Прабабушка Грунечка : Анастасия Николаева

В этот день, который в народе называют Никола Зимний, я всегда вспоминаю свою прабабушку Груню, потому что именно от неё впервые услышала о Николае Угоднике:"Ты молись ему, он детишек очень любит". Я послушалась. И, как оказалось впоследствии, мало какие советы и знания мне пригодились так, как это коротенькое наставление моей старенькой бабулечки.

Начало начал - бабушки. Мне так повезло, что я все раннее детство очень часто виделась со своей прабабушкой Груней, Агриппиной Сергеевной Поповой.
Она мне казалась тогда невообразимо старенькой, просто древней.
Хотя, если подумать, бабушка родилась в 1893 году. А я - в 1967; и лет с трех прекрасно помню себя и все, что со мной происходило.
Значит, в мои разумные и помятливые три года ей было 77. Это не так уж много. Особенно, если учесть, что она прожила после этого еще почти 20 лет.
Но она была такая хрестоматийная старушечка в беленьком платочке, разрисованном каким-то еле уловимым орнаментом из голубеньких былинок, точечек и полосочек.
Неизменный халат, застегнутый аккуратно на все пуговки. Коричневые толстые чулки, из тех, что крепились на резинках. Красивые тапочки, меховые внутри, с белой опушкой по краям. Всегда простые нитяные четки, намотанные на худенькое запястье. Изработанные руки, в морщинах, с искривленными от тяжкого крестьянского труда длинными, когда-то красивыми пальцами.

Мне так жалко всегда было эти руки. Они болели у нее, когда менялась погода, и она баюкала их, как ребенка.
Я решила вылечить бабушку. Залезла в аптечку, вытащила единственное знакомое мне лекарство - йод. Немного подумав, взяла и бинт. Пришла в комнату бабы Груни и заявила, что буду лечить ее.
Кроткая моя и нежная бабулечка никогда не перечила своим детям, внукам и правнукам. Она считала, что век ее уже прошел, и теперь она в послушании у всех, кто терпит ее старость. Поэтому бабушка доверчиво протянула мне свою руку, больше похожую на птичью лапку. Я налила на ватку резко пахнущий йод и щедро намазала руку с двух сторон. Потом плотно, несколько неуклюже замотала бинтом. И счастливая отправилась спать, заверив бабушку, что к утру все пройдет. Почему бабуля сразу не ликвидировала лечебную повязку, наложенную слишком компетентной во всем четырехлетней внучкой?
Может, она тоже надеялась на целительную силу йода?
Как и многие не очень образованные люди, она с огромным уважением и трепетом относилась ко всем лекарственным препаратам.
К утру вся кожа на бабушкиной руке под бинтом сгорела и стала лоскутами облезать.
Бабушка показала мне это только для того, чтобы оправдаться. Она боялась, что я расстроюсь, что она сняла без моего ведома повязку.

Казалось бы, такого безответного человека любой мог безнаказанно обидеть.Много в наши времена говорят о том, что человек - это гордо, и что надо отстаивать и добиваться. Не знаю - не знаю.
Бабушкина кротость, незлобливость и смирение были такой силы, что все мы старались опекать ее, не расстраивать ничем. Мы берегли бабулечку.
Вся огромная семья любила ее, все старались бабу Груню баловать и ласкать. Она была такая милая и приятная. Всем и каждому старалась помочь и услужить.
В ее комнате (ей, кстати, отдали самую большую и светлую комнату в квартире) всегда приятно пахло чем-то чудесным.
Особенно сильно чувствовался этот запах, когда бабушка открывала старинные молитвословы или доставала из квадратненькой толстенькой коричневой сумки ладан, или свечки, или кусочки просфорочек.
В правом углу комнаты, на специальной полочке, стояла икона Божьей Матери - бабушкина венчальная икона.
Небольшая, в киоте. Внутри была еще по контуру иконы согнутая веточка искусственных белых цветов.
Надо было видеть, с каким трепетом подходила бабушка к иконе.
Она поправляла платочек, одергивала халат, выпрямлялась настолько, насколько позволяла больная спина, и начинала разговаривать с Матерью Божьей.
Это выглядело именно как беседа. Сначала она что-то шептала, кланялась, а потом какое-то время стояла, вглядываясь в лик Богоматери светло-светло голубыми глазами, выцветшими от старости и слез.
Бабулечка была такая уютная. Мне так нравилось сидеть рядом с ней и слушать, как она вспоминает.
Труженица, она не могла сидеть просто так, поэтому руки ее были заняты вязанием. И конечно, рядом вязала и я. Шарфики, носочки.

Я была абсолютно счастлива. Бабушка брала мое рукоделье, поправляла, что-то распускала. Она никогда-никогда не ругала меня, не журила даже, ни в чем не осуждала. Рядом с ней невозможно было шалить или не слушаться. Мне кажется, что лучше всего я была именно рядом с ней. Дело даже не в том, что я тихо сидела. Я внутри себя становилась лучше.
Бабушка рассказывала о святых местах, об ангелах, о разных людях. И как-то так умела повести свой рассказ, что сразу очень хотелось побывать и в святых местах, и увидеть ангелов, стать хорошей и достойной таких чудес.

В ней была тишина и покой. Мы беседовали, считали петли.
Потом бабушка снимала свой платочек, доставала из волос круглый пластмассовый гребешок и начинала причесывать меня, долго-долго.
И все это с бесконечной лаской и разными напевными присказками.
Она рассказывала мне, какая я красавица и умница, и тут же добавляла, какая умница и красавица мамуля моя, и сразу же говорила, какая необыкновенная красавица и умница мамуля мамули моей, ее дочка Анечка.

Говорила она это с такой любовью и убежденностью, что не поверить было нельзя.
Потом бабулечка, перечислив все мыслимые и немыслимые достоинства своих любимых дочек, внучек и правнучек, с тихим лукавым смешком добавляла: "А вот я не такая, я не красавица была и не умница. Вот мама моя - красавица. У нее такая коса богатая была, что она ее много раз вокруг шеи обматывала, чтобы заплести. А густая какая! Маме приходилось перед летом срезать целые пряди, чтобы полегче было ходить. Все эти прядки она нам, дочкам, давала, мы их вплетали в свои косы, чтобы волосы богаче казались. "Все соседки удивлялись: "Ну и косы, Маша, у тебя и у девок твоих!"
И знать не знали, что это одна мамина коса всех так украсила!

Бабушка Груня родилась в богатой крестьянской семье в Поволжье.
Она рассказывала, что у ее деда одних книг по сельскому хозяйству был целый кабинет.
Сама бабушка училась мало - всего три класса. Но могла наизусть долго читать стихи Пушкина, рассказывать о том, чему их учили в церковно-приходской школе. Конечно, она умела читать по-русски и по по-церковнославянски.

Речь ее была удивительно правильная, красивая, образная.
Ни одного грубого или даже громкого слова никто от нее никогда не слышал.
Истории о своей жизни она рассказывала обычно грустные. Но тут удивляться нечему: какая жизнь, такие и истории.

В семье все ее братья и сестры были высокими, ладными и красивыми. Дедушки и бабушки - долгожители.

Бабушка ее Евдокия, например, дожила до 105 лет, а в сто у нее вылез новый зуб, который она всем показывала. Да и умерла эта древняя Евдокия так хорошо, что баба Груня часто желала себе такой смерти.
Бабушка Дуня в день своей кончины сытно пообедала со всем семейством, залезла на печку - поспать, а там тихо, незаметно для всех отошла в мир иной.

А девочка Груня была худенькая, несильная, не похожая ни на кого.

Детство, впрочем, у нее было вполне счастливое. Бабушка с удовольствием и много раз описывала вкусное, в круглых вафлях мороженое, детские игры в снегу, веселые посиделки молодежные.

В деревне обязательно была нежилая изба, которую строили всем миром именно для того, чтобы молодым было где собираться.
И каждый вечер туда приходили парни и девчата. Обязательно сидел кто-нибудь из старших и следил строго за тем, чтобы приличия соблюдались.
Черным матерным словом никто ругаться не смел. За это деревенский сход мог приговорить к порке.

- Мама думала, что я умру, - рассказывала бабушка мне, когда я стала старше. - У меня никак не начиналось по-женски. Только в семнадцать лет и началось, и тогда стали меня сватать.
А я очень замуж не хотела. Так просила отдать меня в монастырь, так плакала, маме в ноги бросалась. А она - ни в какую.
Стали ездить женихи. Вот один приехал - он маме нравился. Они тоже из зажиточных.

А как тогда было. Гости сядут - а девка чай выносит. Они ее осмотрят со всех сторон, какая и как хозяйничает, и, если не понравилась она им, чашку на блюдце переворачивают, благодарят и говорят, что напились они уже.
А если нравится - еще чай себе требуют.

Вот я им вынесла, из комнаты вышла, сама рядом стою - трясусь. Так мне хочется, чтоб они уехали. Если уж замуж надо, я бы за нашего рыжего гармониста пошла. Только родители ни в какую - из бедняков он.
Смотрю - выпили чай и еще просят.
Поняла я , что меня просватали. Накинула платок - и на улицу.
Стою у дома - плачу. Вдруг гляжу - жених мой ко мне идет.
- Неужели я, - спрашивает, - тебе так противен, что ты плачешь?
А как я скажу, что противен? Он и не плохой вовсе, вежливый, видно, что не драчун. "Нет,"- говорю. Нас и поженили.

Вскоре бабушка горячо полюбила своего мужа. Он был добрым и ласковым, жалел ее.
Но суровая свекровь и злые золовки поедом ели молоденькую невестку.
Семья была очень непростая, тяжелая, недружная.
Бабушка рассказывала, что после первых родов свекровь ей и дня полежать не дала, заставила вставать и мыть полы.
Когда баулечка говорила об этом, губы у нее начинали дрожать.
Тяжко ей пришлось, бедной. Но ни одного слова дурного про свекровь она все равно ни разу не произнесла.

А ей очень горько было. Одного за другим родила она пять деток, а муж ее оказлся больным - туберкулезником.
Пришлось бабушке и с детьми управляться, и работать в поле за себя и за мужа. Ее новая родня каждой копейке цену знала.
В соседнем с ними доме жил их дед.
И молодые золовки решили, что слишком долго дед этот живет и занимает хороший дом, и подсыпали ему мышьяка в еду.

И бабушка всегда сокрушенно качала головой, когда рассказывала об этом:
- Ой, горюшко! Уже ночь была, вдруг врывается ко мне дедушка и плачет: "Грушенька, хоть ты дай скорей мне молока, они меня отравили! И все молоко от меня спрятали!"
Бабушка кинулась к соседям и отпоила деда молоком.
Но жить ей после этого стало в этой семье совсем тяжко.
Пилила ее родня и за больного мужа, и за кучу детей.

А тут и вовсе все вокруг прахом пошло: гражданская война, революция, голод.
А гармонист, кстати,очень большим начальником стал. И до конца жизни жил в большом достатке и почете. Но Груне было уже совсем не до него.

Муж ее умер, умерли от голода и болезней и четверо детей.
С последней оставшейся в живых дочкой Лидочкой выгнала ее семья мужа в чистое поле. Нашла бабушка какую-то худую брошенную избу и стала там жить.

А чем жить? Ни огорода, ни хозяйства. Родная семья не спасет - всех сослали как кулаков невесть куда.
Ходила в лес - искала корешки и травы, кору и листья.
Перемалывала и чего-то там из них пекла. Дочка совсем ослабла.

- Она такая золотая девочка была, - вспоминала бабушка. Я ухожу искать, чего съедобного, ей кусочек какой оставлю. Она встанет на лавку у окошка и смотрит мне вслед. Приду через несколько часов - все стоит.
- Мамочка, - говорит, - я тот кусочек тебе сберегла, ты же голодная.
- Детка моя родная, - скажу ей, - что же ты не кушала сама?
- А я боюсь, мамочка, что ты умрешь, а я одна останусь.

Когда бабушка это рассказывала, она всегда начинала плакать. Быстрые мелкие слезки катились из глаз, и она промокала их кончиком беленького платочка.

В это самое страшное черное время нашел Груню бывший кучер ее родителей. Оказывается, давно ему нравилась худенькая светленькая Груня. А тут узнал он, что помер муж ее, и пришел свататься.

Бабушка очень горевала тогда по умершему мужу. И сама почти уже умирала от голода. Какая тут свадьба!
- Тогда помрешь и ты, и дочка твоя, - просто сказал ей бывший кучер Андрей.
- А я муки привез из Сибири, я вас прокормлю.

И вышла бабушка замуж за моего деда Андрея, чтобы спасти девочку свою ненаглядную, Лидочку.

А тут еще стали американскую помощь голодающим раздавать. И молоко в порошке, и сухари пшеничные. Чуть сытнее стало. Бабушка всю жизнь молилась за американцев, вспоминая блюдечко манной каши, которую каждый день наливали в плошечку ее больной дочке.
Только Лидочка уже оправиться не смогла.
Слишком долго голодала малышка. Бабушка с ног сбилась, пытаясь ее спасти. Ничего не помогало: таяла девочка.
Бабушка в то время ждала ребенка, но все мысли были об умирающей доченьке. Когда родилась моя бабушка Аня, через месяц буквально, Лидочка умерла.

Не спасла ее мука, что дед Андрей привез, зря бабушка продалась за нее.

И тут бабушка, как она считает, совершила большой грех перед людьми и Богом.
В отчаянии закричала она, увидев мертвого ребенка: "Господи, почему эту? Лучше бы та умерла, а Лидочка осталась!"

В исступлении кричала так моя несчастная, убитая горем бабушка, хоронившая вместе с дочкой и память о любимом муже и всю прошлую жизнь.

Не посмотрела она даже на то, что рядом новая свекровь стоит.
А свекровь ее была женщина очень мудрая и верующая.
Бабушка всегда с большой любовью ее вспоминала.
Свекровь ей так сказала: "Груня, не гневи Бога. Он сам знает, кому жить, а кому умирать."
Всю жизнь казнила себя бабулечка за единственный такой крик в своей жизни, за то, что так сказала она об единственной своей дочечке Анечке. Корила себя, что носила дочку под сердцем, не просыхая от слез. Пэтому и выросла, как она считала, у нее такая нервная и впечатлительная девочка.
Мама-Груня потом всю жизнь свою без остатка отдала ей, налюбоваться не могла на Анечку свою.
Бедная моя бабушка - мученица! Не всю еще чашу страданий она тогда испила.
Но об этом позже.

В разные дни и годы рассказывала мне это все бабушка, приноравливаясь к моему возрасту. Слушала я все это как-то рассеянно, сильно не задевал меня рассказ, многое еще было непонятно.
Бабушкин мягкий шепот даже страшное делал не таким страшным.
Меня-то, например, больше всего возмущало, что бабушка в монастырь собиралась.
- Ты что, - говорила я ей, - тогда бы у тебя никого из нас не было!
- Да-да, - быстро соглашлась бабушка. Но что-то было такое в ее голосе, что даже меня, малышку, настораживало.

А бабушка в этот момент, наверное, видела страдания своих младенцев, умирающих от голода, себя, роющую землю в лесу в поисках съедобных корней. Кору-то уже почти всю с дереьев содрали.
Мученицы наши прабабушки. Как смогли они сохранить в себе веру и любовь? Только с помощью Божьей.

Продолжение рассказа о бабушке:https://nikolaeva.livejournal.com/78188.html

Прабабушка Грунечка


Начало Начало начал. Прабабушка https://nikolaeva.livejournal.com/1149071.html

Просторная квартира на Кутузовском проспекте.
Здесь живут моя прабабушка Груня, бабушка Аня, которая после моего рождения стала именоваться всей семьей мамой Аней, тетя Наташа, сестра моей мамы.

Здесь все так здорово.
Волшебное трехстворчатое трюмо в комнате мамы Анечки, которое всегда превращает меня в красавицу. А если чуть сдвинуть створки - красавиц становится много, и все они похожи на меня.
Кладовка, в которой старинный шкаф, а в шкафу великолепная огромная перина пуховая. Если бы такая была у Принцессы на горошине, ничто бы никогда не помешало ее ночному покою.
В этом шкафу, на этой перине я просиживала в кладовке часами.

Баба Груня сама набивала пухом перины и подушки, стегала атласные ватные одеяла. Покупное - ведь совсем не то. Детки ее должны сладко кушать и мягко спать.
Светочка замуж вышла - надо приданое, Наташенька собирается - опять старенькие руки берут иглу.
Сколько раз я помогала ей вдеть нитку в игольное ушко.

- Мама, - кричит бабушке мама Анечка из кухни, - иди обедать!
- Иду, - начинает торопиться бабушка, складывая свое рукоделие, пристраивая иголки и спицы на видном месте, чтобы не искать. - Уже иду, Аня.
- Настя, мыть руки, - зовет меня моя мама Света.
- Света, Наташа - все стынет, - выкликает своих дочек мама Аня.

Три мамы в квартире, четыре дочки.
Нигде я не была так безмятежно счастлива, как там. Ко мне с нежной лаской протягивали руки три любящие мамочки - мама Груня, мама Аня и моя мама.
Укрытая легкой и теплой шалью безграничной ко мне любви, росла я на этих руках, напитанная счастьем и покоем.
А сама не только не умножила того, что было мне с такой бесконечной щедростью подарено, но даже и не отдала долгов. Простите меня, родненькие мои.

За столом сижу я как самая важная персона. Первая тарелка мне, лучший кусочек тоже.
Все со вниманием следят за каждой ложкой, которую я подношу ко рту. Удивительно тощее дитя, я еще была и малоежка. Поэтому кормление мое стало целым ритуалом.
Супчики цедились через сито - попадется капустка вареная или лук - есть вообще не буду. К каше подавались разные сорта варенья, блинчики смазывались сливочным маслицем.
Как за всем этим наблюдала баба Груня, у которой дети умерли голодной смертью, как она могла не упрекнуть меня, маленькую забалованную донельзя девочку? Не представляю.
Но это факт - ни разу, никогда она даже осуждающе головой не покачала. А только смотрела своими добрыми голубыми глазами за толстыми линзами очков, как ложка за ложкой пустеет моя тарелка.
И лицо ее разглаживалось, тревога уходила из глаз: девочка сыта, она не умрет.

А я в свою очередь внимательно наблюдала, как аккуратно и собранно ест бабушка. Тихо, красиво, не жадно, очень достойно и, я бы сказала, благоговейно. До еды и после молилась, крестилась. Вся ее фигура выражала радость и благодарность. Нигде не оставляла за собой ни крошечки. И все равно после еды обязательно проводила рукой по столу. И если нащупывала крошки, быстро смахивала их в ладонь и съедала.

Такое сейчас иногда можно наблюдать в храмах, особенно у пожилых людей: они сосредоточенно едят просфорочки, стараясь не уронить ни крошки, так как это освященный хлеб. Для моей бабушки каждая крошка простого хлеба была освящена страданиями ее голодающих детей.
Она знала, что такое безысходный голод. Тот, когда уже и коры на деревьях в лесу не сыщешь.
И вот удивительное дело: я с раннего детства без слов поняла и приняла это бабушкино поведение за столом. Никогда не голодавшая, я тоже, когда приходится выкидывать что-то из испортившихся продуктов, переживаю и всегда в этот момент вспоминаю бабушку. Воспитание собственной жизнью - самое запоминающееся.

После обеда бабушка опять забирала меня к себе: я должна была помочь ей найти иголки и булавки. Бабушка очень плохо видела.
Сама она говорила, что выплакала все глаза, когда горевала о детях.

Мне она много раз рассказывала, что так рыдала о Лидочке своей, что думала, что ослепнет совсем.
Плакала до тех пор, пока не увидела сон: Лидочка в маленьком гробике, а гроб залит водой, только носик торчит из воды.
Баба Груня столько раз с сокрушением в голосе говорила мне про этот носик, что я и сейчас слышу ее слова.
Главным для нее было - не навредить своим деткам, а тут она увидела, что залила всю дочку слезами. Тем более, что в том же сне Лидочка просила ее больше не плакать. Для мамы Груни слово детей было законом. Она перестала плакать каждый день.

После смерти Лидочки дед Андрей увез семью в сытую и относительно благополучную Сибирь.
Там и зажили. Бабушка была очень хорошей женой и матерью, рачительной хозяйкой. Тут же разбила большой огород, купила корову, кур. Главное - прокормить детей. Больше она не допустит, чтобы ее кровиночки голодали.

Детей было уже двое. Бабушка родила сына Дмитрия, Митеньку.
Насколько дочка Анечка была взрывная и эмоциональная, настолько Митенька был кротким и услужливым. Такие разные дети, они очень любили друг друга и были необыкновенно близки.
Оба получили очень хорошее образование в школе: в их поселке было много ссыльных - прекрасных ученых и педагогов. Некоторым из них даже разрешили работать в школе, а еще бабушка пускала политкаторжан жить к себе в дом.
Она вообще, как каждая истинная христианка, всегда привечала бедных, убогих, сирых. Всегда старалась творить милостыню.
Я вижу эту черту и в моей маме, которая может снять с себя пальто и отдать тому, кто, по ее мнению, в нем больше нуждается.

Умение творить милостыню с благодарностью за то, что ее принимают, - редкий и драгоценный дар.
И был в бабушкиной жизни удивительный случай, который доказал ей, что такая помощь сирым и голодным угодна Господу.
Однажды бабушка утром пекла хлеб, и вдруг услышала стук в дверь. Она очень удивилась: собака в будке не подала голос. И хоть времена были неспокойные, бабушка все же решила открыть: был день, солнце вовсю светило в окна, отражаясь от огромных сугробов, которые намело той зимой.
Груня подняла щеколду, широко раскрыла дверь - на заметенном снегом крыльце стоял старенький дедушка с белой бородой, бедно одетый. "Нищий", - решила бабушка.
Она быстро метнулась к только что выпеченному караваю и отрезала щедрый ломоть, завернула в чистую тряпицу и отдала старичку. Он поблагодарил и пошел себе прочь.
А бабушка вернулась к своей стряпне. И только тут вспомнила она, что в доме еще осталась и крынка молока. Подумала Груня, что тяжело будет старенькому хлеб всухомятку жевать, ему бы еще и молочка дать.
Кинулась бабушка на крыльцо, чтобы позвать путника назад, а его и след простыл. Вернее, следов-то на крыльце и дорожке вообще не было. Всюду лежал непримятый, нетронутый, прошлой ночью выпавший снег. Собака спала в будке.

Бабушка заканчивала этот рассказ так: "И тут я поняла, что это был Николай Угодник. Я узнала его, точно такой, как на иконе. Как же я ему молочка не дала, бестолковая". И бабушка после этого случая еще внимательнее стала относиться ко всем, кто искал ее помощи.

Такой чудесный случай, я думаю, сильно укрепил ее всегдашнее желание помогать нуждающимся. Правда, сама бабушка ничего не рассказывала о том, как она кормила голодных. Но были еще рассказы мамы Ани и мамы моей.
Поэтому я уверена, что дорога бабулечки моей в Царствие небесное кусочками и крошечками мостилась, теми кусочками, которые она не от избытка, а от бедности своей давала. Самое ценное человеческое дарение - от последнего, от необходимого.

Бабулечка рассказывала о таких необыкновенных событиях тоже очень спокойно. Хотя было и несколько тревожных мистических историй.
Была в ее жизни одна очень страшная ночь.
Тогда сильно заболел ее грудничок. Он кричал неделю за неделей, истаял до костей, стал прозрачным.

Война, голод, разруха, ни врачей, ни лекарств. Бабушка стала буквально сходить с ума. Целыми ночами она баюкала страдающего малыша.
В конце концов старые деревенские бабки сказали ей так: "Иди, Груня, ночью, когда народу нет, к церкви. Обойди ее три раза с молитвой о ребенке.
Если суждено ему выжить - он после этого пойдет на поправку, нет - умрет без мучений".

И бабушка пошла. Не могу представить себе этот ее ночной путь.
Она сделала, как сказали, пришла домой, развернула одеяльце - ребенок был мертв.
Бабушка, привыкшая смиряться перед волей Божьей, говорила, что до сих пор эта история тревожит ее душу. Надо было все же еще потерпеть. Но как же жалко было крошечного страдальца!

Я слушала такие истории как сказки, не понимая того, что бабушка старается до меня донести: в жизни есть свои законы.
И надо стараться их соблюдать.

Мне кажется, ее глубокая вера дала ей возможность еще при жизни соединить внутри себя небо и землю.
Она, например, заботилась не только о живых, но и об умерших своих детях.
Никогда до Яблочного Спаса яблочка в рот не брала. Верила, что если будет так себя ограничивать, ее деткам в райском саду дадут золотыми яблочками поиграть.
Наивно, наверное. Но я тоже была уверена, что все несъеденные бабушкой румяные яблочки падают с зеленой веточки прямо в руки ее белоголовым мальчикам и девочкам. Мамочка этот гостинчик им приготовила.

Каждый вечер бабушка тянула четки, произнося на распев: Шурочка, Манечка, Лидочка, Митенька... Всех деток умерших своих созывала. Тянулись выцветшие голубые четки прямо в небо, откликалось небо: "Мамочка!"

Митечка, сыночек, кровинушка и отрада. Деточка родная. В семнадцать лет ушел на фронт.
Нежный мальчик, никогда не отходивний от мамы, всегда успевающий перехватить тяжелую сумку или полные ведра.
- Как он жалел меня, - вспоминала бабушка. - Только и слышала я: "Мамочка, отдохни, мамочка, полежи".
Он любил и свою старшую сестричку Анечку. Сопереживал всем ее девичьим горестям. А у нее никаких не было тайн от братика. И когда захлестнула ее с головой первая любовь к Феде Петренко, первому ему доверила свою тайну Анечка.
Митенька знал Федю, дружил с ним. Федя - красивый, умный, талантливый, все девчонки сохли по нему.
Плакалась брату Анечка, что есть у Феди подруга по переписке и что боится она за любовь свою.
Тогда Митенька, наивный, юный, но очень преданный мальчик, взял у Федора адрес той девушки и написал детское и пронзительное письмо, в котором предлагал ей дружить с ним: "Я обязательно полюблю Вас, и понравлюсь Вам", - писал любящий братик, который еще даже ни разу в жизни ни с кем не целовался. Писал, чтобы перестала плакать Анечка.
Это письмо до сих пор лежит в бабушкином личном дневнике.
Он так и не решился отправить его, скромный и чистый мальчик.

Анечка тоже очень-очень любила брата. Тревогой дышат ее дневниковые строчки в 44-ом: "От Мити никаких известий. Где ты, мой братик, что с тобой?"
А брат разделил судьбу многих.
Он принял смерть на поле боя, погиб за други своя, стал воином Царствия небесного.
Теперь он в том могучем войске, в котором плечом к плечу стоят все погибшие правды ради. Наши защитники и покровители.

Получила бабушка похоронку, закричала, обхватила голову руками. Единственный сыночек, уже дорощенный, такой ласковый, такой любящий. Как измерить материнское горе, как унять боль?
Но долго плакать не решилась: вдруг мальчика тоже притопит слезами?

Стали жить дальше. Анечка замуж за Феденьку Петренко вышла и в Чернигов уехала.
Только муж остался и хозяйство. Так и за мужем смотреть надо.
Кормить, лечить, обшивать. Муж рукастый оказался и работящий. Днем в конторе, вечерами в сарае трудится: краснодеревщик он известный на всю Сибирь, руки золотые. Целый день работает, и ночью покоя ему нет: все ночи с книжкой сидит, очень любит читать. Поэтому, наверное, и говорит интересно, остроумно, а все же с какой-то ехидцей и усмешкой. Добрая ласковая бабушка таких речей не любила.
А любила ли она мужа Андрея?
А кто тогда об этом говорил?
Венчаный брак, дети, хозяйство. Вышла замуж - терпи и люби.
Мама моя рассказывала, что жили они дружно. Она это помнит. Я, конечно, нет.
Дед Андрей умер, когда мне год исполнился. Еще успел он меня на руках подержать. Очень был чадолюбивый.
И бабушку любил. Она высокая, худощавая. И дочка Анечка такая же. И я высокая в бабушек своих.

А дед широкоплечий, приземистый, рыжий.
Я его не помнила, но всю жизнь в меня влюблялись коренастые, невысокие и рыжие. Прям напасть какая-то.
А вот мне они совсем не нравились. Хорошо,что успела ухватиться за своего кареглазого мужа-брюнета, а то утащил бы меня какой-нибудь рыжий. Можно ведь и сейчас чем-то приманить, не обязательно мукой.

Моя любопытная мама, знающая хорошо историю жизни бабушки, как-то, уже после смерти деда, пристала к ней с вопросом: "Бабушка, а ты деда Андрея любила?"
Помолчала бабушка и тихо ответила: "Я первого мужа очень любила".
Однолюбкой она оказалась. Как и дочка ее Анечка, как и внучка ее Светочка, как и правнучка ее Настенька. Такие вот странные женщины в семье нашей.

И все же самое большое место в ее сердце занимали дети.
А тут письмо пришло из Чернигова.
Пишет дочка Анечка, что голодает она с годовалой своей малышкой страшно, война еще не кончилась, маленькой Светочке и молока не на что купить.

Заплакала бабушка, заметалась: что же это такое, опять малое невинное дитя от голода помирает. Не допустит она больше этого!
Кинулась к мужу.
Решили они: все продают и едут дочку единственную спасать. И ничего, что под Черниговым еще немцы стоят и что дороги порушены войной.
Доедут, дойдут, ноги откажут - доползут, но не отдадут больше голоду ни одного своего ребенка.
Добротный дом, огромный огород, птицу, корову - все продали за бесценок и отправились в смертельно опасный путь по кровавым дорогам войны к девочке родной.
А совсем недавно девочка эта, еще живущая под родительской крышей, сетовала на страничках дневника на то, что не понимают ее родители совсем, что увязла мама во всем материальном, что необразованная она.
Бедная девочка-отличница, тогда она не знала, что настоящая мудрость - это мудрость сердца, а истинная красота - это красота жертвенной любви.
И никакие красивые теории и книги не заключают в себе и одной тысячной той правды, что была в корове этой проданной, в брошенном родном и любимом доме.

Бабушка и дедушка очень прижились к тому времени в Сибири. Бабушка до смерти вспоминала, какие урожаи снимала она со своего огорода.
Рассказывала, что ягоду в лесу собирала ведрами, а из грибов брала только шляпки белых, даже ножки не срезала.

На даче показывала мне на огромную березу и говорила, что такие только в тайге еще растут. Прекрасная тайга и страшная. То медведя в чаще заметишь, то видит бабушка какой-то стог на солнечной полянке, подошла - а это змеи.
Сползлись они откуда-то в огромную кучу и лежат шипят.
Бабушка так испугалась, что бегом домой бежала.
Все ей было уже родным в тех краях, лучшие годы прожила она там, детей вырастила и выучила, тяжело с насиженного места сниматься, а надо: дочка в беде.

А дочка в то время уже не о душевном одиночестве пишет, а слезно взывает: "Мамочка, где ты? Когда приедешь?"
И мама с папой, конечно, приехали. Даже немцы не смогли помешать им прорваться к своему ребенку.
Бабушка немедленно купила хорошую корову и спасла внучку от голода. А когда через три года родился и внук Витечка, выкормила и его. Никого больше не отдала худенькая отважная бабушка голоду, всех отбила и спасла.

Кормить - это было ее любимое дело. Мама моя все вспоминала, как она на каникулах приезжала к бабушке: "Утром проснешься, а бабы Груни нет.
Она на рынок убежала - купить для внучечки всего самого лучшего, самого свежего".

И дочка Анечка в дневнике постоянно пишет: "Надо послать денег маме и папе. Надо помочь".
Вот так в заботе друг о друге и текла жизнь. Разное, наверное, было. Мама Анечка - огонь у нас, - так о ней бабушка говорила. Но огонь-то разный бывает. Бывает жжет, а бывает греет.

Не кончились бабушкины беды: развелась Анечка с Федечкой.
25 лет вместе прожили, трех деток народили, а вот разбежались.

И тут мужественная и стойкая бабулечка сдала.

Мама моя никак не могла понять, почему бабушка, столько пережившая, не могла пережить развод дочки.
Бабушке было так плохо, что она стала много раз на день падать в обмороки, постоянно плакала.
Мама моя сердилась: у нее на руках была маленькая я, она так надеялась на бабушку, а та рыдала и падала.
Когда мне мама раньше все это рассказывала, я тоже недоумевала: бабулечка детей потеряла, первого мужа любимого, что это рядом с разводом?!
Не понимала я тогда того, что бабушка своей чистой душой чувствовала: смерть - это больно, но это воля Божья. А развод - это грех большой. За это отходить благодать.

Бабушка опытно знала: с Богом все можно вынести. "Царю Небесный, Утешителю..."
Утешитель.
Именно вера помогла бабушке сохраниться в таких страшных обстоятельствах, остаться любящей и щедрой, радостной и приветливой.
Каждый день бабуля читала молитвы. И по книгам, и наизусть, перебирая четки. Когда я на даче спала в ее комнате, то засыпала под молитвы и просыпалась под них же.
Иногда, проснувшись ночью, тоже слышала, как она, лежа, молится. А может, это она шептала молитвы уже во сне?
Тогда меня это нисколько не удивляло: старенькая, вот и молится, что ей еще делать?
Это потом я узнала, что легче делать все что угодно, но только не молиться. Молитва - великий труд. А непрестанная молитва?
Пока были силы, баба Груня ездила в Новодевичий монастырь.
На Рождество и Пасху оставалась там на всю ночь. Тогда церквей в Москве было открыто немного. Народу в храмы набивалось несметное количество. Можно представить, сколько сил надо было старенькой бабуле, чтобы выдержать такую давку и духоту.
Но на вопрос моей мамы, как было в церкви, бабуля всегда говорила: "Как в раю".

Всех своих детей и внуков она окрестила. Надо сказать, что это было небезопасно тогда.
Церковь обязали подавать списки тех родителей, которые приносили или приводили детей в храм.
Мой папа работал заместителем главного редактора журнала "Огонек", был партийным. Он, конечно, потерял бы работу, если бы стало известно, что его дочек окрестили.

Поэтому баба Груня отвезла маму, меня, младшую годовалую сестру и двоюродного брата к знакомому священнику в Кашире.
Там, тайно, над нами совершили таинство Крещения.

Никто из нашей большой семьи, кроме бабушки, в церковь не ходил и креста на себе не носил. Все наши крестики висели у бабушки на груди. Всех их она на ночь перецеловывала, вслух вспоминая каждого из нас и призывая на нас Божью благодать. Глубока и чиста была ее молитва, всех берег Господь. Семья росла, бабушка молилась.
Казалось, так будет всегда.
Но бабушка все чаще стала говорить, что устала, что соскучилась по детям, что ей пора. Она еще успела стать прапра - родился мой старший сын Никитка, и через год тихо умерла.
Она ничем особенным не болела, до последнего дня была на своих ногах и в здравом рассудке, но, видимо, пришел ее час.
Каждый день своей долгой жизни молилась бабушка о том, чтобы умереть на своих ногах, чтобы не затруднить болезнью никого из своих. Так и случилось.

Разве может быть неожиданной смерть человека, давно разменявшего десятый десяток? Конечно, нет. Но пошатнулась земля под нашими ногами.
Мы вдруг почувствовали, сколько давала нам эта старенькая маленькая бабушка.
Мы остались без нашей молитвенницы.
Больше всего бабушка боялась, что ее не отпоют в церкви. Тихо и робко она иногда просила кого-то из нас не забыть об этом.
Сразу, правда, сама обрывала этот разговор, не хотела нас нагружать. Но эта мысль беспокоила ее, это было видно.
Никогда она не говорила нам о том, что мы должны ходить в храм, не заставляла молиться. Только скажет: Николай Угодник деток любит, будет трудно - зови его. Или расскажет о коротенькой молитовке, которой в детстве молилась.
Или начнет говорить, как ждут ее детки в Цартвии небесном, как встретят они ее там. Вера ее была детской и абсолютной. В тот мир она верила больше, чем в этот. Во всяком случае, молитва, память о Господе в последние ее годы занимала весь ее день.
После того, как бабушка ушла, много черных событий случилось в нашей семье. И они были связаны с тем, что не было у нас никакой веры в Господа. Мы попали в тоталитарную секту.
Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы не молитвы бабушки о нас. В самые тяжелые дни она пришла ко мне во сне и худенькими сухими кулачками стала лупить тех демонов, которые окружили меня, оттаскивать их. Теперь ее детки умирали без пищи духовной. Бабушка знала, как нас спасти.
Не сразу, постепенно мы все пришли в церковь. И однажды, в храме Христа Спасителя, я отдала деньги афонскому монаху на помин моей бабушки.
В ту же ночь я оказалась в нашей с ней общей комнате на даче. Она сидела на кровати и молча смотрела на меня. Я подошла, встала перед ней на колени и протянула белую просфору.
Бабушка взяла и улыбнулась. Она была рада: ее дети не умерли от голода, они знают, где хлеб насущный.

Труженица наша, кормилица, страдалица, верю, что хорошо тебе сейчас там, куда всю жизнь стремилась твоя душа.
И знаю, что любишь и помнишь ты нас всех. Когда придет мой час, ты будешь рядом. Как была рядом со своей умирающей дочкой Анечкой.

Мама Аня тоже до последней минуты сохраняла живой и сильный ум. И вдруг напугала мою маму, сказав в последний день своей земной жизни: "Мама моя пришла".
Целый день она говорила, что рядом с ее кроватью сидит бабушка Груня. А ночью бабушка увела свою дочку туда, где нет печали. Мама - она всегда мама. В самую трудную минуту рядом.