меня забрал?», «Ты за мной пришел?» и «Этот мама мой» — репертуар особо не расширялся. Иногда казалось, что мальчик не знает вообще никаких бытовых слов — если его заинтересовывал какой-то объект, он тыкал в него пальцем и говорил: «Ы?» Он не мог объяснить, чего хочет, но при этом неожиданно выдавал строчки каких-то стихотворений, а еще и довольно чисто произносил звуки: «Осень, осень, листопад, листья желтые летят!» И опять, тыкая в помидор: «Ы?» Это было такое невероятное сочетание, что я всякий раз немного зависала.
Мальчик плохо ел — он готов был жевать только куски хлеба, в лучшем случае сосиску, банан, огурец или кусочек яблока — то, что он мог держать в руке. На ура шли конфеты, вафли, шоколад — мальчик их обожал, но не кормить же ребенка только сладким. Хотя у нас и по сей день сохранился ритуал «конфетка за котлетку», сладкое на десерт. Поразительно, что при виде конфеты наш мальчик мог начать смеяться и прыгать от восторга, так она его вдохновляла, даже если до этого он безутешно рыдал.
К остальной еде мальчик относился с ужасом или брезгливостью, особенно его отвращали блюда, где были смешаны разные ингредиенты. Мы проводили за столом много времени, и мальчик вскоре освоил фразу «Фу, гадость!» Если он сидел у меня на коленях, мне иногда удавалось скормить ему с ложки что-то неформатное, какой-нибудь суп, после он обычно долго тряс головой, демонстративно морщился и восклицал непременное «Фу, гадость!» При этом у него была привычка подбегать к столу, когда я готовила, хватать что-то случайное и быстро засовывать это в рот — так он хватал куски мороженой курицы, немытые картофелины, луковки в шелухе, яйца в скорлупе — жевал и был доволен. Как-то я обнаружила под подушкой нашего мальчика пучок сухих макарон — малыш запасся на черный день.
Очень сложно было уложить нашего мальчика спать: попав в кровать, он начинал даже не плакать, а выть. Когда я пыталась его успокоить, мальчик выл еще громче. Собственно, вой был для нашего мальчика основным средством коммуникации: если он чего-то хотел или из-за чего-то переживал, то взвывал сиреной; так из-за сильного дискомфорта кричат грудные дети.
Разобраться, в чем дело, было сложно — он же не разговаривал. Воет и воет — а что такое... Мальчик выл, даже если хотел в туалет, — надо было довести его до нужной двери, открыть ее, включить свет, сам мальчик не сразу такому научился. Иногда он орал просто как резаный — у меня волосы вставали дыбом, я подлетала к нему в уверенности, что случилось нечто ужасное, а оказывалось, что у нашего мальчика сползли штаны или испачкалась футболка, вот он и включил свою сирену. Когда мы выходили гулять, мальчик взвывал всякий раз, как только мы удалялись от площадки перед домом, — видимо, ему становилось тревожно. Но и на нашей площадке гулять получалось так себе: незнакомых людей наш мальчик побаивался, при их появлении он жался ко мне, а завести так запросто знакомства было нереально.
Мне хотелось его занять — но чем? Наш мальчик не мог слушать книжки, не мог разглядывать картинки — сразу уползал от меня под стол, когда я брала в руки что-то эдакое. Он умел раскрашивать, причем (приятный сюрприз!) довольно аккуратно — за это, видимо, надо поблагодарить приют, — но этого развлечения хватало только на несколько минут. Мультики он смотрел, но это было то еще зрелище: мальчик застывал перед экраном с открытым ртом как загипнотизированный, он будто окончательно выключался. Когда я пыталась с ним играть — катала перед ним машинки, строила домики, передвигала фигурки животных, — мальчик быстро отбирал у меня все игрушки, и на этом игра заканчивалась. Игрушки его очень даже интересовали, но только как имущество, сложенное в укромном уголке, — он норовил сложить куда-то к себе все понравившиеся ему предметы, выбирая их из вещей других детей. При этом он кричал: «Это мое!», когда кто-то к нему приближался. Дети нервничали, сердились, и я решила завести нашему мальчику игрушки, которые принадлежали бы только ему, — накупила ему самолетиков, роботов, конструкторов, всего подряд. Но и так было стремно: любую новую вещицу мальчик таскал с собой, взвывая всякий раз, как только кто-то к ней прикасался. Если же вещица ломалась или терялась, мальчик безутешно плакал.
Абсолютно безумной оказалась идея сходить с нашим мальчиком в детский магазин, чтобы вместе выбрать ему самокат: малыш совершенно обалдел от множества ярких объектов, он стал стаскивать с полок коробки с игрушками, складывать их в гору, пытался утащить все, коробки падали, мальчик кричал «Это мое!» — пришлось схватить его в охапку и под нескончаемый визг тащить домой. От совместных визитов в магазины решено было пока отказаться.
Слова дамы-психолога я, чего уж, часто вспоминала. Да, у меня было чувство, что я взяла звереныша. Поговорить с ним у меня не получалось. Понять его мне было сложно. Но пожаловаться на отсутствие контакта с ребенком я все же никак не могла. Малыш ходил за мной хвостом, при любой возможности он залезал ко мне на колени, а держать его на коленях было приятно, малыш был теплым и ласковым. К постоянному фону из «Этот мама мой!» и «Ты меня забрал» я привыкла. Если я куда-то уходила, малыш тревожился, когда я возвращалась, он испускал восторженный вопль и бросался мне на шею. Обниматься наш мальчик мог хоть целый день — только этим мы поначалу и занимались.
А свою любимую вещь из приюта наш мальчик, как оказалось, таки забрал! Только это была не игрушка. Наш мальчик обожал свои сапожки. Позже выяснилось, что их купила еще мама Света; именно в этих сапожках малыш отправился из ее дома сначала в больницу, потом в санаторий, а потом в приют. Именно в них нашего мальчика выдали и мне, хотя я тогда об этом не знала.
Продолжение следует https://snob.ru/selected/entry/116899
_______________
Мне было неловко себе в этом признаться, но поначалу наш мальчик меня очень пугал. Я совершенно не понимала, что с ним делать. Вдобавок я чувствовала себя виноватой в том, что он все время воет, а я не умею его успокоить. Нет, конечно, идеи, что ему стоило остаться в приюте, у меня не было. Но я думала: может, другая мама подошла бы ему лучше, чем я? Может, я с ним недостаточно мила? Не слишком заботлива и внимательна? Мало его люблю? С любовью было как-то сложно. Любить ребенка, который все время воет, — притом что вас ничего особо не связывает, вы только недавно познакомились, — трудно. Даже взрослому. Что ж говорить о детях.
Изначально мои дети были очень даже за братика. Собственно, активные разговоры о братике вели мои старшие девочки — кровная и приемная, им на тот момент было по двенадцать лет. Младшая дочь не принимала участия в беседах по малолетству. Сын перспективой братика особо не интересовался, он был занят своими делами (при этом на практике именно он оказался для малыша самым терпеливым и спокойным старшим товарищем на той стадии, когда все остальные сошли с дистанции). А девочки мечтали о братике — рассуждали о том, что у кровной дочки есть младшая сестричка, с которой она постоянно возится, а приемная будет так же возиться с младшим братиком, и дети будут вместе гулять, резвиться на полу, играть в мячик. Воображению рисовалась картина, как вся компания, взявшись за руки, идет по лугу, сияет солнце, из глянцевой травы торчат яркие цветочки и в воздухе растекается благодать. Понятно, что некоторая критика к этой чудесной картине у меня присутствовала. Но разрыв с реальностью оказался все же слишком значительным.
К встрече с мальчиком девочки готовились: они запаслись какими-то подарками для него и даже купили мне мои любимые тюльпаны. Ожидая нас, девочки находились в радостном возбуждении. Но когда наш мальчик появился на пороге, в воздухе мгновенно зависло напряжение и вся радость куда-то делась. Вцепившись в мою ногу, мальчик смотрел на всех букой. Девочки ворковали, улыбались, совали ему какие-то игрушки.
— Этот мама мой, — наконец сказал мальчик.
— Здорово! — ответила кровная дочка. — Хорошо, что ты нашел свою маму! Но это и наша мама. Это наша общая мама — и твоя, и наша.
— Этот мама мой, — очень мрачно повторил мальчик.
Девочкам это не понравилось.
— Конечно, твой, — ответила кровная дочка, — но это и наша мама. Это наша общая мама.
— Мама мой, — сказал мальчик еще мрачнее. Он надулся, и было видно, что он сейчас заплачет.
— Да ты еще не родился, а у нас уже была эта мама! — ответила приемная дочка. С того дня она стала звать меня только мамой — до этого, больше полугода, она не звала меня никак.
— Он мой! — отчаянно сказал мальчик. И зарыдал.
Я-то надеялась, что девочки будут заниматься нашим мальчиком наравне со мной и он подружится с новыми сестрами. А оказалось, что он видит в них только конкурентов и настроен довольно воинственно. За то время, пока наш мальчик так воспринимал моих старших дочек, их отношения совершенно испортились. Он не помнил их имен, визжал при их приближении, но при этом таскал, прятал и ломал их вещи. Сестер он не различал и называл «эти мальчики».
Я считала своим долгом объяснять дочкам, как трудно наш мальчик жил раньше и как непросто ему освоиться в новой семье, где все и всё чужое, и они вроде как слушали, даже понимали. Но при этом все равно злились. Когда мальчик сидел у меня на коленках и плевался едой, которой я кормила его с ложечки, девочки морщились от брезгливости. Его желание постоянно со мной обниматься подняло в них волны ревности, и они тоже принялись на мне виснуть. Когда мальчик говорил: «Этот мама мой», девочки отвечали: «Нет, наш!» (Занятно, что язык мальчика подчинил себе нас всех — мы дружно перешли на мужские окончания.) Мальчик возмущенно визжал, и ни малейшей благодати во всем этом не наблюдалось.
Вскоре девочки оставили свои попытки пообщаться с нашим мальчиком и перешли в формат «он нас бесит, мы от него устали, уйми его вой, убери его куда-нибудь». Прозвучало предсказуемое:
— А давай вернем его назад! Мы ведь так хорошо без него жили.
— Вы же мечтали о брате? — сказала я.
— Ну, мы-то мечтали о нормальном мальчике. А этот такой противный!
Поначалу я утешала себя тем, что да, проблемы есть, но наш малыш — он такой хорошенький, такой робкий, такой милый бука. Но робким и милым он был недолго, только пока боялся. От страха он избавлялся, как ракета от ступеней: вот он уже освоился дома, но по-прежнему побаивается гостей. А вот он уже и гостей не боится, но на улице еще скован. А теперь уже не скован на улице, зато еще робок в незнакомых местах. Всё, о ужас, уже нигде не робок! О ужас — потому что без робости наш мальчик становился абсолютно неуправляемым.
Характерно, что совершенно все меня об этом предупреждали. Узнав, что мне достался малыш в «глубокой заморозке», случайные и неслучайные люди говорили:
— О боже, что же будет, когда он разморозится?
И в их вопросе непременно звучала тревога.
— Ну... научим его тогда разговаривать? — оптимистично отвечала я.
— Это может быть, — отвечали все. — Но сначала он же все разнесет!
И все оказались правы! Именно этим он и занялся.
Как только наш мальчик перестал бояться и освоился, его характер совершенно изменился. Он стал дико активным, довольно агрессивным, очень разрушительным и абсолютно неуправляемым. При этом он постоянно хохотал. Проснувшись, он принимался всюду лезть, все разбрасывать и ломать — в прекрасном настроении, вне себя от восторга, — швырнет какой-нибудь предмет об стену и хохочет. Если нашему мальчику мешали, он визжал. Если у него что-то не получалось, он выл. При попытках как-то удерживать его от разрушительной деятельности он не только вырывался и орал, а еще и кусался.
— Он просто бешеный, — говорили мои старшие девочки. Они пытались избегать нашего мальчика, но это было непросто — да, они поставили замок на дверь, ведущую в их комнатки, но ведь им надо было выходить на кухню, в туалет, в конце концов, им хотелось и со мной пообщаться: наш мальчик бросался на них с воинственным гиком, как тигр на антилоп, вцеплялся в ноги, руки, и поди отдери. Конечно, девочки были сильнее и могли с ним кровожадно расправиться, но как только я видела, что они отпихивают малыша как-то слишком решительно, то немедленно встревала с гневным:
— Он же маленький! И вообще, нельзя ли повежливее?!
— Но нам же больно! — сердито отвечали девочки.
Я понимала, что выходит как-то несправедливо: да, он маленький, но они ведь тоже люди, причем не такие уж взрослые — откуда бы им взять ангельское терпение? Но идей, что же делать, у меня не появлялось.
К счастью, девочки ходили в школу, на кружки и секции, у них была своя жизнь, и на борьбу с новым братом у них уходило не так много времени, иначе и не представляю, где бы мы были. Но при этом у кровной дочки именно в тот период были проблемы с одноклассниками, переходный возраст сделал ее нервной, вспыльчивой, раздражительной, она часто расстраивалась, приходила домой в слезах — и тут на нее бросался бешеный тигр. Мне было ее ужасно жаль. Приемную дочку я жалела меньше, потому что она сама была довольно воинственной, — я только следила, чтобы они с нашим мальчиком не оставались наедине.
Я гнала от себя эти мысли, но не могла не замечать, как много общего у моих приемных детей — они будто были сделаны из одного теста и походили друг на друга даже в мелочах. У них было одинаковое чувство юмора: самое смешное — это когда кто-то упал, желательно в лужу. Оба считали, что лучшее времяпрепровождение — это бегать, орать и крушить все вокруг. Оба любили подраться, часто травмировались, бесконечно жаловались на синяки и царапины и верили в чудодейственную силу пластыря. Оба были зациклены на еде и ели очень избирательно, оба норовили припасти еду в секретном месте, причем любимой едой у обоих оставался белый хлеб, а сладости обожествлялись. Оба с открытым ртом залипали перед любыми движущимися картинками (я ставила им мультики — телевизора у нас, к счастью, нет, а то залип грозил перейти в круглосуточный), не говоря уже о компьютерных играх. Оба сгребали в кучи вещи, которые ревностно охраняли от посягательств, никак их при этом не используя. У дочки еще была привычка постоянно выпрашивать новое — куда бы я ни шла, она непременно говорила: купи мне то, принеси мне это, дай мне хоть что-нибудь. И наш мальчик немедленно этим заразился — теперь, когда я приходила откуда-то домой, он придирчиво спрашивал: «Что ты мне принес? Что ты мне купил?» Слово «Дай!» он обожал еще с приюта.
Но главное, наш мальчик, как и наша девочка, выстраивал связи только иерархически. Он или подчинялся, или подчинял, другой тип отношений ему не давался, сила была для него единственным значимым обстоятельством. Мои приемные дети становились милы, улыбчивы, послушны, когда боялись. В их системе координат милота, улыбчивость и послушность были сцеплены со слабостью, беззащитностью, необходимостью подчиняться. Слабость — это плохо. Сила — это хорошо. Слабые улыбаются — сильные делают что хотят (в нашем случае орут, дерутся, крушат все вокруг). Даже со словом «пожалуйста» надо поосторожнее, лучше без него: в этой системе координат если ты просишь, значит, ты слабый — сильные только командуют.
Меня этот расклад удручал еще с нашей девочкой, а выяснилось, что и наш малыш такой же, только слабых он называл не лохами, а маленькими, а сильных не крутыми, а большими. Безусловно, постепенно это смягчается: дети же видят, что нам улыбаются друзья и даже попутчики в троллейбусе, а мы только улыбаемся в ответ, а вовсе не орем и не деремся, и ничего плохого при этом не происходит. Но изначально наш малыш вел себя совсем как щенок: если робеет, то ластится, улыбается, мило хлопает ресничками. Чуток осмелел — сразу хвать тебя за ногу.
Мне не нравилось дрессировать его как собаку, но наш мальчик практически не оставлял мне выбора: стоило мне расслабиться, как он опять карабкался по полкам стеллажей как по ступенькам и со счастливым хохотом швырял все на пол. Особенно стремно было на улице: осмелев, малыш постоянно стремился рвануть в неизведанном направлении, а при переходе дороги, видимо, от восторга перед машинами, его охватывало невероятное возбуждение, он начинал скакать, метаться из стороны в сторону и буквально прыгать под колеса. Я держала его за руку мертвой хваткой, он вырывался и визжал, и мне было дико, просто дико неловко: вся улица видела наши баталии, и я едва ли выглядела достойно. Не хочешь оказаться в неловком положении — не заводи приемных детей! Хотя и с кровными, конечно, можно попасть.
С нашей девочкой я убедилась в том, что ситуацию — на уровне поведения — спасает только жесткость и последовательность. Конечно, я надеялась, что с нашим мальчиком будет совсем другая история. Он же маленький! Уж его-то можно обнимать и целовать, чтобы все наладилось! Увы. Как раз у нашей девочки некоторые проблески совести и сознательности наблюдались. А еще она довольно быстро стала чувствовать, что нехорошо расстраивать маму, зато радовать маму, наоборот, бывает приятно.
У малыша с эмоциями все было совсем примитивно. Базово он находился в бойком, веселом настроении и жаждал бурной активности. Если этой активности мешали, малыш злился и орал. Это поначалу он хотел сидеть на ручках, обниматься и жалостно повторять: «Ты меня забрал». Но жалостный период оказался недолгим. А потом для меня стало отдельной задачей найти время, когда можно было бы устроить эти самые объятия. Потому что я целыми днями препятствовала разрушительной деятельности нашего мальчика, и объятиям это абсолютно не способствовало. Я настолько раскалялась, что даже в ситуации перемирия не могла так запросто остыть и перейти в режим нежного участия. Подруга, которой я пожаловалась на то, что кажусь себе слишком злобной мамашей, остроумно предложила считать объятиями те моменты, когда я вцепляюсь в малыша мертвой хваткой, мешая ему ломать и драться, ведь это наитеснейший телесный контакт!
Как и следовало ожидать, лучше всех с малышом научился взаимодействовать мой флегматичный и добродушный старший сын. В период робости нашего мальчика сын не обращал на него особого внимания. А как только малыш принялся напрыгивать на него с бешеными криками, сын отнесся к этому как к забавной игре. Старший сын поднимал малыша, вертел, щекотал, подбрасывал, шутил, смеялся, издавал забавные звуки, и вместо конфликта выходил вполне себе цирковой номер, гимнастика с элементами клоунады. Правда, закончить ее было совершенно невозможно, малыш готов был играть в бешеного тигра часами, и в какой-то момент и старший сын выставлял малыша за дверь своей комнаты. Он тоже завел себе замок.
А самые прочные отношения сложились у нашего мальчика с младшей сестренкой. Конечно, я очень на это надеялась, но именно здесь меня переполняли нехорошие предчувствия. Как и с приемной дочкой, я боялась, что новый мальчик начнет обижать мою спокойную и ласковую малышку. Он бы, наверное, и начал — он и укусил первой именно ее, в спину, был огромный синяк. Но маленькая дочка скорее удивилась, чем обиделась. Она отнеслась к нашему мальчику с огромным любопытством. Сначала она совершенно не ревновала, а с широко открытыми от изумления глазами ходила за мальчиком хвостом, наблюдала за всеми его манипуляциями, с интересом внимала его крикам и постоянно тащила ему какие-то подношения: печенье, мандариновые дольки, маленькие игрушки. В итоге малыши как-то очень неплохо поладили, наш мальчик, на удивление, не увидел конкурента в маленькой девочке, которая, казалось бы, больше остальных подходила на эту роль. Конечно, малыши могли поссориться из-за какого-то желанного объекта, причем, как и у кровных братьев и сестер, желанным объектом обычно становилась именно та вещь, которую взял другой, поэтому я вскоре стала покупать им только одно и то же, но при этом они почти всё делали вместе и быстро привыкли взаимодействовать.
Меня радовало, что дочка вовлекает нашего мальчика в свои игры, показывает ему, что можно выражать свои желания без диких криков, и вовсю демонстрирует образцы мирного и приветливого поведения. Еще она умела аккуратно есть — и ложкой, и вилкой, а главное, все подряд; ее удобно было ставить в пример. Ей было всего два года, и она только начинала говорить, но говорила она осмысленно, и это было удачно: дети осваивали речь во взаимодействии друг с другом и с остальными членами семьи.
Но наш мальчик, конечно же, влиял на маленькую девочку куда сильнее. Она тоже стала кусаться. А еще она открыла для себя, что разбрасывать вещи, прыгать на диване и с воплями носиться по квартире — это очень весело. К счастью, мертвой хваткой вцепляться в сестер, выпрыгнув из-за угла, и колошматить игрушками об пол до их полного уничтожения она не полюбила — видать, темперамент был не тот. Но в целом наша жизнь стала очень шумной и довольно изматывающей — я уставала, часто сердилась, а еще и старшие девочки чувствовали себя обиженными. И я решила, что пора бы нам позвать кого-то на помощь. Во мне всегда жила вера в то, что есть люди, которые умеют хорошо справляться с ситуациями, с которыми я справляюсь так себе.
Мы перебрали нескольких нянь и в итоге нашли поразительную женщину лет сорока пяти — очень спокойную, доброжелательную, терпеливую, но при этом довольно строгую. Она приходила к нам три раза в неделю. У нашей няни не было никакого специального образования — кажется, она даже не закончила среднюю школу; смущенно признавалась, что читать ей до сих пор сложновато, особенно если предложения длинные. Но она определенно была гениальным педагогом и со всей основательностью взялась за налаживание климата в нашей семье. С нашим мальчиком няня выбрала замечательную тактику — она его постоянно хвалила, резко, но безэмоционально осаживая при провинностях, и при этом внедряла в него идею, что он такой большой, такой умный, такой добрый, что без его помощи мы просто погибнем.
Это было похоже на глобальную перезагрузку. Няня утверждала, что без нашего мальчика сестренка не может одеться, я без него ну никак не справлюсь с уборкой на кухне, старший брат заболеет, если малыш немедленно не отнесет в стирку его грязные носки, — выходило, что с ней наш мальчик делает вещи, которых я и не чаяла от него добиться. Когда малыш начинал крушить, визжать и биться, няня ловила его, сажала на колени, крепко держала и приговаривала: «Ты такой послушный, такой хороший мальчик! Ты никогда не дерешься и не кричишь, ведь это глупо, а ты очень разумный!» Это звучало абсурдно, но отлично работало, страсти утихали и все успокаивались. Еще наша няня постоянно повторяла: «Ты так любишь мамочку! Ты так любишь брата! Ты так любишь сестренку! Как ты обо всех заботишься, как ты стараешься быть хорошим, какой ты молодец!» Малыш становился горд собой и действительно старался. Ну, какое-то время, но и это было победой. А мы со старшими девочками тем временем куда-то ходили, общались, занимались своими делами.
Где-то через полгода, ранней весной, мы со старшей кровной дочкой тащили из магазина пакеты с продуктами, наш малыш был при нас и тоже что-то тащил. К тому моменту он уже неплохо разговаривал, был дружелюбен и вел себя вполне прилично. И дочка вдруг сказала:
— Знаешь, я помню время, когда не было моих сестер — и маленькой, и сводной. Но почему-то про нашего мальчика мне часто кажется, что он жил с нами всегда. Как это может быть, ведь еще недавно он был мне совсем чужим!
https://snob.ru/selected/entry/117967
|
|
Печать | Получить код для блога/форума/сайта |
Коды для вставки:
Как это будет выглядеть?
Скопируйте код и вставьте в окошко создания записи на LiveInternet, предварительно включив там режим "Источник"
HTML-код:
|
|
| BB-код для форумов: |
Как это будет выглядеть?
Страна Мам → Яна Соколова: Приемное родительство: как я себе его представляла и как все оказалось на самом деле. Часть 7-9. Приют
Тэги: приемные дети, усыновление
| Я растила приемную девочку, мы ссорились, мирились, постепенно привыкали друг к другу, а меж тем меня не отпускала мысль о маленьком мальчике. Изначально-то я планировала взять мальчика трех-четырех лет, в пару к своей двухлетней дочке. Приемная девочка вовсе не заняла его место в моем сердце — для нее в сердце прорубилась своя комнатка. А комнатка маленького мальчика оставалась незанятой. Читать полностью |
| +109 | valesir57 | 37 комментариев |
Комментарии
но все равно спасибо. со временем, может, дорасту
вот на этом месте - слезы
↑ Перейти к этому комментарию
Но это еще не конец, да ведь?
Вставка изображения
Можете загрузить в текст картинку со своего компьютера: