Яна Соколова: Приемное родительство: как я себе его представляла и как все оказалось на самом деле. Часть 4-6. Дом после детдома
После окончания Школы приемных родителей мой главный страх, связанный с принятием ребенка в семью, был в том, что я не смогу его полюбить. Что навыдумываю себе что-то доброе и светлое, а на практике погружусь в жуть и мрак. Что ребенок станет мне неприятен, будет отталкивать даже и физически, и я не смогу победить это чувство. Я боялась обнаружить, что чужой ребенок — это совсем не то, что свой, и отношения тут принципиально иные. В конце концов, так много сказок про злых мачех, которые обожают только собственных дочерей, а падчериц гнобят. Я думала: а вдруг именно так оно и будет? Что, если чужой ребенок и впрямь вызовет у меня необъяснимое отторжение, которое я никогда в жизни не испытывала, а потому не могла предсказать?
К счастью, этот страх оказался совершенно напрасным. Как только прошло смущение от ахового знакомства в детдоме, наша девочка стала мне очень симпатична. Не то что она меня ничем не раздражала и не пугала — еще как раздражала, бесила, пугала, утомляла. Но и свои дети иногда раздражают, бесят, пугают и утомляют — дело такое. Безусловно, я отношусь к приемной дочке иначе, чем к кровным. Но и к кровным я отношусь очень по-разному, вдобавок это отношение меняется в зависимости от возраста ребенка и текущей ситуации. Не то что любовь — это таблетка со строго определенной пропорцией точно определенных веществ. Любовь бывает разная, и слава богу.
Мне нравился независимый и бойкий нрав нашей девочки, меня радовали ее звонкий смех, ее непосредственность и любопытство, я восхищалась тем, какая она смелая и ловкая. Меня изумляла ее способность мгновенно заводить знакомство со всеми встречными и запросто ориентироваться где угодно. Я уважала ее умение занимать позицию лидера и была покорена ее харизматическим обаянием. Наконец, она нравилась мне внешне, и само ее присутствие в нашем доме было мне приятно. Однако у меня возникли огромные проблемы с тем, чтобы хоть как-то ей управлять. С кровными детьми мы жили в спокойной, доверительной и веселой атмосфере, когда все стараются друг другу помогать. И у меня была иллюзия, что новая девочка быстро поймет наши правила, примет их (ведь они такие прекрасные!) и органично вольется в нашу семью. В Школе приемных родителей нам рассказывали про медовый месяц — период, когда ребенок только начинает жить в семье и старается нравиться. И в моей голове все выглядело так: сначала наша девочка будет стараться вести себя прилично из вежливости, а потом ей самой это понравится, и мы продолжим нашу обычную жизнь в новом составе.
Но никакого медового месяца не было! Девочка вовсе не старалась принять наши правила, а начала активно навязывать свои — не только в том, что касалось поведения, но и в бытовых вещах. Например, наше меню во многом состояло из супов и салатов. Зная, что инвалидность девочки требует именно такого меню — побольше овощей, поменьше мучного и сладкого, — я думала: о, прекрасно, ей очень подойдет наша еда! Не тут-то было. Девочка немедленно заявила, что овощей она вообще не ест, супы ненавидит, про салаты и слышать не желает. Каши — гадость, яичница — фу, от всего молочного ее тошнит.
— А что же ты ешь? — недоуменно спросила я.
— Булки, пиццу, блины, макароны, — сказала она.
— Но тебе же все это нельзя?
— И что теперь, я должна голодать?!
Сейчас бы я нашла, что ответить, а тогда растерялась. В первое время нашей совместной жизни я пребывала в тотальной растерянности от того, что просто не понимаю, как же мне управиться с этим чудесным, но катастрофически непослушным ребенком. Не кормить ее вовсе — в надежде, что она, оголодав, съест что угодно, — я никак не могла: из-за болезни она должна была регулярно питаться.
Скоро я всецело поняла врача детдома, которая сияла от счастья, провожая нашу девочку в семью. Девочка абсолютно не собиралась выполнять положенные медицинские назначения! Каждый раз, когда она должна была делать какие-то процедуры, она начинала вопить, что все это ей совершенно не нужно, она прекрасно себя чувствует и ничем не отличается от других; отстаньте уже от нее все, ее здоровье — это ее личное дело! Так как процедуры надо было делать по несколько раз в день, чуть ли не большая часть времени уходила на эти разборки. В конце концов ее удавалось как-то заставить, и мне казалось, что ситуация вроде бы под контролем, пока через несколько месяцев не выяснилось, что девочка зверски меня дурила и делала лишь малую часть положенного. Узнав об этом, я чуть не поседела.
Об инвалидности нашей девочки, еще будучи с ней не знакомой, я думала только как о неких дополнительных ограничениях для нее и дополнительных трудностях для меня. Но мне не приходило в голову, что инвалидность — это еще и огромный манипулятивный ресурс. Плохо себя чувствую — ничего от меня не требуйте, жалейте, суетитесь вокруг. Мне многое нельзя, но я буду это тайком, украдкой, вы голову сломаете, а все равно не поймаете меня на месте преступления. И еще я вообще не стану принимать лекарства — ага, запрыгали, испугались!
И так во всем. Мне казалось, что наша жизнь устроена легко и весело, прав полно, а обязанности минимальны. Но девочка требовала безграничного расширения прав и абсолютного уничтожения обязанностей. Если уж сняла штаны, то кинула на пол.
— Положи, пожалуйста, в стирку, если они грязные, или на стул, если еще наденешь.
— Зачем?
— Ну не могут же вещи лежать на полу.
— Почему?
— Потому что они пачкаются, ты по ним ходишь, в комнате полный бардак.
— А мне так нравится!
— Но так же нельзя.
— Почему?
— Потому что я тут тоже живу, а мне бардак совсем не нравится.
— А вы просто не заходите ко мне в комнату.
На пол летела не только одежда, но и диски, бумага, карандаши, яблочные огрызки, игрушки, недоеденные булки, нитки, гвозди, пуговицы, россыпи конструкторов и бисера. Туда же опрокидывались бутылки с водой.
— Может, ты все же уберешься?
— Нет, все же не стану.
— Неужели тебе действительно так нравится?
— Да мне все равно. Если вам мешает — сами и убирайте. А я не уборщица.
— Но и я не уборщица.
— Ну тогда убирать некому!
Самые бурные баталии развернулись вокруг мытья. Наша девочка заявила, что посуду моют только лохи, а она не лох. И оттирать с тарелок какую-то прилипшую грязь она не станет даже под пытками. Мыть саму себя наша девочка тоже не рвалась — неделями ходила в одной футболке, потому что «мне так нравится», в ней же и спала. Малыша можно схватить и засунуть в ванну, но как засунуть в ванну своенравную особу одиннадцати лет?
К моему ужасу, моя старшая дочка тоже принялась отлынивать от домашних обязанностей, раскидывать все вокруг и устраивать адскую мусорную кучу прямо посреди комнаты. А на мои протестующие замечания она отвечала:
— Если ей можно, почему мне нельзя?
Заочно размышляя о взаимодействии моей кровной и приемной девочки, я видела два варианта:
Они подружатся, и моя лапочка-дочка будет тянуть приемную девочку к добру и свету.
Они не подружатся и почти не будут взаимодействовать.
Варианта «Они подружатся, и приемная девочка утянет мою лапочку-дочку в свое болото» я вообще не рассматривала. А сбылся именно он. Девочкам хотелось дружить, общего у них было мало — и объединяла их только готовность побеситься. Вот они и бесились.
Не прошло и недели нашей совместной жизни, как лапочка-дочка сообщила, что она всегда ненавидела платья и с неимоверным трудом сдерживалась, когда ей хотелось со всеми драться, бешено скакать, швырять вещи и орать. Но теперь-то она возьмет свое! И еще ей нужно много новых игрушек. И развлечений, что-то мы мало развлекаемся.
Я была близка к панике.
Наша девочка меж тем еще и ужасно скучала. В детдоме она жила по четкому расписанию, умения самостоятельно распоряжаться временем у нее не было — оставаясь там без присмотра, она играла в компьютерные игры. Поэтому и дома свободное от еды, прыжков и криков время наша девочка проводила только за компом. Когда я пыталась занять ее чем-то другим, она говорила, что это другое ей скучно. Помогать по хозяйству? Ну вот еще, я не нанималась. Погулять во дворе — только если с кем-нибудь подраться и что-нибудь разгромить, что там еще делать. В город? Ну, какие-то тупые улицы, дома, магазины, в чем смысл таскаться туда-сюда. В парк? А что там есть, кроме деревьев и скамеек, в чем прикол? В музей — тупые картины, тупые экспонаты. Книжка — да вы издеваетесь. Посмотреть кино — ну да, можно, но это же всего полтора часа. Пособирать конструктор — ну ладно, еще полчаса. Покататься на самокате, велосипеде, роликах? От такого быстро устаешь, а день-то вон какой длинный! И делать абсолютно нечего. Иное дело детдом. Там было весело!
Поначалу ходить куда-то вместе с нашей девочкой мне было просто страшно. Когда мы в один из первых дней отправились в ближайший скверик, она принялась жечь там траву, и вокруг немедленно столпились озабоченные бабульки. Бабульки требовали прекратить безобразие, грозились вызвать милицию. Наша девочка буркала что-то злобное в ответ. Бабульки вычислили во мне мамашу «этого гаденыша» (ее обычно принимали за мальчика), и на мою голову обрушились потоки помоев. В этой новой роли мне было дико неуютно, а примерно так выглядел любой наш выход. Хорошо еще, если обходилось без случайного ребенка, которого наша девочка ни с того ни с сего треснула: «Не, ну а че он пялится?!» Я говорила, что драться нельзя, а она восклицала, очень пылко: «Да, я такая, мне постоянно хочется кому-нибудь поддать! Ничего не могу с собой поделать!» Внятно отвечать на такие рассуждения я научилась только потом. Поначалу же я была настолько накачана сентиментальной литературой, призывающей бесконечно обнимать приемных детишек, принимать их любыми и уважать их личность, что сдуру уважала и желание кому-нибудь поддать.
Мы купили горы вещей, потому что вещи нашу девочку радовали — хотя бы недолго. Вскоре все они оказывались на том же полу под теми же огрызками, девочка просила о чем-то новом, я не могла отказать («ведь она так долго не могла купить себе то, что хочет!»), но чувствовала, что определенно делаю что-то не то. Я попросила у нашей девочки написать список того, о чем она мечтает. Она долго пыхтела, просила сестру помочь. В выданном мне списке были самые невероятные предметы — она упомянула даже джакузи. И ничего невещественного. «А что-то кроме вещей тебя интересует? — спросила я. — Что бы тебе хотелось делать?» — «Обожаю аттракционы! — сказала девочка. — Аквапарк! Хочу в аквапарк! И прыгать на батуте!» — «Это всё?» — спросила я. «Ну вот бывает еще, что прыгают по крышам. И чтоб пожар. Я бы хотела прыгать по крышам и чтоб пожар! И можно в воду с высоты! И с парашютом. И на машине так вжжжж — бац-бух — и все взорвалось!»
Без бац и бух наша девочка так скучала, что казалось, она и минуты не может провести без того, чтобы хоть что-нибудь не ломать. Ждешь с ней автобус — она колошматит кулаком остановку, пинает заборчик, пуляет камушки, рвет листья, тащит в рот какие-то ветки, давится, плюет на асфальт. Я делаю робкие замечания, а она недоумевает («ну ладно, ей не нравится, если я порчу ее вещи, но на улице-то че цепляться?»). Я говорила о том, что деревья живые и ломать ветки нельзя, остановка нужна людям целой, а поставить заборчик — это тоже работа, хорошо бы уважать чужой труд. Наша девочка смотрела на меня как на душевнобольную. Это был совсем не тот язык, который она могла понять.
Собственно, главным моим заблуждением была идея, что раз ребенок уже такой большой, то с ним можно договориться о чем угодно. Я как-то не учла, что договориться можно только при наличии общего языка и общих целей. Мне казалось, что есть и общечеловеческие, всем понятные вещи. До какой-то степени я и сейчас так считаю. Но не могу не признать, что мою маму, которая выражала свои мысли гораздо короче и жестче, наша девочка сразу же стала слушаться. Бабушка с готовностью взяла на себя роль плохого полицейского и буквально спасла ситуацию тогда, когда я уже почти отчаялась. Нашей девочкой бабушка командовала, не вдаваясь ни в какие объяснения, — выяснилось, что если строго говорить: «Быстро убралась в своей комнате, через десять минут проверю!», то девочка отрывается от компа и довольно ловко разгребает весь мусор. А про себя я, увы, поняла, что борец с деструктивом из меня фиговый, по крайней мере на короткой дистанции.
Когда я только думала о приемных детях, я пересмотрела множество видеороликов о жизни приемных семей. И многие из приемных родителей упоминали специалистов, которые помогли им справиться со сложностями и без которых они бы пропали. Из этих роликов у меня сложилось впечатление, что таких специалистов много, они опытны, знают уйму мудрых рецептов и готовы броситься тебе на помощь, если ты не понимаешь, что делать. И когда я совсем было растерялась, то решила пойти к таким специалистам.
Если коротко — до сих пор я так ни с одним из них и не познакомилась. Нет, наверное, они существуют! Где-то. Но те вроде бы неплохие психологи, к которым я обращалась, терялись от описания моих проблем еще сильнее, чем я сама, и начинали обсуждать со мной, как я вообще решилась взять такого сложного ребенка. (Притом что мне не кажется, что наша девочка такая уж сложная — даже напротив, она устроена очень понятно, обычный детдомовский ребенок из самых сохранных, ее адаптация к семье была вполне стандартной, и сейчас я сама надавала бы себе прошлой множество полезных советов.) Ничего конструктивного никто не предлагал. Психолог из государственной службы поддержки приемных семей и вовсе порекомендовала вернуть нашу девочку обратно в детдом — «раз вы не справляетесь». Не буду врать, что меня это поддержало — я была очень разочарована.
Девочку надо было записать в школу, и тут меня ждало новое потрясение. Я выбрала самую обычную школу, самую простую программу, самую добрую учительницу. Но когда мы пришли знакомиться и девочке дали листочки с тестами, стало понятно, что она не только не может сделать ни одного задания. Она не может даже прочесть эти задания и понять, что от нее требуется. Мы взяли все с собой, ушли. Вместе с девочкой мы стали пытаться разобрать задания дома.
Она долго отказывалась читать вслух, но когда наконец попыталась, это звучало так:
— «Ка… ка…» Катя?
— Нет, не Катя.
— «Ка-кой при…» предмет?
— Нет, не предмет.
— Может, приполз?
— Кто приполз?
— Ну, тут написано «при…»
— Ты можешь просто прочитать?
Нет, прочитать ей было совсем не просто. Буквы наша девочка знала, но именно читать, складывать эти буквы в слова и тем более предложения ей было очень трудно.
Характерно, что в детдоме о проблемах нашей девочки с чтением мне никто не сказал. Я спрашивала, любит ли она читать, и воспитательница ответила: «Ну не то что любит, зато постоянно перечитывает “Гарри Поттера”, обожает эту историю!» Я еще подумала: «О, ну здорово, молодец! И объем большой, и сюжет довольно сложный». Дома секрет «Гарри Поттера» был раскрыт: выяснилось, что девочка посмотрела экранизацию и поэтому владела материалом достаточно для того, чтобы отвечать на вопросы по тексту, вот она и придерживалась концепции любимой книжки, чтобы ей не подсунули что-то другое.
Тот же ужас настиг нас и с математикой, и с русским, и тем более с английским. Дополнительный караул был в том, что наша девочка не сомневалась в том, что она прекрасно учится. В детдоме ее хвалили за замечательный почерк и за потрясающие математические способности. При этом в одиннадцать лет она считала до десяти и имела очень смутные представления об умножении. Но никто не говорил ей о том, что она мало знает. Сравнить-то себя можно только с окружающими, а наша девочка училась с детьми того же уровня. Когда девочка обнаружила, что обычные дети младше ее умеют гораздо больше, она была возмущена, уязвлена и совершенно выбита из колеи.
История обучения нашей девочки такова. Первый класс обычной школы она закончила еще с мамой, ей было восемь. Летом мамы не стало, девочка попала в детдом, и детдом решил, что для того, чтобы она быстрее адаптировалась, в школу ей лучше пока не ходить. «Пока» растянулось на год, за год девочка забыла и то, что знала, поэтому отправлять ее во второй класс обычной школы представлялось неразумным. Зато для второго класса коррекционной школы она была очень даже неплохо подготовлена! Туда и пошла. Очевидно, что, если бы опекун год не водил подопечного ребенка в школу из соображений его адаптации или устроил ребенка в коррекционную школу без соответствующего диагноза, опека решила бы, что нарушается право ребенка на образование, и опекуна призвали бы к ответу. Но у детдомов свой мир. Положим, с ребенком надо позаниматься дополнительно — кто же будет заниматься? Дураков нет! Ведь эти дети не умеют и ненавидят учиться.
Я попыталась как-то подтянуть нашу девочку, слушала вопли «Ненавижу эту тупую математику!» и «Читайте сами ваши тупые книжки!», разглаживала порванные в ярости страницы, объясняла ей одно и то же по сто раз, вытаскивала девочку из-под стола, куда она уползала от моих уроков, и моя голова шла кругом. Вдобавок мне не удавалось достичь ни малейших успехов — назавтра девочка не помнила ничего из того, что вроде как поняла вчера. Наконец я решила бросить эти уроки, чтобы не портить с ребенком отношения — раз уж нет толка, пусть не будет хотя бы вреда, а то ненависть к математике у нашей девочки как-то органично преображалась в неприятие заставляющей заниматься мамаши. От идеи, что я талантливый педагог, способный помочь ребенку догнать программу, пришлось отказаться.
В Школе приемных родителей нам говорили: «Почему-то многие очень переживают из-за школьных проблем детей. А ведь школа — это не самое важное!» И тогда я думала: «И в самом деле, ну получает ребенок тройки — можно подумать, драма». С нашей девочкой я поняла тех «многих»: выяснилось, что тройка — это не драма, это мечта! Нам повезло: у нашей девочки прекрасная учительница, добрая и умная, она готова заниматься с девочкой дополнительно чуть ли не каждый день. Из-за того, что у девочки инвалидность, школа идет на любые послабления. Но тройка — это мечта. Хотя интеллект ребенка абсолютно сохранен и за пределами школы наша девочка очень сообразительна. Просто слишком многое было упущено, и удастся ли действительно догнать эту самую программу, я не знаю. И ладно бы она хотела стать поваром или парикмахером — детдом, отправив ее в коррекционную школу, при этом вырастил в ней такую высокую самооценку, что она метит в хирурги, инженеры, архитекторы, космонавты. У нашей девочки сохраняется альтернативная картина мира, где учеба в школе и будущая профессия вообще не связаны. Я до сих пор обнаруживаю у нее удивительные соображения: например, она считает, что какому-то английскому ее в детдоме научили. Но там была другая программа, поэтому и английский другой. А здешнего английского она, естественно, знать не может!
Собственно, то, насколько непрошибаемо наша девочка уверена в себе, в своей талантливости, незаурядности, особости и в том, что весь мир лежит у ее ног, меня совершенно обескуражило. Вспоминается мультик «Вольт» — если вы не смотрели, посмотрите, отличный: по сюжету главный герой, пес Вольт, живет на съемочной площадке, снимается в кино и воображает себя супергероем. Но потом пес оказывается на улице — и абсолютно теряется, обнаружив, что мир устроен не так, как он привык, а никаких фантастических способностей у него почему-то больше нет. Страшно представить себе, что происходит с детьми, которые выходят из детдома, воображая себя такими супергероями. (То есть чего там представлять — есть статистика, которая говорит о том, что адаптироваться удается только десяти процентам; судьба остальных печальна.) Так и обычная семейная жизнь оказалась для нашей девочки довольно тусклой — как же много она ныла! Под Новый год ее особенно пробрало, и она стала причитать, что в детдоме в каждый из дней каникул был бы праздник, она участвовала бы в куче конкурсов, победила бы в половине, и ее завалили бы грамотами и подарками. А тут все так обычно, так скучно, никаких тебе конкурсов и побед, а подарки дарят только 31 декабря — настолько долго ждать этих жалких подарков в конце концов унизительно, как я могу так над ней издеваться?!
К счастью, эта картина мира у нашей девочки постепенно меняется. К сожалению, это происходит совсем не так быстро, как бы мне хотелось. Не так быстро еще и потому, что разговаривать с нашей девочкой приходится все же на ее языке, а не на моем, а я овладеваю им с большим трудом. О том, как мне удалось хотя бы начать его осваивать, я тоже расскажу.
Продолжение следует https://snob.ru/selected/entry/107225
_______________
Главная моя проблема с нашей девочкой была не в девочке, а во мне самой. Ну что девочка! В свои одиннадцать лет она была на самом деле совсем маленькая. Она вела себя так, как умела, и это был не ее выбор, а стечение печальных обстоятельств.
Недавно я спросила у нашей девочки, почему она поначалу так много скандалила и так часто говорила мне «не хочу, не буду!»
— Не знаю! — сказала она.
— А все же? Если подумать? Почему надо было так орать из-за любого пустяка?
— Ну, я просто так привыкла, — сказала девочка. — Я привыкла драться. Если чего-то не хочу, надо драться и орать. Меня в больнице привязывали, если хотели сделать укол. А то я не давалась.
— Крутая! — сказала я.
Она была крутая, а я — нет. Я никогда не дралась и не орала. Моя вера в возможность договариваться и по сей день непробиваема. Ради мира я всегда была готова на уступки, пусть даже и чрезмерные. И в деле воспитания у меня было множество принципов. Ребенка надо любить любым. Ребенка важно уважать. Его интересы необходимо учитывать. (Я и у двухлетней дочки спрашивала в магазине, какая кофточка ей нравится больше: пусть учится выбирать!) Ни в коем случае нельзя сравнивать ребенка с другими — каждый уникален. Пока ребенок нетвердо стоит на ногах, его надо поддерживать. Интонации — только доброжелательные, доверительные. Смеяться над ребенком — это чудовищно. Если у ребенка есть болевые точки, с ними важно обходиться очень бережно. Детское самолюбие надо лелеять, детскую самооценку — повышать. Ведь дети абсолютно беззащитны.
С моими представлениями о жизни наша девочка разобралась, кажется, за первые десять минут знакомства. Она со своей стороны считала, что главное — это сила. И ее диагноз мне, если попробовать его сформулировать, был примерно таков: «Моя новая мама — она очень хорошая, добрая. Но слабачка. Так что командовать парадом буду я». Захвата власти даже и не было — я сама открыла нашей девочке все двери. Но от ее воцарения на троне нам всем стало очень не по себе. Власть надо было вернуть.
Так я анализирую ситуацию задним числом. А тогда у меня был более прикладной запрос: что же сделать, чтобы она хоть как-то меня слушалась?! На глобальное перевоспитание я не замахивалась — я и сейчас не знаю, насколько это возможно.
Драться и орать я бы все же никак не сдюжила. Знакомые говорили: «Тебе надо с ней как-то пожестче!» Как именно?! И куда же при этом девать уважение, бережность, поддержку и прочие светлые идеалы? По-любому выходило, что принципы, которые очень неплохо работали с моими собственными детьми, здесь неактуальны. По крайней мере то, как я их выражаю. Ведь наша девочка имела дело не с тем, что у меня в голове, а с моими словами и поступками.
Простите меня все те, кто считает, что, если обнимать приемного ребенка сто раз в день, жизнь наладится. Нет, она не налаживалась! С каждым моим поцелуем наша девочка только укреплялась в своих боевых позициях: требовала все больше и скандалила все громче. Я чувствовала себя золотой рыбкой, которая устроилась к той самой старухе с разбитым корытом на побегушки, а в свободное от заказов время приплывает лизать своей новой хозяйке пятки.
И я стала делать то, что, по моим представлениям, делать с детьми ни в коем случае нельзя.
А именно прицельно бить по болевым точкам с целью корректировки деструктивного поведения.
Понятно было, что нашей девочке было важно вписаться в новый мир, где она чувствовала себя не так уж уверенно, сколько бы ни хорохорилась. Я стала говорить, что вот с тем, с сем, с этим — она не впишется, нет.
Когда девочка лупила остановку, заборчик, ломала ветки и жевала листья, я уже не говорила о том, что нужно беречь природу и уважать чужой труд. Я говорила:
— Посмотри вокруг: никто ведь больше так себя не ведет. Все думают: что такое с этой девочкой? Из каких диких мест она приехала? Они там все жуют листья и плюются?
Раньше говорить ребенку «все думают» было для меня абсолютное табу. Какие еще «все»? Мало ли кто и что думает, что нам за дело? Но как же отлично это работало!
Про драки я говорила уже не то, что это нехорошо. Я говорила:
— Ты знаешь, если ребенок постоянно дерется, все думают: а почему он такой агрессивный? Его, наверное, бьют дома?
Про грубую речь я говорила уже не то, что противно ее слушать. Я говорила:
— Обычно по речи судят о человеке. Ты нахваталась этих слов в детдоме. Там много детей, родители которых сидят в тюрьме. Папаши говорят на таком тюремном языке, поэтому их дети тоже так говорят. Если ты будешь так выражаться, все будут думать: о, наверное, ее папа уголовник.
Такого рода сообщения имели прекрасный эффект. Наша девочка надувалась, но унималась.
К собственным детям метод кнута и пряника мною не применялся. Мне казалось, что он бы всех нас унизил, и я как-то обходилась без угроз и поощрений. Но в случае с нашей девочкой кнут и пряник оказались довольно действенной методой.
Не хочешь убираться? О’кей, это твое право, я всецело уважаю твои желания. Но пока этот бардак не будет ликвидирован, ни одной новой вещи я тебе не куплю. Даже если тебе понадобятся контурные карты, а без них поставят «два» — прости, не куплю. И наоборот: ты хочешь лего? Давай так: ты читаешь книжку — я покупаю лего!
Как я уже говорила, с собственными детьми линия «как все» была табуирована. Все делают и ты должна — что за чушь? Ты можешь быть совсем другой. Но с нашей девочкой «как все» запустилось в полную мощь. Ты не любишь ходишь в школу и ненавидишь делать уроки? Но все-то ходят и делают, чем ты отличаешься от других? Ненавидь, но делай. Что-то тебе трудно? Но другие-то разобрались — чем ты хуже? И даже «да ты же их всех старше, неужели тебе, такой смышленой девочке, слабо разобраться в том, в чем запросто разбираются эти малолетки?»
Наша девочка очень самолюбива, и для нее «а слабо?» оказалось вполне реальным вызовом. Какое-то время я дразнила ее тем, что ей просто слабо читать, она не умеет. Она злилась, но поддавалась. И в итоге стала читать довольно бегло — ну да, механически, слепляя предложения и не всегда въезжая в смысл, но хоть как-то!
Я никогда не дразнила собственных детей, я не дразнила никого на свете! Но нашу девочку я дразню постоянно. Эту манеру я взяла у моего старшего сына — у него флегматичный характер, и он поразительно уравновешенный человек, выходки нашей девочки никак его не тревожили, однако с самого начала он сопровождал их язвительными комментариями. Не хочет убирать за собой тарелку — о, это удачно, она бы непременно ее разбила, это же целое искусство — донести такую огромную тарелищу до раковины и ловко ее туда засунуть. Кинула самокат посреди коридора — да нам повезло, занесла в дом, а ведь могла бы бросить на улице. Как-то я обсуждала с сыном, счастлива ли с нами наша девочка, — он посмотрел на меня с недоумением и иронично сказал:
— Зря ты покупаешь ей всего один набор лего за раз. Так она счастлива только пять минут. Покупай хотя бы четыре — и целых двадцать минут счастья ей обеспечены.
Сын в свои шестнадцать лет так корректно ставил нашу девочку на место, оставаясь при этом неизменно доброжелательным, что его манера меня покорила. Занятно было и то, что девочка совсем не обижалась, — она только злилась, фыркала и выбивалась из колеи. А именно это нам и было нужно!
Безусловно, я чувствовала себя виноватой за то, что как-то многовато песочу нашу девочку и маловато ее хвалю. Но в режиме язвительного общения она становилась все мягче и человечнее. А от похвал опять грубела. При этом совсем ее не хвалить было бы гнусно: внимания нашей девочке очень хотелось, ласковые слова ее грели, и вообще она привязывалась ко мне все сильнее, она так долго скучала без мамы. И я старалась как-то хитро сочетать объятья и язвительность, нежность и пофигизм. Сначала мне это было дико сложно, я перебирала то с тем, то с этим, но постепенно вошла в ритм и даже стала получать удовольствие. Хотя вымыть посуду мне и теперь гораздо проще самой — от постоянных маневров устаешь. Но усталость — это тоже неплохо: можно поныть, позлиться, устроить скандальчик. Никогда бы не подумала, что смогу так рассуждать, а вот надо же: с нашей девочкой я поняла, что иногда разборки очень бодрят.
Особенным пунктом в семейных отношениях для меня всегда была стабильность родителя. Родитель обязан быть спокойным, надежным, предсказуемым. Он не должен ныть и злиться, родитель — скала! Мне казалось, что для приемного ребенка это особенно важно. Выяснилось однако, что и эта самая стабильность воспринимается нашей девочкой как моя слабость — она может вести себя как угодно, она спонтанна и непредсказуема, зато я езжу по своим рельсам как трамвай. Тогда же обнаружилось, что если я вдруг съезжаю с этих своих рельсов — внезапно ухожу, не объясняя куда, закатываю на пустом месте скандал, целый день клею бессмысленные картинки или хотя бы надеваю что-то нестандартное, дурацкую шапку или разноцветные колготки, наша девочка преисполняется необъяснимым трепетом. А уж если я пообещала что-то сделать, а не сделала — ну это вообще! Идея, что мамаша не вполне контролируема и живет своей неведомой жизнью, совершенно обескураживала нашу девочку, и она становилась гораздо послушнее.
Конечно, я считала, что говорить с ребенком о возвращении в детдом — уже запредельный трэш, и это категорически недопустимо. Однако в том, что касалось медицинской части наших проблем, а именно необходимости регулярно делать процедуры, никакие мои приемы не работали. Девочка бунтовала. И тут уже пришлось пустить в ход самую тяжелую артиллерию.
— Понимаешь, — сказала я, — когда я забирала тебя из детдома, состояние твоего здоровья было более благополучным. Выходит, что я не справляюсь, и если следующие анализы будут совсем плохие, твой лечащий врач непременно позвонит в опеку. И, как бы мы с тобой ни упирались, тебя у меня заберут.
Новой семьей наша девочка очень дорожила — и с процедурами стало гораздо проще. А потом наша девочка попала в больницу, и это так ее напугало, что она стала стараться следить за собой еще и для того, чтобы не угодить туда снова.
Собственно, еще одним правилом моего нового воспитательного стиля стала идея: а пусть станет хуже! Я привыкла говорить детям: не делайте того-то, а то будет плохо. То есть всегда работала на предотвращение неприятностей. Но наша девочка совершенно не слушала мои предостережения, я тарахтела впустую. И я подумала: да пусть наступит это плохо! Конечно, есть вещи, которые необходимо предотвращать в любом случае, — понятно, что нельзя позволить ребенку вывалиться из окна. Но если ребенок ест то, что нельзя, пусть у него уже заболит живот. А если ребенок не хочет учиться, пусть уже нахватает двоек. Если двоек еще нет, а ты призываешь ребенка заниматься — выходит, что это нужно тебе, а не ребенку. Зато если двойки напрягают самого ребенка, ему можно сочувствовать, предлагать помощь — и это совсем другой расклад! Пусть наша девочка жжет траву и ее ругают прохожие, кто-нибудь да наорет так, что ей станет страшно. Пусть наша девочка дерется, ведь неизбежна ситуация, когда ее сильно треснут в ответ, и ей станет гадко. Конечно же, это случилось, и не раз.
— Я в него кинула только снежком! — сердито говорила наша девочка. — А он запустил в меня льдиной! Хорошо еще, что она сбоку меня задела. А если бы в нос попал?!
— Но ты же начала первой, — отвечала я.
— Мама, я в него запустила снежком, понимаешь? Мне хотелось поиграть! А он в меня запустил льдиной!
— Тебе хотелось поиграть, а ему — запустить в тебя льдиной. Как ты это говоришь: «Что же я могу поделать, если мне хочется драться?!» Что же он мог поделать, раз ему приспичило запустить в тебя льдиной?
— Тебе что, меня не жаль?!
— Почему, я тебе очень сочувствую, мне даже страшно представить, как это — когда в тебя запускают льдиной.
— И что, ты пожалуешься его родителям?
— С какой стати?
—Ну он же запустил в меня льдиной!
— Так ты же первая начала.
— Но я-то кинула в него снежком!
— Слушай, если бы ты была тихая робкая девочка, которую все обижают, я бы, конечно, за тебя заступалась, жаловалась, скандалила и что угодно еще. Но ты же сама всех задираешь.
Девочка злилась, но дралась все меньше и меньше. Я отдала ее в секцию борьбы, чтобы она спускала пар там. Сначала ей нравилось, а со временем она стала все чаще прогуливать. И наконец спросила:
— А почему я вообще должна туда ходить?
— Ты не должна, — сказала я. — Но ты же любишь драться.
— Да я что-то уже разлюбила, — уныло сказала девочка. — Что-то меня постоянно бьют, и в этом нет ничего веселого!
Зато наша девочка обнаружила, что ходить в город, в парки, в музеи — это очень увлекательно! Произошло это после того, как я перестала ее с собой куда-либо звать. Мы собираемся куда-нибудь, а девочке я говорю, что ей лучше остаться дома, ей ведь будет очень скучно там, куда мы пойдем.
— Почему это мне будет скучно? — возмущенно говорила девочка. — Да ничего такого! Я хочу пойти!
— Но когда мы ходили в музей в прошлый раз, помнишь, ты все время ныла. И спрашивала, когда же мы оттуда выйдем.
— Так это когда было! А теперь мне очень даже интересно!
— Что тебе интересно?
— Всё!
Я не знаю, действительно ли нашей девочке стало интересно или она так приспособилась к той реальности, в которой оказалась. Я не уверена, действительно ли нам помогли приладиться друг к другу мои манипуляции или просто прошло время и наша девочка привыкла к здешним правилам и успокоилась. Понятия не имею, что она на самом деле за человек. Да, она очень меняется, становится приветливой и домашней, но значит ли это, что теперь она больше похожа на настоящую себя, чем прежде? Может, она старается нравиться, потому что в этом режиме проще выживать? А через какое-то время наш мир снова пошатнется и такими простыми фокусами его уже не наладишь? Может, мне надо было вести себя иначе? Я не знаю. Живу настоящим, а там поглядим.
Продолжение следует https://snob.ru/selected/entry/107658
_______________
Когда я только думала о выборе ребенка, в Школе приемных родителей и опеке мне рекомендовали смотреть на детей младше собственных. Говорили, что чем больше разница в возрасте, тем лучше. Безусловно, это не лишено смысла. Логично, когда вновь прибывший ребенок оказывается самым младшим: в идеале старшие ребята начинают его опекать, а он и рад. Сплошь и рядом случается, конечно, что никакая разница не спасает: старшие ревнуют и злятся, даже если изначально они были настроены вполне благожелательно. Требовать от ближних бесконечной доброты и терпения все ж не слишком разумно — ну да, надеешься на лучшее, а там уж как выходит. В любом случае, мы нарушили рекомендуемый порядок: наша новая девочка была на десять лет старше одной моей дочки и всего на полгода младше другой.
Больше всего я боялась, что новая девочка будет обижать мою маленькую дочку. Мне чудились страшные сцены: она щипает ее, пока я не вижу, пугает, дразнит, прячет ее игрушки. Малышка рыдает, а девочка делает вид, что она тут ни при чем. Еще и в детдоме предупреждали, что малышей девочка не любит. И я сама была свидетельницей — там же, в детдоме, — как наша девочка довольно сильно пнула пробегающую мимо малышку — походя, просто по привычке (если бы задумалась, наверняка сдержалась бы, все же ей тогда хотелось производить хорошее впечатление). Так что за свою двухлетнюю доверчивую дочку я очень переживала.
Как оказалось, совершенно зря. Никаких гадостей новая девочка ей не делала. Видимо, она с самого начала решила для себя, что эта малышка — некое священное животное. И связываться с ней себе дороже, лучше ее просто избегать. Я переживала, как малышка примет новую девочку, но выяснилось, что она ее просто не замечает. В ее жизни мало что изменилось. Да, малышка выучила еще одно имя, но она никогда не подходила к новой девочке, ни о чем с ней не разговаривала, не предлагала поиграть. Девочки просто игнорировали друг друга. Раньше бы я думала, что такого рода игнорирование — болезненное и нездоровое явление. И люди, живущие в одной квартире, не могут не взаимодействовать, иначе в этом будет какой-то надрыв. Но выяснилось, что еще как могут. И никакого тебе надрыва, вполне спокойные отношения. Да, новая девочка ни разу за всю нашу совместную жизнь не взяла малышку на руки, не провела с ней наедине и минуты, не сказала ей ни одного доброго слова. Но малышке и без этого хватает внимания, она не страдает.
Я волновалась и за старшего, шестнадцатилетнего мальчика. Он был не в восторге от моих усыновительских затей, тяготился общением с родной двенадцатилетней сестрой (она бойкая, общительная, приставучая, а он погруженный в себя флегматик), и я переживала, что его будет напрягать постоянное присутствие в доме еще одной активной девочки с не самым простым характером. Но оказалось, что мой мальчик так плотно живет своей жизнью и настолько занят своими делами, что он тоже почти не заметил перемен. Его напрягала только моя взвинченность, а с новой девочкой он взаимодействовал, может, не слишком охотно, но вполне вежливо и мило. Помню, я попросила его сводить сестер в кино — и была уверена, что он откажет, сославшись на «скучно и жалко времени». Но он как-то запросто сводил. И в дальнейшем с новой девочкой у него совсем не возникало конфликтов — не могу вспомнить ни одного. Опекать ее сын не рвался, особого интереса к ней не испытывал, над ее повадками иронизировал, но если что-то надо — да пожалуйста, уроки проверит, велосипед вынесет, в бассейн отведет.
Так что привыкание к новой девочке моего шестнадцатилетнего сына и двухлетней дочки прошло как по маслу — все оказалось лучше, чем я думала.
Зато старшая моя дочка, которая упоенно мечтала о новой сестре, миллион раз пересмотрела программу с участием нашей девочки, рассказывала мне о том, что влюбилась в нее с первого взгляда и видит во сне только ее, и фактически уговорила меня взять ее из детдома (сама бы я не решилась, нет), радовалась ее появлению самое большее месяц. Дочка так много себе придумала и напланировала, что разочарование было неизбежным — и превзошло все мои опасения. Я пыталась предупреждать ее о том, что так будет, но что за прок стоять на пути у высоких чувств.
Возможно, во всем виноват еще и злосчастный переходный возраст с его поисками себя, перепадами настроений и общим расколбасом. Конечно же, психологи считают его отягчающим обстоятельством для принятия ребенка в семью, а мы не вняли советам переждать. Но у меня есть знакомые, у которых переходный возраст так и не закончился. А есть те, у которых его вроде и не было. В общем, как-то особо с ним носиться меня не тянуло.
Старшая дочка всегда была доброй, открытой, нежной, внимательной к другим. И со своей новой сестрой она поначалу взяла очень приятный тон, все ей рассказывала и показывала, была весела и участлива. На какое-то время девочки настолько сблизились, что спали в одной кровати, мылись в одной ванне и уверяли, что понимают друг друга без слов. Это было немного стремно, но в целом трогательно. Однако тогда же стало ясно, что это и довольно разрушительно: во-первых, в экстазе близости девочки в основном безудержно хохотали, прыгали, орали и крушили все вокруг. Во-вторых, эта близость достигалась колоссальной подстройкой моей старшей дочки под нашу новую девочку. Она стала говорить с ее интонациями, переняла ее жесты и словечки, захотела так же одеваться и играть в те же игры, причем для обеих девочек все, что они делали, было явным регрессом, они скатились в своем поведении в детсадовский возраст. Если они не прыгали, то расчесывали куколок, кормили плюшевые игрушки, ползали на четвереньках, тявкая и мяуча, и наблюдать за ними было даже страшновато. Обеих хотелось встряхнуть, привести в чувство. Но девочки так сияли и так радостно говорили о том, что они теперь лучшие подруги...
Поначалу девочки настолько жгуче сливались, что я стала относиться к ним как к единому целому. Я даже стала звать их общим именем — симбиозом их настоящих имен. Вдобавок мне казалось важным подчеркивать равенство девочек — как если бы я обижала новую девочку, напоминая ей о том, что она с нами недавно. Все мы делали вид, что она с нами давно, что они с моей кровной дочкой чуть ли не близнецы. Теперь я думаю, что это было большой ошибкой. Детдомовские дети приучены к строжайшей иерархии, никакое равенство им неведомо — убеждая новую девочку в том, что она такая же, как моя дочка, я вовсе не поддержала ее морально, как думала, а подняла ее вверх по иерархической лестнице, укрепив ее властные позиции в нашей семье. Все чаще приемная девочка командовала кровной. А через какое-то время она вступила с моей старшей дочкой в открыто конкурентные отношения, доказывая, что она ничем не хуже ее — и уж точно сильнее.
Приемная девочка стала грубить кровной, она могла ее внезапно стукнуть, подставить подножку (и хохотать, как иначе), взять без спроса и испортить какие-то важные для той вещи, то есть делать все то, чего я боялась по отношению к малышке! А главное, она стала подставлять ее в разговорах со мной. До какого-то момента девочки были едины: вместе хулиганили, вместе и отпирались, и даже выгораживали друг друга — это было симпатично. Но, укрепив свои собственные позиции, приемная девочка раз за разом стала сдавать сестру. Причем как-то хитро, пока той нет рядом: «Я вам этого не говорила, но она схватила бутылку с водой и собирается вылить ее из окна подъезда на соседского парня. А я нет! Я вообще была против! Я лучше чаю с вами попью! Обожаю пить с вами чай! Особенно вот так вдвоем». Я чувствовала, что происходит что-то не то, но не всегда могла разобраться в ситуации — меж тем получалось, что мы пьем чай, шутим, все так славно и интимно, а кровная дочка тем временем ждет нашу девочку в условленном месте, обижается, что той долго нет, бежит домой ее искать и видит, что та никуда не спешит, а сладко воркует с мамашей.
Кровная дочка оказалась ко всему этому совершенно не готова. Она прочитала много трогательных книжек про сироток и была настроена дружить и заботиться. Ее вырастили в той системе координат, когда воспитанная мартышка непременно должна предложить свой банан соседу. Помните этот мультик про мартышку, слоненка, удава, попугая и бабушку, которая занимается их воспитанием? Там не было ни слова о том, что же делать, если сосед ест первый, второй и третий из вежливо предложенных тобой бананов, а потом говорит: «А что у тебя еще есть? Тащи все, пригодится! А не притащишь, тресну». Ситуацию отягощало и то, что, когда девочки хулиганили вместе, я делала больше замечаний кровной дочке. Имея в виду, что приемная может быть не в курсе наших правил, но от своей-то я такого не ожидала. Девочки понимали это иначе: раз приемной позволено больше, значит, ее статус выше. Да и вообще она мне очень нравится. Я тогда часто говорила новой девочке, как она мне нравится, — ну как же, важно ведь ее поддержать! Кровной дочке я говорила о своих нежных чувствах двенадцать лет подряд, а тут мне нужно наверстать упущенное. И вещей новой девочке я покупала больше — у моей-то есть все, а у этой почти ничего. Конечно, хочется ее побаловать!
В итоге в какой-то момент кровная дочка обреченно сказала мне, что, видимо, я давно имею к ней какие-то претензии, чем-то она меня не устраивает. И теперь я нашла ей замену. По всему видно, что новую девочку я обожаю: что бы она ни вытворяла, все сходит ей с рук. Иное дело — своя, ее я жучу за любую ерунду. Я покупаю новой девочке штучки, которые не покупала своей, и разрешаю ей то, чего своей никогда не разрешала. Похоже, кровная дочка мне уже не нужна — ее место в моем сердце заняла другая. Я была ошарашена. Подобный расклад совершенно не входил в мои планы.
— Так она у нас пока немного гость, понимаешь? — сказала я. — А с гостями всегда обходятся церемоннее, чем со своими домашними. Ради них кладут красивую скатерть и вытаскивают спрятанную коробку конфет.
— А когда она уйдет? — спросила дочка. — Ну, раз она гость, она же должна уйти? А мы бы зажили по-прежнему.
— Да никогда она не уйдет, ты что! — ответила я.
— И что, моя жизнь теперь навсегда превратилась в ад? Я теперь ее служанка? Нет, я понимаю, что ее ты любишь больше, чем меня, но можно вы хотя бы не будете обниматься у меня на глазах?
Напоминать о том, что именно дочка полюбила ту девочку с первого взгляда, не было никакого смысла. Какая уж тут любовь, если твое место в мамашином сердце занимает твоя бывшая лучшая подруга, определившая тебя в служанки.
Я резко дала задний ход. При любом удобном случае стала подчеркивать, что кровная дочка взрослее, ответственнее и я ей абсолютно доверяю. Я ее дольше знаю, люблю уже много лет, безмерно ценю и уважаю. Я стала разрешать и покупать кровной дочке больше, чем приемной. Поднимала ее по этой противной иерархической лестнице всеми возможными способами. Приемная девочка надулась и смирилась. Кровная немного подуспокоилась, но в ней будто что-то надломилось — вся эта история влюбленности с последующим разочарованием ее сильно невротизировала.
Характерно, что поначалу я очень боялась обидеть нашу новую девочку, и к любой ситуации, связанной с эмоциями, относилась как к крайне сложной. Я ставила себя на ее место, и мне казалось, что ее переполняют самые разные чувства. Собственно, кровная моя девочка необыкновенно эмоциональна и чувствительна, и я привыкла по умолчанию наделять такой же чувствительностью всех окружающих. Выяснилось, однако, что у приемной девочки вместо радуги эмоций есть две краски: черная (они против меня, пугаюсь, злюсь) и белая (они за меня, расслабляюсь, веселею) — ну и оттенки серого, когда скучно. Разговоры о сложных чувствах, переживаниях, привязанностях, влюбленностях, оттенках отношений совершенно выбивали ее из колеи.
Увлекаться и как-то интересоваться людьми она в сущности не умела, любое взаимодействие строила на удобстве того или иного человека для ее целей — и прекрасно, надо сказать, выходило, без лишних-то сантиментов. Поэтому история о том, как разладились ее отношения с новой сестрой, для нашей девочки была прежде всего о том, как та сначала признавала ее лидерство, а потом перестала — разумеется, при поддержке мамаши, сама-то бы не отважилась. Обидеть нашу девочку было практически невозможно: оказалось, что самая заурядная обида составлена из множества эмоциональных красок, которых у девочки просто нет. Расплакаться — нет, никогда, ну только если сильно ударишься. Зато моя кровная дочка бесконечно обижалась и плакала, и в большинстве случаев приемная девочка ее абсолютно не понимала.
Охарактеризовать взаимные чувства девочек на данном этапе мне трудно. Скажем так: они привыкли друг к другу, но с демонстративным облегчением выдыхают, когда им не нужно быть рядом. Между ними так много напряжения, что, кажется, можно заряжать батарейки. Но при этом иногда они друг без друга явно скучают — кто их поймет! Я до сих пор не знаю даже, что наша девочка имеет в виду, когда говорит о том, как сильно она меня любит, — видимо, что-то в духе «Слава тебе, о могущественный покровитель! Заботься обо мне получше и непременно имей меня в виду при распределении ресурсов!»
Можно порассуждать о том, что у людей вообще все не так просто с любовью. Но тут-то все как раз слишком просто. Безусловно, никакой вины нашей девочки в этом нет: с ней происходило так много плохого, что ее чувства притупились, иначе бы она не выжила. Перейти из режима выживания в режим обычной жизни ей очень трудно. Не тянуть на себя одеяло, уступать, делиться, просто замечать других — для нее это сложнейшие задачи. Я вижу, как она старается, борясь с инстинктивным желанием схватить лучший кусок и наподдать остальным. Победить это желание для нашей девочки настоящий подвиг.
Изначально девочки жили в общей комнате, все делали вместе, находили у себя схожие черты, одинаково одевались и требовали, чтобы им покупали одно и то же. Сейчас они живут в разных комнатах и подчеркивают, насколько они непохожи. Они почти ничего не готовы делать вместе — ну разве только поиграть в мяч или настольные игры при условии, что есть и другие участники. Приемная девочка ведет себя с кровной очень ровно — иногда грубовато, но в целом адекватно. Кровная может в любой момент закатить скандал, в случайных словах и поступках приемной девочки она видит очередное покушение на свое место в мамашином сердце и семейном гнезде, и укоризненные и разъясняющие беседы помогают далеко не всегда.
Но светлые минуты, конечно, случаются — иногда девочки мило болтают, играют и смеются. Ситуации Приключения (ура, мы заблудились!), Поручения (надо купить молоко, бананы и яблоки) или Тайны (кто был этот странный человек?) превращают их в довольно сплоченную команду. А уж как их сближают страхи! Даже крошечный паук способен бросить сестер друг другу в объятья. Опять же — переходный возраст. Не теряю надежды, что, когда он пройдет, все наладится — с божьей помощью и при участии нашей собственной доброй воли.
Продолжение следует
К счастью, этот страх оказался совершенно напрасным. Как только прошло смущение от ахового знакомства в детдоме, наша девочка стала мне очень симпатична. Не то что она меня ничем не раздражала и не пугала — еще как раздражала, бесила, пугала, утомляла. Но и свои дети иногда раздражают, бесят, пугают и утомляют — дело такое. Безусловно, я отношусь к приемной дочке иначе, чем к кровным. Но и к кровным я отношусь очень по-разному, вдобавок это отношение меняется в зависимости от возраста ребенка и текущей ситуации. Не то что любовь — это таблетка со строго определенной пропорцией точно определенных веществ. Любовь бывает разная, и слава богу.
Мне нравился независимый и бойкий нрав нашей девочки, меня радовали ее звонкий смех, ее непосредственность и любопытство, я восхищалась тем, какая она смелая и ловкая. Меня изумляла ее способность мгновенно заводить знакомство со всеми встречными и запросто ориентироваться где угодно. Я уважала ее умение занимать позицию лидера и была покорена ее харизматическим обаянием. Наконец, она нравилась мне внешне, и само ее присутствие в нашем доме было мне приятно. Однако у меня возникли огромные проблемы с тем, чтобы хоть как-то ей управлять. С кровными детьми мы жили в спокойной, доверительной и веселой атмосфере, когда все стараются друг другу помогать. И у меня была иллюзия, что новая девочка быстро поймет наши правила, примет их (ведь они такие прекрасные!) и органично вольется в нашу семью. В Школе приемных родителей нам рассказывали про медовый месяц — период, когда ребенок только начинает жить в семье и старается нравиться. И в моей голове все выглядело так: сначала наша девочка будет стараться вести себя прилично из вежливости, а потом ей самой это понравится, и мы продолжим нашу обычную жизнь в новом составе.
Но никакого медового месяца не было! Девочка вовсе не старалась принять наши правила, а начала активно навязывать свои — не только в том, что касалось поведения, но и в бытовых вещах. Например, наше меню во многом состояло из супов и салатов. Зная, что инвалидность девочки требует именно такого меню — побольше овощей, поменьше мучного и сладкого, — я думала: о, прекрасно, ей очень подойдет наша еда! Не тут-то было. Девочка немедленно заявила, что овощей она вообще не ест, супы ненавидит, про салаты и слышать не желает. Каши — гадость, яичница — фу, от всего молочного ее тошнит.
— А что же ты ешь? — недоуменно спросила я.
— Булки, пиццу, блины, макароны, — сказала она.
— Но тебе же все это нельзя?
— И что теперь, я должна голодать?!
Сейчас бы я нашла, что ответить, а тогда растерялась. В первое время нашей совместной жизни я пребывала в тотальной растерянности от того, что просто не понимаю, как же мне управиться с этим чудесным, но катастрофически непослушным ребенком. Не кормить ее вовсе — в надежде, что она, оголодав, съест что угодно, — я никак не могла: из-за болезни она должна была регулярно питаться.
Скоро я всецело поняла врача детдома, которая сияла от счастья, провожая нашу девочку в семью. Девочка абсолютно не собиралась выполнять положенные медицинские назначения! Каждый раз, когда она должна была делать какие-то процедуры, она начинала вопить, что все это ей совершенно не нужно, она прекрасно себя чувствует и ничем не отличается от других; отстаньте уже от нее все, ее здоровье — это ее личное дело! Так как процедуры надо было делать по несколько раз в день, чуть ли не большая часть времени уходила на эти разборки. В конце концов ее удавалось как-то заставить, и мне казалось, что ситуация вроде бы под контролем, пока через несколько месяцев не выяснилось, что девочка зверски меня дурила и делала лишь малую часть положенного. Узнав об этом, я чуть не поседела.
Об инвалидности нашей девочки, еще будучи с ней не знакомой, я думала только как о неких дополнительных ограничениях для нее и дополнительных трудностях для меня. Но мне не приходило в голову, что инвалидность — это еще и огромный манипулятивный ресурс. Плохо себя чувствую — ничего от меня не требуйте, жалейте, суетитесь вокруг. Мне многое нельзя, но я буду это тайком, украдкой, вы голову сломаете, а все равно не поймаете меня на месте преступления. И еще я вообще не стану принимать лекарства — ага, запрыгали, испугались!
И так во всем. Мне казалось, что наша жизнь устроена легко и весело, прав полно, а обязанности минимальны. Но девочка требовала безграничного расширения прав и абсолютного уничтожения обязанностей. Если уж сняла штаны, то кинула на пол.
— Положи, пожалуйста, в стирку, если они грязные, или на стул, если еще наденешь.
— Зачем?
— Ну не могут же вещи лежать на полу.
— Почему?
— Потому что они пачкаются, ты по ним ходишь, в комнате полный бардак.
— А мне так нравится!
— Но так же нельзя.
— Почему?
— Потому что я тут тоже живу, а мне бардак совсем не нравится.
— А вы просто не заходите ко мне в комнату.
На пол летела не только одежда, но и диски, бумага, карандаши, яблочные огрызки, игрушки, недоеденные булки, нитки, гвозди, пуговицы, россыпи конструкторов и бисера. Туда же опрокидывались бутылки с водой.
— Может, ты все же уберешься?
— Нет, все же не стану.
— Неужели тебе действительно так нравится?
— Да мне все равно. Если вам мешает — сами и убирайте. А я не уборщица.
— Но и я не уборщица.
— Ну тогда убирать некому!
Самые бурные баталии развернулись вокруг мытья. Наша девочка заявила, что посуду моют только лохи, а она не лох. И оттирать с тарелок какую-то прилипшую грязь она не станет даже под пытками. Мыть саму себя наша девочка тоже не рвалась — неделями ходила в одной футболке, потому что «мне так нравится», в ней же и спала. Малыша можно схватить и засунуть в ванну, но как засунуть в ванну своенравную особу одиннадцати лет?
К моему ужасу, моя старшая дочка тоже принялась отлынивать от домашних обязанностей, раскидывать все вокруг и устраивать адскую мусорную кучу прямо посреди комнаты. А на мои протестующие замечания она отвечала:
— Если ей можно, почему мне нельзя?
Заочно размышляя о взаимодействии моей кровной и приемной девочки, я видела два варианта:
Они подружатся, и моя лапочка-дочка будет тянуть приемную девочку к добру и свету.
Они не подружатся и почти не будут взаимодействовать.
Варианта «Они подружатся, и приемная девочка утянет мою лапочку-дочку в свое болото» я вообще не рассматривала. А сбылся именно он. Девочкам хотелось дружить, общего у них было мало — и объединяла их только готовность побеситься. Вот они и бесились.
Не прошло и недели нашей совместной жизни, как лапочка-дочка сообщила, что она всегда ненавидела платья и с неимоверным трудом сдерживалась, когда ей хотелось со всеми драться, бешено скакать, швырять вещи и орать. Но теперь-то она возьмет свое! И еще ей нужно много новых игрушек. И развлечений, что-то мы мало развлекаемся.
Я была близка к панике.
Наша девочка меж тем еще и ужасно скучала. В детдоме она жила по четкому расписанию, умения самостоятельно распоряжаться временем у нее не было — оставаясь там без присмотра, она играла в компьютерные игры. Поэтому и дома свободное от еды, прыжков и криков время наша девочка проводила только за компом. Когда я пыталась занять ее чем-то другим, она говорила, что это другое ей скучно. Помогать по хозяйству? Ну вот еще, я не нанималась. Погулять во дворе — только если с кем-нибудь подраться и что-нибудь разгромить, что там еще делать. В город? Ну, какие-то тупые улицы, дома, магазины, в чем смысл таскаться туда-сюда. В парк? А что там есть, кроме деревьев и скамеек, в чем прикол? В музей — тупые картины, тупые экспонаты. Книжка — да вы издеваетесь. Посмотреть кино — ну да, можно, но это же всего полтора часа. Пособирать конструктор — ну ладно, еще полчаса. Покататься на самокате, велосипеде, роликах? От такого быстро устаешь, а день-то вон какой длинный! И делать абсолютно нечего. Иное дело детдом. Там было весело!
Поначалу ходить куда-то вместе с нашей девочкой мне было просто страшно. Когда мы в один из первых дней отправились в ближайший скверик, она принялась жечь там траву, и вокруг немедленно столпились озабоченные бабульки. Бабульки требовали прекратить безобразие, грозились вызвать милицию. Наша девочка буркала что-то злобное в ответ. Бабульки вычислили во мне мамашу «этого гаденыша» (ее обычно принимали за мальчика), и на мою голову обрушились потоки помоев. В этой новой роли мне было дико неуютно, а примерно так выглядел любой наш выход. Хорошо еще, если обходилось без случайного ребенка, которого наша девочка ни с того ни с сего треснула: «Не, ну а че он пялится?!» Я говорила, что драться нельзя, а она восклицала, очень пылко: «Да, я такая, мне постоянно хочется кому-нибудь поддать! Ничего не могу с собой поделать!» Внятно отвечать на такие рассуждения я научилась только потом. Поначалу же я была настолько накачана сентиментальной литературой, призывающей бесконечно обнимать приемных детишек, принимать их любыми и уважать их личность, что сдуру уважала и желание кому-нибудь поддать.
Мы купили горы вещей, потому что вещи нашу девочку радовали — хотя бы недолго. Вскоре все они оказывались на том же полу под теми же огрызками, девочка просила о чем-то новом, я не могла отказать («ведь она так долго не могла купить себе то, что хочет!»), но чувствовала, что определенно делаю что-то не то. Я попросила у нашей девочки написать список того, о чем она мечтает. Она долго пыхтела, просила сестру помочь. В выданном мне списке были самые невероятные предметы — она упомянула даже джакузи. И ничего невещественного. «А что-то кроме вещей тебя интересует? — спросила я. — Что бы тебе хотелось делать?» — «Обожаю аттракционы! — сказала девочка. — Аквапарк! Хочу в аквапарк! И прыгать на батуте!» — «Это всё?» — спросила я. «Ну вот бывает еще, что прыгают по крышам. И чтоб пожар. Я бы хотела прыгать по крышам и чтоб пожар! И можно в воду с высоты! И с парашютом. И на машине так вжжжж — бац-бух — и все взорвалось!»
Без бац и бух наша девочка так скучала, что казалось, она и минуты не может провести без того, чтобы хоть что-нибудь не ломать. Ждешь с ней автобус — она колошматит кулаком остановку, пинает заборчик, пуляет камушки, рвет листья, тащит в рот какие-то ветки, давится, плюет на асфальт. Я делаю робкие замечания, а она недоумевает («ну ладно, ей не нравится, если я порчу ее вещи, но на улице-то че цепляться?»). Я говорила о том, что деревья живые и ломать ветки нельзя, остановка нужна людям целой, а поставить заборчик — это тоже работа, хорошо бы уважать чужой труд. Наша девочка смотрела на меня как на душевнобольную. Это был совсем не тот язык, который она могла понять.
Собственно, главным моим заблуждением была идея, что раз ребенок уже такой большой, то с ним можно договориться о чем угодно. Я как-то не учла, что договориться можно только при наличии общего языка и общих целей. Мне казалось, что есть и общечеловеческие, всем понятные вещи. До какой-то степени я и сейчас так считаю. Но не могу не признать, что мою маму, которая выражала свои мысли гораздо короче и жестче, наша девочка сразу же стала слушаться. Бабушка с готовностью взяла на себя роль плохого полицейского и буквально спасла ситуацию тогда, когда я уже почти отчаялась. Нашей девочкой бабушка командовала, не вдаваясь ни в какие объяснения, — выяснилось, что если строго говорить: «Быстро убралась в своей комнате, через десять минут проверю!», то девочка отрывается от компа и довольно ловко разгребает весь мусор. А про себя я, увы, поняла, что борец с деструктивом из меня фиговый, по крайней мере на короткой дистанции.
Когда я только думала о приемных детях, я пересмотрела множество видеороликов о жизни приемных семей. И многие из приемных родителей упоминали специалистов, которые помогли им справиться со сложностями и без которых они бы пропали. Из этих роликов у меня сложилось впечатление, что таких специалистов много, они опытны, знают уйму мудрых рецептов и готовы броситься тебе на помощь, если ты не понимаешь, что делать. И когда я совсем было растерялась, то решила пойти к таким специалистам.
Если коротко — до сих пор я так ни с одним из них и не познакомилась. Нет, наверное, они существуют! Где-то. Но те вроде бы неплохие психологи, к которым я обращалась, терялись от описания моих проблем еще сильнее, чем я сама, и начинали обсуждать со мной, как я вообще решилась взять такого сложного ребенка. (Притом что мне не кажется, что наша девочка такая уж сложная — даже напротив, она устроена очень понятно, обычный детдомовский ребенок из самых сохранных, ее адаптация к семье была вполне стандартной, и сейчас я сама надавала бы себе прошлой множество полезных советов.) Ничего конструктивного никто не предлагал. Психолог из государственной службы поддержки приемных семей и вовсе порекомендовала вернуть нашу девочку обратно в детдом — «раз вы не справляетесь». Не буду врать, что меня это поддержало — я была очень разочарована.
Девочку надо было записать в школу, и тут меня ждало новое потрясение. Я выбрала самую обычную школу, самую простую программу, самую добрую учительницу. Но когда мы пришли знакомиться и девочке дали листочки с тестами, стало понятно, что она не только не может сделать ни одного задания. Она не может даже прочесть эти задания и понять, что от нее требуется. Мы взяли все с собой, ушли. Вместе с девочкой мы стали пытаться разобрать задания дома.
Она долго отказывалась читать вслух, но когда наконец попыталась, это звучало так:
— «Ка… ка…» Катя?
— Нет, не Катя.
— «Ка-кой при…» предмет?
— Нет, не предмет.
— Может, приполз?
— Кто приполз?
— Ну, тут написано «при…»
— Ты можешь просто прочитать?
Нет, прочитать ей было совсем не просто. Буквы наша девочка знала, но именно читать, складывать эти буквы в слова и тем более предложения ей было очень трудно.
Характерно, что в детдоме о проблемах нашей девочки с чтением мне никто не сказал. Я спрашивала, любит ли она читать, и воспитательница ответила: «Ну не то что любит, зато постоянно перечитывает “Гарри Поттера”, обожает эту историю!» Я еще подумала: «О, ну здорово, молодец! И объем большой, и сюжет довольно сложный». Дома секрет «Гарри Поттера» был раскрыт: выяснилось, что девочка посмотрела экранизацию и поэтому владела материалом достаточно для того, чтобы отвечать на вопросы по тексту, вот она и придерживалась концепции любимой книжки, чтобы ей не подсунули что-то другое.
Тот же ужас настиг нас и с математикой, и с русским, и тем более с английским. Дополнительный караул был в том, что наша девочка не сомневалась в том, что она прекрасно учится. В детдоме ее хвалили за замечательный почерк и за потрясающие математические способности. При этом в одиннадцать лет она считала до десяти и имела очень смутные представления об умножении. Но никто не говорил ей о том, что она мало знает. Сравнить-то себя можно только с окружающими, а наша девочка училась с детьми того же уровня. Когда девочка обнаружила, что обычные дети младше ее умеют гораздо больше, она была возмущена, уязвлена и совершенно выбита из колеи.
История обучения нашей девочки такова. Первый класс обычной школы она закончила еще с мамой, ей было восемь. Летом мамы не стало, девочка попала в детдом, и детдом решил, что для того, чтобы она быстрее адаптировалась, в школу ей лучше пока не ходить. «Пока» растянулось на год, за год девочка забыла и то, что знала, поэтому отправлять ее во второй класс обычной школы представлялось неразумным. Зато для второго класса коррекционной школы она была очень даже неплохо подготовлена! Туда и пошла. Очевидно, что, если бы опекун год не водил подопечного ребенка в школу из соображений его адаптации или устроил ребенка в коррекционную школу без соответствующего диагноза, опека решила бы, что нарушается право ребенка на образование, и опекуна призвали бы к ответу. Но у детдомов свой мир. Положим, с ребенком надо позаниматься дополнительно — кто же будет заниматься? Дураков нет! Ведь эти дети не умеют и ненавидят учиться.
Я попыталась как-то подтянуть нашу девочку, слушала вопли «Ненавижу эту тупую математику!» и «Читайте сами ваши тупые книжки!», разглаживала порванные в ярости страницы, объясняла ей одно и то же по сто раз, вытаскивала девочку из-под стола, куда она уползала от моих уроков, и моя голова шла кругом. Вдобавок мне не удавалось достичь ни малейших успехов — назавтра девочка не помнила ничего из того, что вроде как поняла вчера. Наконец я решила бросить эти уроки, чтобы не портить с ребенком отношения — раз уж нет толка, пусть не будет хотя бы вреда, а то ненависть к математике у нашей девочки как-то органично преображалась в неприятие заставляющей заниматься мамаши. От идеи, что я талантливый педагог, способный помочь ребенку догнать программу, пришлось отказаться.
В Школе приемных родителей нам говорили: «Почему-то многие очень переживают из-за школьных проблем детей. А ведь школа — это не самое важное!» И тогда я думала: «И в самом деле, ну получает ребенок тройки — можно подумать, драма». С нашей девочкой я поняла тех «многих»: выяснилось, что тройка — это не драма, это мечта! Нам повезло: у нашей девочки прекрасная учительница, добрая и умная, она готова заниматься с девочкой дополнительно чуть ли не каждый день. Из-за того, что у девочки инвалидность, школа идет на любые послабления. Но тройка — это мечта. Хотя интеллект ребенка абсолютно сохранен и за пределами школы наша девочка очень сообразительна. Просто слишком многое было упущено, и удастся ли действительно догнать эту самую программу, я не знаю. И ладно бы она хотела стать поваром или парикмахером — детдом, отправив ее в коррекционную школу, при этом вырастил в ней такую высокую самооценку, что она метит в хирурги, инженеры, архитекторы, космонавты. У нашей девочки сохраняется альтернативная картина мира, где учеба в школе и будущая профессия вообще не связаны. Я до сих пор обнаруживаю у нее удивительные соображения: например, она считает, что какому-то английскому ее в детдоме научили. Но там была другая программа, поэтому и английский другой. А здешнего английского она, естественно, знать не может!
Собственно, то, насколько непрошибаемо наша девочка уверена в себе, в своей талантливости, незаурядности, особости и в том, что весь мир лежит у ее ног, меня совершенно обескуражило. Вспоминается мультик «Вольт» — если вы не смотрели, посмотрите, отличный: по сюжету главный герой, пес Вольт, живет на съемочной площадке, снимается в кино и воображает себя супергероем. Но потом пес оказывается на улице — и абсолютно теряется, обнаружив, что мир устроен не так, как он привык, а никаких фантастических способностей у него почему-то больше нет. Страшно представить себе, что происходит с детьми, которые выходят из детдома, воображая себя такими супергероями. (То есть чего там представлять — есть статистика, которая говорит о том, что адаптироваться удается только десяти процентам; судьба остальных печальна.) Так и обычная семейная жизнь оказалась для нашей девочки довольно тусклой — как же много она ныла! Под Новый год ее особенно пробрало, и она стала причитать, что в детдоме в каждый из дней каникул был бы праздник, она участвовала бы в куче конкурсов, победила бы в половине, и ее завалили бы грамотами и подарками. А тут все так обычно, так скучно, никаких тебе конкурсов и побед, а подарки дарят только 31 декабря — настолько долго ждать этих жалких подарков в конце концов унизительно, как я могу так над ней издеваться?!
К счастью, эта картина мира у нашей девочки постепенно меняется. К сожалению, это происходит совсем не так быстро, как бы мне хотелось. Не так быстро еще и потому, что разговаривать с нашей девочкой приходится все же на ее языке, а не на моем, а я овладеваю им с большим трудом. О том, как мне удалось хотя бы начать его осваивать, я тоже расскажу.
Продолжение следует https://snob.ru/selected/entry/107225
_______________
Главная моя проблема с нашей девочкой была не в девочке, а во мне самой. Ну что девочка! В свои одиннадцать лет она была на самом деле совсем маленькая. Она вела себя так, как умела, и это был не ее выбор, а стечение печальных обстоятельств.
Недавно я спросила у нашей девочки, почему она поначалу так много скандалила и так часто говорила мне «не хочу, не буду!»
— Не знаю! — сказала она.
— А все же? Если подумать? Почему надо было так орать из-за любого пустяка?
— Ну, я просто так привыкла, — сказала девочка. — Я привыкла драться. Если чего-то не хочу, надо драться и орать. Меня в больнице привязывали, если хотели сделать укол. А то я не давалась.
— Крутая! — сказала я.
Она была крутая, а я — нет. Я никогда не дралась и не орала. Моя вера в возможность договариваться и по сей день непробиваема. Ради мира я всегда была готова на уступки, пусть даже и чрезмерные. И в деле воспитания у меня было множество принципов. Ребенка надо любить любым. Ребенка важно уважать. Его интересы необходимо учитывать. (Я и у двухлетней дочки спрашивала в магазине, какая кофточка ей нравится больше: пусть учится выбирать!) Ни в коем случае нельзя сравнивать ребенка с другими — каждый уникален. Пока ребенок нетвердо стоит на ногах, его надо поддерживать. Интонации — только доброжелательные, доверительные. Смеяться над ребенком — это чудовищно. Если у ребенка есть болевые точки, с ними важно обходиться очень бережно. Детское самолюбие надо лелеять, детскую самооценку — повышать. Ведь дети абсолютно беззащитны.
С моими представлениями о жизни наша девочка разобралась, кажется, за первые десять минут знакомства. Она со своей стороны считала, что главное — это сила. И ее диагноз мне, если попробовать его сформулировать, был примерно таков: «Моя новая мама — она очень хорошая, добрая. Но слабачка. Так что командовать парадом буду я». Захвата власти даже и не было — я сама открыла нашей девочке все двери. Но от ее воцарения на троне нам всем стало очень не по себе. Власть надо было вернуть.
Так я анализирую ситуацию задним числом. А тогда у меня был более прикладной запрос: что же сделать, чтобы она хоть как-то меня слушалась?! На глобальное перевоспитание я не замахивалась — я и сейчас не знаю, насколько это возможно.
Драться и орать я бы все же никак не сдюжила. Знакомые говорили: «Тебе надо с ней как-то пожестче!» Как именно?! И куда же при этом девать уважение, бережность, поддержку и прочие светлые идеалы? По-любому выходило, что принципы, которые очень неплохо работали с моими собственными детьми, здесь неактуальны. По крайней мере то, как я их выражаю. Ведь наша девочка имела дело не с тем, что у меня в голове, а с моими словами и поступками.
Простите меня все те, кто считает, что, если обнимать приемного ребенка сто раз в день, жизнь наладится. Нет, она не налаживалась! С каждым моим поцелуем наша девочка только укреплялась в своих боевых позициях: требовала все больше и скандалила все громче. Я чувствовала себя золотой рыбкой, которая устроилась к той самой старухе с разбитым корытом на побегушки, а в свободное от заказов время приплывает лизать своей новой хозяйке пятки.
И я стала делать то, что, по моим представлениям, делать с детьми ни в коем случае нельзя.
А именно прицельно бить по болевым точкам с целью корректировки деструктивного поведения.
Понятно было, что нашей девочке было важно вписаться в новый мир, где она чувствовала себя не так уж уверенно, сколько бы ни хорохорилась. Я стала говорить, что вот с тем, с сем, с этим — она не впишется, нет.
Когда девочка лупила остановку, заборчик, ломала ветки и жевала листья, я уже не говорила о том, что нужно беречь природу и уважать чужой труд. Я говорила:
— Посмотри вокруг: никто ведь больше так себя не ведет. Все думают: что такое с этой девочкой? Из каких диких мест она приехала? Они там все жуют листья и плюются?
Раньше говорить ребенку «все думают» было для меня абсолютное табу. Какие еще «все»? Мало ли кто и что думает, что нам за дело? Но как же отлично это работало!
Про драки я говорила уже не то, что это нехорошо. Я говорила:
— Ты знаешь, если ребенок постоянно дерется, все думают: а почему он такой агрессивный? Его, наверное, бьют дома?
Про грубую речь я говорила уже не то, что противно ее слушать. Я говорила:
— Обычно по речи судят о человеке. Ты нахваталась этих слов в детдоме. Там много детей, родители которых сидят в тюрьме. Папаши говорят на таком тюремном языке, поэтому их дети тоже так говорят. Если ты будешь так выражаться, все будут думать: о, наверное, ее папа уголовник.
Такого рода сообщения имели прекрасный эффект. Наша девочка надувалась, но унималась.
К собственным детям метод кнута и пряника мною не применялся. Мне казалось, что он бы всех нас унизил, и я как-то обходилась без угроз и поощрений. Но в случае с нашей девочкой кнут и пряник оказались довольно действенной методой.
Не хочешь убираться? О’кей, это твое право, я всецело уважаю твои желания. Но пока этот бардак не будет ликвидирован, ни одной новой вещи я тебе не куплю. Даже если тебе понадобятся контурные карты, а без них поставят «два» — прости, не куплю. И наоборот: ты хочешь лего? Давай так: ты читаешь книжку — я покупаю лего!
Как я уже говорила, с собственными детьми линия «как все» была табуирована. Все делают и ты должна — что за чушь? Ты можешь быть совсем другой. Но с нашей девочкой «как все» запустилось в полную мощь. Ты не любишь ходишь в школу и ненавидишь делать уроки? Но все-то ходят и делают, чем ты отличаешься от других? Ненавидь, но делай. Что-то тебе трудно? Но другие-то разобрались — чем ты хуже? И даже «да ты же их всех старше, неужели тебе, такой смышленой девочке, слабо разобраться в том, в чем запросто разбираются эти малолетки?»
Наша девочка очень самолюбива, и для нее «а слабо?» оказалось вполне реальным вызовом. Какое-то время я дразнила ее тем, что ей просто слабо читать, она не умеет. Она злилась, но поддавалась. И в итоге стала читать довольно бегло — ну да, механически, слепляя предложения и не всегда въезжая в смысл, но хоть как-то!
Я никогда не дразнила собственных детей, я не дразнила никого на свете! Но нашу девочку я дразню постоянно. Эту манеру я взяла у моего старшего сына — у него флегматичный характер, и он поразительно уравновешенный человек, выходки нашей девочки никак его не тревожили, однако с самого начала он сопровождал их язвительными комментариями. Не хочет убирать за собой тарелку — о, это удачно, она бы непременно ее разбила, это же целое искусство — донести такую огромную тарелищу до раковины и ловко ее туда засунуть. Кинула самокат посреди коридора — да нам повезло, занесла в дом, а ведь могла бы бросить на улице. Как-то я обсуждала с сыном, счастлива ли с нами наша девочка, — он посмотрел на меня с недоумением и иронично сказал:
— Зря ты покупаешь ей всего один набор лего за раз. Так она счастлива только пять минут. Покупай хотя бы четыре — и целых двадцать минут счастья ей обеспечены.
Сын в свои шестнадцать лет так корректно ставил нашу девочку на место, оставаясь при этом неизменно доброжелательным, что его манера меня покорила. Занятно было и то, что девочка совсем не обижалась, — она только злилась, фыркала и выбивалась из колеи. А именно это нам и было нужно!
Безусловно, я чувствовала себя виноватой за то, что как-то многовато песочу нашу девочку и маловато ее хвалю. Но в режиме язвительного общения она становилась все мягче и человечнее. А от похвал опять грубела. При этом совсем ее не хвалить было бы гнусно: внимания нашей девочке очень хотелось, ласковые слова ее грели, и вообще она привязывалась ко мне все сильнее, она так долго скучала без мамы. И я старалась как-то хитро сочетать объятья и язвительность, нежность и пофигизм. Сначала мне это было дико сложно, я перебирала то с тем, то с этим, но постепенно вошла в ритм и даже стала получать удовольствие. Хотя вымыть посуду мне и теперь гораздо проще самой — от постоянных маневров устаешь. Но усталость — это тоже неплохо: можно поныть, позлиться, устроить скандальчик. Никогда бы не подумала, что смогу так рассуждать, а вот надо же: с нашей девочкой я поняла, что иногда разборки очень бодрят.
Особенным пунктом в семейных отношениях для меня всегда была стабильность родителя. Родитель обязан быть спокойным, надежным, предсказуемым. Он не должен ныть и злиться, родитель — скала! Мне казалось, что для приемного ребенка это особенно важно. Выяснилось однако, что и эта самая стабильность воспринимается нашей девочкой как моя слабость — она может вести себя как угодно, она спонтанна и непредсказуема, зато я езжу по своим рельсам как трамвай. Тогда же обнаружилось, что если я вдруг съезжаю с этих своих рельсов — внезапно ухожу, не объясняя куда, закатываю на пустом месте скандал, целый день клею бессмысленные картинки или хотя бы надеваю что-то нестандартное, дурацкую шапку или разноцветные колготки, наша девочка преисполняется необъяснимым трепетом. А уж если я пообещала что-то сделать, а не сделала — ну это вообще! Идея, что мамаша не вполне контролируема и живет своей неведомой жизнью, совершенно обескураживала нашу девочку, и она становилась гораздо послушнее.
Конечно, я считала, что говорить с ребенком о возвращении в детдом — уже запредельный трэш, и это категорически недопустимо. Однако в том, что касалось медицинской части наших проблем, а именно необходимости регулярно делать процедуры, никакие мои приемы не работали. Девочка бунтовала. И тут уже пришлось пустить в ход самую тяжелую артиллерию.
— Понимаешь, — сказала я, — когда я забирала тебя из детдома, состояние твоего здоровья было более благополучным. Выходит, что я не справляюсь, и если следующие анализы будут совсем плохие, твой лечащий врач непременно позвонит в опеку. И, как бы мы с тобой ни упирались, тебя у меня заберут.
Новой семьей наша девочка очень дорожила — и с процедурами стало гораздо проще. А потом наша девочка попала в больницу, и это так ее напугало, что она стала стараться следить за собой еще и для того, чтобы не угодить туда снова.
Собственно, еще одним правилом моего нового воспитательного стиля стала идея: а пусть станет хуже! Я привыкла говорить детям: не делайте того-то, а то будет плохо. То есть всегда работала на предотвращение неприятностей. Но наша девочка совершенно не слушала мои предостережения, я тарахтела впустую. И я подумала: да пусть наступит это плохо! Конечно, есть вещи, которые необходимо предотвращать в любом случае, — понятно, что нельзя позволить ребенку вывалиться из окна. Но если ребенок ест то, что нельзя, пусть у него уже заболит живот. А если ребенок не хочет учиться, пусть уже нахватает двоек. Если двоек еще нет, а ты призываешь ребенка заниматься — выходит, что это нужно тебе, а не ребенку. Зато если двойки напрягают самого ребенка, ему можно сочувствовать, предлагать помощь — и это совсем другой расклад! Пусть наша девочка жжет траву и ее ругают прохожие, кто-нибудь да наорет так, что ей станет страшно. Пусть наша девочка дерется, ведь неизбежна ситуация, когда ее сильно треснут в ответ, и ей станет гадко. Конечно же, это случилось, и не раз.
— Я в него кинула только снежком! — сердито говорила наша девочка. — А он запустил в меня льдиной! Хорошо еще, что она сбоку меня задела. А если бы в нос попал?!
— Но ты же начала первой, — отвечала я.
— Мама, я в него запустила снежком, понимаешь? Мне хотелось поиграть! А он в меня запустил льдиной!
— Тебе хотелось поиграть, а ему — запустить в тебя льдиной. Как ты это говоришь: «Что же я могу поделать, если мне хочется драться?!» Что же он мог поделать, раз ему приспичило запустить в тебя льдиной?
— Тебе что, меня не жаль?!
— Почему, я тебе очень сочувствую, мне даже страшно представить, как это — когда в тебя запускают льдиной.
— И что, ты пожалуешься его родителям?
— С какой стати?
—Ну он же запустил в меня льдиной!
— Так ты же первая начала.
— Но я-то кинула в него снежком!
— Слушай, если бы ты была тихая робкая девочка, которую все обижают, я бы, конечно, за тебя заступалась, жаловалась, скандалила и что угодно еще. Но ты же сама всех задираешь.
Девочка злилась, но дралась все меньше и меньше. Я отдала ее в секцию борьбы, чтобы она спускала пар там. Сначала ей нравилось, а со временем она стала все чаще прогуливать. И наконец спросила:
— А почему я вообще должна туда ходить?
— Ты не должна, — сказала я. — Но ты же любишь драться.
— Да я что-то уже разлюбила, — уныло сказала девочка. — Что-то меня постоянно бьют, и в этом нет ничего веселого!
Зато наша девочка обнаружила, что ходить в город, в парки, в музеи — это очень увлекательно! Произошло это после того, как я перестала ее с собой куда-либо звать. Мы собираемся куда-нибудь, а девочке я говорю, что ей лучше остаться дома, ей ведь будет очень скучно там, куда мы пойдем.
— Почему это мне будет скучно? — возмущенно говорила девочка. — Да ничего такого! Я хочу пойти!
— Но когда мы ходили в музей в прошлый раз, помнишь, ты все время ныла. И спрашивала, когда же мы оттуда выйдем.
— Так это когда было! А теперь мне очень даже интересно!
— Что тебе интересно?
— Всё!
Я не знаю, действительно ли нашей девочке стало интересно или она так приспособилась к той реальности, в которой оказалась. Я не уверена, действительно ли нам помогли приладиться друг к другу мои манипуляции или просто прошло время и наша девочка привыкла к здешним правилам и успокоилась. Понятия не имею, что она на самом деле за человек. Да, она очень меняется, становится приветливой и домашней, но значит ли это, что теперь она больше похожа на настоящую себя, чем прежде? Может, она старается нравиться, потому что в этом режиме проще выживать? А через какое-то время наш мир снова пошатнется и такими простыми фокусами его уже не наладишь? Может, мне надо было вести себя иначе? Я не знаю. Живу настоящим, а там поглядим.
Продолжение следует https://snob.ru/selected/entry/107658
_______________
Когда я только думала о выборе ребенка, в Школе приемных родителей и опеке мне рекомендовали смотреть на детей младше собственных. Говорили, что чем больше разница в возрасте, тем лучше. Безусловно, это не лишено смысла. Логично, когда вновь прибывший ребенок оказывается самым младшим: в идеале старшие ребята начинают его опекать, а он и рад. Сплошь и рядом случается, конечно, что никакая разница не спасает: старшие ревнуют и злятся, даже если изначально они были настроены вполне благожелательно. Требовать от ближних бесконечной доброты и терпения все ж не слишком разумно — ну да, надеешься на лучшее, а там уж как выходит. В любом случае, мы нарушили рекомендуемый порядок: наша новая девочка была на десять лет старше одной моей дочки и всего на полгода младше другой.
Больше всего я боялась, что новая девочка будет обижать мою маленькую дочку. Мне чудились страшные сцены: она щипает ее, пока я не вижу, пугает, дразнит, прячет ее игрушки. Малышка рыдает, а девочка делает вид, что она тут ни при чем. Еще и в детдоме предупреждали, что малышей девочка не любит. И я сама была свидетельницей — там же, в детдоме, — как наша девочка довольно сильно пнула пробегающую мимо малышку — походя, просто по привычке (если бы задумалась, наверняка сдержалась бы, все же ей тогда хотелось производить хорошее впечатление). Так что за свою двухлетнюю доверчивую дочку я очень переживала.
Как оказалось, совершенно зря. Никаких гадостей новая девочка ей не делала. Видимо, она с самого начала решила для себя, что эта малышка — некое священное животное. И связываться с ней себе дороже, лучше ее просто избегать. Я переживала, как малышка примет новую девочку, но выяснилось, что она ее просто не замечает. В ее жизни мало что изменилось. Да, малышка выучила еще одно имя, но она никогда не подходила к новой девочке, ни о чем с ней не разговаривала, не предлагала поиграть. Девочки просто игнорировали друг друга. Раньше бы я думала, что такого рода игнорирование — болезненное и нездоровое явление. И люди, живущие в одной квартире, не могут не взаимодействовать, иначе в этом будет какой-то надрыв. Но выяснилось, что еще как могут. И никакого тебе надрыва, вполне спокойные отношения. Да, новая девочка ни разу за всю нашу совместную жизнь не взяла малышку на руки, не провела с ней наедине и минуты, не сказала ей ни одного доброго слова. Но малышке и без этого хватает внимания, она не страдает.
Я волновалась и за старшего, шестнадцатилетнего мальчика. Он был не в восторге от моих усыновительских затей, тяготился общением с родной двенадцатилетней сестрой (она бойкая, общительная, приставучая, а он погруженный в себя флегматик), и я переживала, что его будет напрягать постоянное присутствие в доме еще одной активной девочки с не самым простым характером. Но оказалось, что мой мальчик так плотно живет своей жизнью и настолько занят своими делами, что он тоже почти не заметил перемен. Его напрягала только моя взвинченность, а с новой девочкой он взаимодействовал, может, не слишком охотно, но вполне вежливо и мило. Помню, я попросила его сводить сестер в кино — и была уверена, что он откажет, сославшись на «скучно и жалко времени». Но он как-то запросто сводил. И в дальнейшем с новой девочкой у него совсем не возникало конфликтов — не могу вспомнить ни одного. Опекать ее сын не рвался, особого интереса к ней не испытывал, над ее повадками иронизировал, но если что-то надо — да пожалуйста, уроки проверит, велосипед вынесет, в бассейн отведет.
Так что привыкание к новой девочке моего шестнадцатилетнего сына и двухлетней дочки прошло как по маслу — все оказалось лучше, чем я думала.
Зато старшая моя дочка, которая упоенно мечтала о новой сестре, миллион раз пересмотрела программу с участием нашей девочки, рассказывала мне о том, что влюбилась в нее с первого взгляда и видит во сне только ее, и фактически уговорила меня взять ее из детдома (сама бы я не решилась, нет), радовалась ее появлению самое большее месяц. Дочка так много себе придумала и напланировала, что разочарование было неизбежным — и превзошло все мои опасения. Я пыталась предупреждать ее о том, что так будет, но что за прок стоять на пути у высоких чувств.
Возможно, во всем виноват еще и злосчастный переходный возраст с его поисками себя, перепадами настроений и общим расколбасом. Конечно же, психологи считают его отягчающим обстоятельством для принятия ребенка в семью, а мы не вняли советам переждать. Но у меня есть знакомые, у которых переходный возраст так и не закончился. А есть те, у которых его вроде и не было. В общем, как-то особо с ним носиться меня не тянуло.
Старшая дочка всегда была доброй, открытой, нежной, внимательной к другим. И со своей новой сестрой она поначалу взяла очень приятный тон, все ей рассказывала и показывала, была весела и участлива. На какое-то время девочки настолько сблизились, что спали в одной кровати, мылись в одной ванне и уверяли, что понимают друг друга без слов. Это было немного стремно, но в целом трогательно. Однако тогда же стало ясно, что это и довольно разрушительно: во-первых, в экстазе близости девочки в основном безудержно хохотали, прыгали, орали и крушили все вокруг. Во-вторых, эта близость достигалась колоссальной подстройкой моей старшей дочки под нашу новую девочку. Она стала говорить с ее интонациями, переняла ее жесты и словечки, захотела так же одеваться и играть в те же игры, причем для обеих девочек все, что они делали, было явным регрессом, они скатились в своем поведении в детсадовский возраст. Если они не прыгали, то расчесывали куколок, кормили плюшевые игрушки, ползали на четвереньках, тявкая и мяуча, и наблюдать за ними было даже страшновато. Обеих хотелось встряхнуть, привести в чувство. Но девочки так сияли и так радостно говорили о том, что они теперь лучшие подруги...
Поначалу девочки настолько жгуче сливались, что я стала относиться к ним как к единому целому. Я даже стала звать их общим именем — симбиозом их настоящих имен. Вдобавок мне казалось важным подчеркивать равенство девочек — как если бы я обижала новую девочку, напоминая ей о том, что она с нами недавно. Все мы делали вид, что она с нами давно, что они с моей кровной дочкой чуть ли не близнецы. Теперь я думаю, что это было большой ошибкой. Детдомовские дети приучены к строжайшей иерархии, никакое равенство им неведомо — убеждая новую девочку в том, что она такая же, как моя дочка, я вовсе не поддержала ее морально, как думала, а подняла ее вверх по иерархической лестнице, укрепив ее властные позиции в нашей семье. Все чаще приемная девочка командовала кровной. А через какое-то время она вступила с моей старшей дочкой в открыто конкурентные отношения, доказывая, что она ничем не хуже ее — и уж точно сильнее.
Приемная девочка стала грубить кровной, она могла ее внезапно стукнуть, подставить подножку (и хохотать, как иначе), взять без спроса и испортить какие-то важные для той вещи, то есть делать все то, чего я боялась по отношению к малышке! А главное, она стала подставлять ее в разговорах со мной. До какого-то момента девочки были едины: вместе хулиганили, вместе и отпирались, и даже выгораживали друг друга — это было симпатично. Но, укрепив свои собственные позиции, приемная девочка раз за разом стала сдавать сестру. Причем как-то хитро, пока той нет рядом: «Я вам этого не говорила, но она схватила бутылку с водой и собирается вылить ее из окна подъезда на соседского парня. А я нет! Я вообще была против! Я лучше чаю с вами попью! Обожаю пить с вами чай! Особенно вот так вдвоем». Я чувствовала, что происходит что-то не то, но не всегда могла разобраться в ситуации — меж тем получалось, что мы пьем чай, шутим, все так славно и интимно, а кровная дочка тем временем ждет нашу девочку в условленном месте, обижается, что той долго нет, бежит домой ее искать и видит, что та никуда не спешит, а сладко воркует с мамашей.
Кровная дочка оказалась ко всему этому совершенно не готова. Она прочитала много трогательных книжек про сироток и была настроена дружить и заботиться. Ее вырастили в той системе координат, когда воспитанная мартышка непременно должна предложить свой банан соседу. Помните этот мультик про мартышку, слоненка, удава, попугая и бабушку, которая занимается их воспитанием? Там не было ни слова о том, что же делать, если сосед ест первый, второй и третий из вежливо предложенных тобой бананов, а потом говорит: «А что у тебя еще есть? Тащи все, пригодится! А не притащишь, тресну». Ситуацию отягощало и то, что, когда девочки хулиганили вместе, я делала больше замечаний кровной дочке. Имея в виду, что приемная может быть не в курсе наших правил, но от своей-то я такого не ожидала. Девочки понимали это иначе: раз приемной позволено больше, значит, ее статус выше. Да и вообще она мне очень нравится. Я тогда часто говорила новой девочке, как она мне нравится, — ну как же, важно ведь ее поддержать! Кровной дочке я говорила о своих нежных чувствах двенадцать лет подряд, а тут мне нужно наверстать упущенное. И вещей новой девочке я покупала больше — у моей-то есть все, а у этой почти ничего. Конечно, хочется ее побаловать!
В итоге в какой-то момент кровная дочка обреченно сказала мне, что, видимо, я давно имею к ней какие-то претензии, чем-то она меня не устраивает. И теперь я нашла ей замену. По всему видно, что новую девочку я обожаю: что бы она ни вытворяла, все сходит ей с рук. Иное дело — своя, ее я жучу за любую ерунду. Я покупаю новой девочке штучки, которые не покупала своей, и разрешаю ей то, чего своей никогда не разрешала. Похоже, кровная дочка мне уже не нужна — ее место в моем сердце заняла другая. Я была ошарашена. Подобный расклад совершенно не входил в мои планы.
— Так она у нас пока немного гость, понимаешь? — сказала я. — А с гостями всегда обходятся церемоннее, чем со своими домашними. Ради них кладут красивую скатерть и вытаскивают спрятанную коробку конфет.
— А когда она уйдет? — спросила дочка. — Ну, раз она гость, она же должна уйти? А мы бы зажили по-прежнему.
— Да никогда она не уйдет, ты что! — ответила я.
— И что, моя жизнь теперь навсегда превратилась в ад? Я теперь ее служанка? Нет, я понимаю, что ее ты любишь больше, чем меня, но можно вы хотя бы не будете обниматься у меня на глазах?
Напоминать о том, что именно дочка полюбила ту девочку с первого взгляда, не было никакого смысла. Какая уж тут любовь, если твое место в мамашином сердце занимает твоя бывшая лучшая подруга, определившая тебя в служанки.
Я резко дала задний ход. При любом удобном случае стала подчеркивать, что кровная дочка взрослее, ответственнее и я ей абсолютно доверяю. Я ее дольше знаю, люблю уже много лет, безмерно ценю и уважаю. Я стала разрешать и покупать кровной дочке больше, чем приемной. Поднимала ее по этой противной иерархической лестнице всеми возможными способами. Приемная девочка надулась и смирилась. Кровная немного подуспокоилась, но в ней будто что-то надломилось — вся эта история влюбленности с последующим разочарованием ее сильно невротизировала.
Характерно, что поначалу я очень боялась обидеть нашу новую девочку, и к любой ситуации, связанной с эмоциями, относилась как к крайне сложной. Я ставила себя на ее место, и мне казалось, что ее переполняют самые разные чувства. Собственно, кровная моя девочка необыкновенно эмоциональна и чувствительна, и я привыкла по умолчанию наделять такой же чувствительностью всех окружающих. Выяснилось, однако, что у приемной девочки вместо радуги эмоций есть две краски: черная (они против меня, пугаюсь, злюсь) и белая (они за меня, расслабляюсь, веселею) — ну и оттенки серого, когда скучно. Разговоры о сложных чувствах, переживаниях, привязанностях, влюбленностях, оттенках отношений совершенно выбивали ее из колеи.
Увлекаться и как-то интересоваться людьми она в сущности не умела, любое взаимодействие строила на удобстве того или иного человека для ее целей — и прекрасно, надо сказать, выходило, без лишних-то сантиментов. Поэтому история о том, как разладились ее отношения с новой сестрой, для нашей девочки была прежде всего о том, как та сначала признавала ее лидерство, а потом перестала — разумеется, при поддержке мамаши, сама-то бы не отважилась. Обидеть нашу девочку было практически невозможно: оказалось, что самая заурядная обида составлена из множества эмоциональных красок, которых у девочки просто нет. Расплакаться — нет, никогда, ну только если сильно ударишься. Зато моя кровная дочка бесконечно обижалась и плакала, и в большинстве случаев приемная девочка ее абсолютно не понимала.
Охарактеризовать взаимные чувства девочек на данном этапе мне трудно. Скажем так: они привыкли друг к другу, но с демонстративным облегчением выдыхают, когда им не нужно быть рядом. Между ними так много напряжения, что, кажется, можно заряжать батарейки. Но при этом иногда они друг без друга явно скучают — кто их поймет! Я до сих пор не знаю даже, что наша девочка имеет в виду, когда говорит о том, как сильно она меня любит, — видимо, что-то в духе «Слава тебе, о могущественный покровитель! Заботься обо мне получше и непременно имей меня в виду при распределении ресурсов!»
Можно порассуждать о том, что у людей вообще все не так просто с любовью. Но тут-то все как раз слишком просто. Безусловно, никакой вины нашей девочки в этом нет: с ней происходило так много плохого, что ее чувства притупились, иначе бы она не выжила. Перейти из режима выживания в режим обычной жизни ей очень трудно. Не тянуть на себя одеяло, уступать, делиться, просто замечать других — для нее это сложнейшие задачи. Я вижу, как она старается, борясь с инстинктивным желанием схватить лучший кусок и наподдать остальным. Победить это желание для нашей девочки настоящий подвиг.
Изначально девочки жили в общей комнате, все делали вместе, находили у себя схожие черты, одинаково одевались и требовали, чтобы им покупали одно и то же. Сейчас они живут в разных комнатах и подчеркивают, насколько они непохожи. Они почти ничего не готовы делать вместе — ну разве только поиграть в мяч или настольные игры при условии, что есть и другие участники. Приемная девочка ведет себя с кровной очень ровно — иногда грубовато, но в целом адекватно. Кровная может в любой момент закатить скандал, в случайных словах и поступках приемной девочки она видит очередное покушение на свое место в мамашином сердце и семейном гнезде, и укоризненные и разъясняющие беседы помогают далеко не всегда.
Но светлые минуты, конечно, случаются — иногда девочки мило болтают, играют и смеются. Ситуации Приключения (ура, мы заблудились!), Поручения (надо купить молоко, бананы и яблоки) или Тайны (кто был этот странный человек?) превращают их в довольно сплоченную команду. А уж как их сближают страхи! Даже крошечный паук способен бросить сестер друг другу в объятья. Опять же — переходный возраст. Не теряю надежды, что, когда он пройдет, все наладится — с божьей помощью и при участии нашей собственной доброй воли.
Продолжение следует
|
|
Печать | Получить код для блога/форума/сайта |
Коды для вставки:
Как это будет выглядеть?
Скопируйте код и вставьте в окошко создания записи на LiveInternet, предварительно включив там режим "Источник"
HTML-код:
|
|
| BB-код для форумов: |
Как это будет выглядеть?
Страна Мам → Яна Соколова: Приемное родительство: как я себе его представляла и как все оказалось на самом деле. Часть 4-6. Дом после детдома
Тэги: приемные дети, усыновление
| После окончания Школы приемных родителей мой главный страх, связанный с принятием ребенка в семью, был в том, что я не смогу его полюбить. Что навыдумываю себе что-то доброе и светлое, а на практике погружусь в жуть и мрак. Что ребенок станет мне неприятен, будет отталкивать даже и физически, и я не смогу победить это чувство. Читать полностью |
| +100 | valesir57 | 37 комментариев |
Комментарии
↑ Перейти к этому комментарию
Эта женщина - ангел.
Бесёнку аццки повезло.
Чего не скажешь о кровных детях. Сильнее всех средняя и пострадала.
Разве что как опыт.
Вставка изображения
Можете загрузить в текст картинку со своего компьютера: