Священник Ярослав Шипов: «Когда было нечего есть, архиерей разрешал брать ружье»: Лада Ермолинская | 27 мая 2017 г.
Протоиерей Ярослав Шипов – клирик храмов Патриаршего подворья в Зарядье. Родился 16 января 1947 года. Закончил Литературный институт в Москве. Работал в журналах «Литературная учеба», «Наш современник», в издательстве «Современник». В конце 90-х состоял в редакционной коллегии журнала «Наш современник». В возрасте 44 лет стал священником. Поднимал приходы в Вологодской области. Отец Ярослав – автор рассказов о жизни современного православного прихода в русской глубинке. В 2017 году стал лауреатом Патриаршей литературной премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.
«Мои родители познакомились в журнале «Безбожник»
– Мои родители появились на свет еще до революции, оба в православных семьях. Отец родился в марте и был назван Алексеем в честь человека Божия Алексия, а мама – в начале февраля, ее крестили в честь Анастасия Персянина.
Батюшка, который совершал таинство, видимо, начал отмечать это событие вместе с моим дедушкой еще до начала, потому и дал ей мужское имя. Но в процессе крещения выяснилось, что это девка! «Ну что же, будет Анастасия…» – так и получилось.
Потом произошел слом эпох, и все пошло по-другому. Мама отрезала косу и из дома вынесла иконы, вступила в комсомол. С отцом они познакомились в журнале «Безбожник», где оба работали журналистами. А во время войны отец трудился в газете «На разгром врага» Первой ударной армии, мама – в «Комсомольской правде».
В семье было трое братьев и одна сестра, сейчас в живых нас остались только два брата. Но никто из них не пришел к Церкви. Старший брат (ныне покойный уже) только однажды исповедовался и причащался. Я и его крестил, и среднего брата крестил, но они никак не воцерковлялись. Но если что нужно – пожалуйста! Спрашивайте – я отвечу. И сейчас так.
– Вы пытались переломить эту ситуацию?
– Нет. Они – взрослые люди, прожившие большую жизнь, старше меня (один на 9 лет, другой на 12, сестра на 19). Это было совершенно бессмысленно. Но они знали, что я всегда под рукой. А если бы лез к ним с агитацией и пропагандой, они бы еще подальше ушли, наверное.
Людям взрослым, тем более пожилым, глупо что-то навязывать. Эффект бывает противоположным. Церковное миссионерство зиждется на других основах. Агитация – это что-то из области выборов. Душа по природе христианка, она сама человека ведет. Причем у взрослых внутри уже целая череда шлагбаумов, через которые переступить не так-то просто. Душа просится, а они мешают.
– Как же тогда помочь человеку преодолеть эти шлагбаумы?
– Кротостью, смирением, своим примером. Чтобы люди говорили друг другу: «Посмотрите, как человек живет – не совершает дурных поступков, которые совершаем мы. Светлый, добрый, любящий, вот христианин!» Стяжи Дух Свят, и с тобой спасутся тысячи!
Мечта о небе
– Наверное, на меня влиял пример старших братьев – инженеров, связанных с авиацией. Признаться, больше всего я хотел стать летчиком (и до сих пор хочу!). Уехал из Москвы, поступал в Новосибирскую физматшколу. Но после того как прошел два этапа вступительного конкурса, было принято решение о приеме только жителей Сибири и Дальнего Востока. Разумное решение, в Москве и так есть где учиться. И я вернулся в столицу.
Но еще до этого – в перерыве между двумя турами конкурса, устроился рабочим в экспедицию от Института гидродинамики Новосибирского академгородка – на берегу Обского моря. Участники экспедиции изучали распространение звуковой волны под водой, за что потом получили Ленинскую премию. Я числился рабочим, но использовали меня в основном на рыбалке. У меня это хорошо получалось – коллеги, для которых я ловил рыбу, были довольны. Не только же консервами питаться?!
И вот тогда у меня произошел некий внутренний перелом: в этой деятельности я увидел что-то романтическое. Когда вернулся домой, то вместо занятий математикой стал сочинять рассказ. Про какой-то аэродром – мне все-таки самолеты очень дороги были… Получилось, правда, что-то совсем другое, но этот рассказ потом печатался в книжках.
Вернувшись из экспедиции, я стал заниматься в вечерней школе и устроился рабочим в типографию «Правда». Освоив несколько специальностей, перешел ближе к дому, в типографию «Красная звезда» на Хорошевке, где был печатником (печатал газету «Красная звезда»). Поступать, конечно, собирался в полиграфический. Но появились еще рассказы, я отправил их в литинститут, и меня приняли. Так в 21 год я все-таки стал студентом.
Из Савла в Павла
– Раньше, в пору своего писательства, я очень любил охотиться. Ездил на охоту в разные нечерноземные области, причем один – был охотником-одиночкой. Где-нибудь в Костромской области спрашивал прямо в автобусе: «Где у вас тут брошенная деревня?», – отвечали: «Да вот здесь выходи и иди куда хочешь, все брошено». Идешь и селишься в деревне, ходишь вокруг, охотишься, живешь как помещик.
В те времена была странная практика опылять леса дефолиантами – веществами, благодаря которым опадает листва. Например, хлопкоробы обрабатывают ими хлопок, чтобы осталась только коробочка с ваткой – так удобнее собирать. Американцы использовали дефолианты во время войны во Вьетнаме: джунгли осыпались, и им было видно, где лагеря вьетнамских партизан.
У нас опыляли леса к северу от Москвы. Считалось, что лиственные деревья будут осыпаться, а хвойные расти. На хвойные, дескать, не действует… Но «осыпались», прежде всего, живые существа, погибало все живое. Мне доводилось находить в лесу целые семьи мертвых кабанов, видел стаю скворцов, которые просто лежали в траве и сверкали своим оперением…
Уходя от этих ядов, я дошел до крайнего севера Вологодской области, рыбачил там и охотился. Приобрел себе развалюшечку, совсем старенький домик, чтобы можно было несколько дней пожить, переночевать, никого не утруждая.
Приближалось шестисотлетие села, и председатель колхоза с председателем сельсовета обратились ко мне с просьбой помочь восстановить храм. Преображенский храм, здоровенный каменный собор, в котором шестьдесят лет был гараж машинно-тракторной станции. Весь изуродованный, крытый шифером, ни колокольни, ни куполов – ничего уже не было. Я должен был все оформить, чтобы там образовался приход. Этим и занимался.
Для советского времени занятие довольно трудное: соберешь документы, свезешь в Вологду уполномоченному по делам религии, а он возвращает, потому что не указаны улицы, на которых живут люди, образующие общину – «двадцатку». Какие улицы? Это же деревня!
И вот поехали мы с председателем колхоза и председателем сельсовета к архиерею – владыке Михаилу (Мудьюгину). «Нам нужен храм», – говорят мои спутники. Он им отвечает: «У меня нет средств». – «Найдем средства». – «У меня нет кадров, и так рукополагаю неизвестно кого». – «Нам неизвестно кого не надо, нам вот этого» – и показывают на меня! «Да вы что, ребят? – говорю. – Надо же предупреждать!» Вот так и получилось…
А я, надо отметить, лишь за четыре года до этих событий принял крещение – «из Савла в Павла». Взял благословение у своего духовного отца – он, к полной моей неожиданности, благословил, и поехал в город Череповец. Месяца полтора дьяконом прослужил в Череповце и Великом Устюге, потом столько же священником в Вологде, под руководством опытных священников, после чего меня отпустили в родную деревню.
Там надо было поднимать четыре прихода, целый район! Более того, мне приходилось ездить и в другие районы. Там места глухие, бедные, нет никаких предприятий. И сельское хозяйство такое… напряженное. Рискованное земледелие. В общем, грибы, клюква, картошка – так люди и живут.
– Как отреагировали на ваше преображение коллеги-писатели?
– Я как-то сразу выпал из круга прежнего, писательского общения. Просто уехал в деревню и там остался, долго не появлялся. А когда через несколько лет вернулся и пришел в Союз писателей, было странно видеть все это, я уже стал другим.
Мы с моими бывшими коллегами жили в разных мирах. И я, глядя на них, понимал: так жить нельзя. Там, конечно, многое замешано было на тщеславии, на зависти… Вообще, в художественном творчестве тщеславие довольно часто играет роль стимулятора. Скипидаром намазывает что-то, заставляет друг друга обгонять… А когда человек воцерковляется, то понимает – на кой оно надо все?! Чем меньше дано, тем меньше спросится.
Через некоторое время я все же начал работать, но уже без этих стимуляторов. Почувствовал, что у меня есть опыт, которым можно и нужно делиться. Есть о чем рассказать. Причем о деревенской священнической жизни писать было проще, поскольку там только начинали складываться церковные отношения.
Я не состоял с людьми в духовной связи, они практически не исповедовались. Не очень понимали даже, зачем нужен священник, хотя сами просили. Потому что чувствовали: нужен. Я им был знаком до этого – приезжал, общался с местными охотниками, и вдруг явился в рясе… что делать теперь?
Много смешного было и печального было много. Например, они помнили, что священник – это тот, у кого всегда вино есть. Полночь-заполночь стук в дверь: «Отец, отлей винца маленько!» – «У меня нет…» Его тогда нигде не было, во время горбачевских сухих законов.
Я сам обращался к людям во время службы: «Добудьте где-нибудь красного вина». А у них красным называется все, что не белое! Водка – белое вино, а остальное все красное. Я помню, как-то мне принесли бутылку портвейна «Агдам». Он, конечно, совсем не годился…
Зато я тогда понял, почему в церкви используют именно кагор. Он не прокисает летом и не замерзает зимой, поскольку в нем много сахара. Я в храме служил раз в две недели, и у меня там стояла бутылочка вина. За окном – 50-градусные морозы, в храме чуть теплее, но тоже холодно – он не отапливался. Только перед службой печку топили. Придешь, посмотришь: жидкость в бутылке густая-густая, но не замерзла! Вот почему кагор был выбран как подходящее для России церковное вино. В южных странах – по-другому, можно служить на сухом вине.
– Скажите, как быстро люди поняли, зачем им нужен был священник?
– Не быстро. В храм ходили только женщины, мужчины – нет. Стою, чувствую – табаком потянуло, значит, на крыльце какой-то мужчина. В храм не зайдет, выше этого… Он как человек, который заплутал в лесу. Если ушел на 5 километров в сторону, увы, придется 5 километров возвращаться назад. Правда, когда уходил, он плутал полтора часа, а вернуться можно быстрее. Но мы очень далеко ушли от веры, от Церкви. Поэтому сразу все не получится, нужно время.
– Говорят, что в деревне Бог ближе, это правда?
– Нет, не правда. В деревне понимание Бога специфическое. Говоришь им: «Будет праздник Воздвижения», а они в ответ: «Знаем, помним, Здвижев день!» – «Почему Здвижев день?» – «Потому что змеи в норы сдвигаются». Там это все перемешано и с суевериями, и с язычеством, все очень не просто.
– Сколько лет вы прослужили?
– Там четыре года, потом вернулся в Москву.
– Почему же вернулись?
– Ревматизм. Там очень неудобный для жизни климат. Деревня на берегу реки, а выше – одни болота, сыро… Может быть, по этой причине, не знаю. Вроде бы я нормально относился к такого рода перегрузкам, но когда все лето в резиновых сапогах, это тяжело.
Из 45 человек деревенских 19 страдали болезнями опорно-двигательного аппарата. Причем независимо от возраста. Я видел, как женщина лет пятидесяти стала постепенно сгибаться, потом у нее образовался горб, потом ее скрючило. Ноги у многих болели и отнимались, врач говорил, что это беда такая местная.
И у меня сначала одна нога перестала сгибаться, начал ходить, держась за стенку. Тогда в первый раз появилась мысль, что Бог меня отсюда отправляет. Нет, решил, буду продолжать. Сын смастерил мне над кроватью такой кронштейн, как в больницах, чтобы я с помощью рук мог поворачиваться с боку на бок. Ноги вообще не работали, ни одна, ни вторая!
Надо было переезжать, и я переехал. Что только не предпринимал, чтобы вылечиться! А через несколько лет случилось само. Я в Крыму купался в очень теплом море. Доковылял до воды, вошел, поплыл и все! Все прошло!
Когда последствия непредсказуемы
– В Церковь меня когда-то привела жена. Но, вероятно, она рассчитывала на какую-то другую жизнь, не такую экстремальную… Я больной, денег нет. В 91-м году их в том краю не было ни у кого.
Бывало, отпоешь в деревне, получишь три рубля, идешь в сельпо и покупаешь на них банку маринованных огурцов и буханку хлеба. Вот и вся еда. Суровое было время. Поэтому, вернувшись в Москву, я вскоре стал неженатым.
– А сами вы легко приняли мысль, что это теперь ваш путь?
– Вот какая вещь. Мужчины, как правило, если встают на какой-то путь, то идут по нему последовательно. Всяко бывает, но обычно так. Я это понял, наблюдая за людьми, которые приходят в храм. Если мужчина перешагнул порог, то, скорее всего, он пойдет дальше. Через какое-то время спросит, можно ли читать, помогать в алтаре, потом захочет стать дьяконом, и так далее.
Женщины, к сожалению, очень часто, сделав шаг в храм, в этом положении замирают. Даже выходя из магазина, они останавливаются в дверях – подумать, правильно ли дали сдачу.
У меня давно, еще с юности, выработалась привычка – когда выхожу из магазина за женщиной, быть осторожным: она может остановиться! Женщинам, в отличие от мужчин, трудно принимать решения. Здесь ничего предосудительного или унизительного нет, такая природа. Она может пятнадцать лет ходить на службы, исповедоваться, а потом сказать: «Ой, батюшка, я была у экстрасенса»… Ты пятнадцать лет причащаешься, какой экстрасенс?!
Так что принимать решение было легко. Может, это такая психологическая особенность, не знаю, но очень легко. Я всегда легко принимал решение в ситуациях, когда последствия не до конца прослеживаются. Когда они непредсказуемы.
– Так вы, получается, по характеру авантюрист?..
– Может быть.
«Чтобы не брать в руки ружье, я потерял зрение»
– Допустим, у меня есть три дня. Беру карту и смотрю: скажем, триста километров по Ленинградской дороге до Вышнего Волочка. Триста проехал, теперь тридцать куда-нибудь в сторону. Налево нельзя – там населенный пункт, а справа как раз ничего нет! Значит, направо. Ну, и потом еще куда-нибудь три километра.
Добираюсь и вижу: на берегу озера стоит изба, ничья. Кто-то построил и не поселился. Пожалуйста, живи! Для меня и в лесу заночевать проблем никогда не было, даже без палатки. Это дом родной! Если натянуть веревку между двумя деревьями, сверху накрыть полиэтиленом, приткнуть его сучками к земле и натолкать внутрь лапника, получится прекрасный ночлег. Мягко, свежий воздух… Даже если ливень будет идти круглые сутки и по стволу стекать, не намокнешь.
– В одиночку-то не скучно?
– Нет, я же столько вижу интересного! Задача-то у охотника – не убивать. Задача – жить с ними, войти в их мир, мир природы. Добывать мне со временем стало не интересно, почти все охотники проходят этот путь. Чтобы хорошо добывать, надо хорошо знать жизнь зверей, птиц – когда, куда они мигрируют, чем питаются… А когда узнаешь это, стрелять становится скучно. Тогда нужно идти в егеря.
Я никогда не любил охотиться на зверя – не «мясник». Я по перу, по птичке, и так – по минимуму. Хотя начинал охотиться с промысловиками. Помню, в Коми прилетел на аэродром. Подходит ко мне начальник этого аэродрома, он же единственный работник, и говорит: «Ты геолог?» – «Нет». – «Журналист?» – «Нет». – «Турист?» – «Нет». – «Что, охотник?» – «Да». – «Так бы и сказал! Тебе нужно к Михееву». – «Далеко Михеев-то твой?» – «Километров 75, за три дня дойдешь». Это образ жизни.
Как-то ездил к одному верующему человеку, директору охотхозяйства. И просто гулял там по лесу с ружьем, потому что когда с ружьем, сразу все включается – слух, обоняние, зрение… Я шел по дорожкам, три часа в глубь леса и три обратно.
Догоняет машина, телевизионный УАЗик. «Нам тут сказали, что по лесу батюшка с ружьем ходит. Зачем?» «Сейчас пройду, – отвечаю, – а потом вернусь и расскажу начальнику хозяйства, что видел. Он будет знать, что происходит в этом секторе хозяйства. Вот вы, – говорю, – когда ехали, что-нибудь видели по дороге?» – «Нет». – «А тут волк прошел, оставил подарок. По подарку можно определить, кого он съел. Была семья кабанов, терлись о дерево. Видели?» – «Нет». – «А здесь, рядом с нами, кто сейчас находится?» – «Никого». А там дятел, здесь рябчик… Это образ жизни.
Но если турист берет с собой все, что может пригодиться, – охотник только то, без чего нельзя обойтись. У меня старшие братья были туристами, и я ходил с ними в походы еще мальчишкой. Быстро понял, что это – занятие по перемещению тушенки со сгущенкой в таежных условиях, и предложил – «давайте я вам наловлю рыбы и настреляю дичи?» Нет, им это казалось ненадежным. Надежно – тушенка, поэтому ее всегда клали в рюкзак.
Пока я таскал с собой удочки, это всех устраивало. А вот ружье с патронами (плюс к рюкзаку килограммов на 25) – уже нет. И я стал ездить самостоятельно. Тут веса особо не наберешь, только самый минимум. Ружье, патроны, ну и сухари.
Когда я стал священником, многое изменилось. Убивать уже было нельзя. Вернувшись в Москву из деревни, я все ружья переписал сыну и с тех пор не охочусь… Хотя, когда только начинал служить, времена были такие голодные, что архиерей покойный мне сказал: «Если будет нечего есть, иди. Ты хоть прокормить себя сможешь». Как православные священники на Аляске: в старые времена, когда прихожан не оставалось, они охотились не только для прокорма, но и промыслово, чтобы зарабатывать.
– А в деревне приходилось доставать ружье?
– Ну, иногда приходилось. Было такое голодное время, никто ничего не приносил из еды. У меня даже кот зарабатывал. Он во всей деревне истребил мышей и крыс, я утром встаю – на крыльце бидон молока. Это мне стали приносить хозяйки, которым он сэкономил сено (иногда до четверти запасов съедали и портили мыши).
Но обычно это постом получалось! Я в сенях поставил двухведерный бак и все переливал туда. Молоко замерзало, получался молочный «блин». Когда пост заканчивался, я эти «блины» пускал в пропитание.
Ружье висело у меня на стене, потому что и волки выли – разные бывали ситуации… Скажем, картошку не докопал, кабаны ходят и хрюкают. Выйдешь, в воздух выстрелишь, тогда только разойдутся.
Но у Бога все предусмотрено. Чтобы не брать в руки ружье, я потерял зрение. Так что в лес теперь никак. Мой племянник, серьезный охотник, иногда просит: «Приехал бы, провел мастер-класс, пусть и без ружья. А то теперешние следов не знают, ничего не видят и не слышат». Моложе пятидесяти лет сейчас нет охотников, вот что интересно.
– Почему?
– Такой мужчина пошел! Нету! Приезжают ребята с полным багажником вооружения. У них и электронные манки на гусей, и чучела, и прочее. А внутри – ничего нет. Со всей этой компьютеризацией у человека все изнутри переместилось наружу. Он стал зависим от технологий. Как говорит мой племянник: «Чтобы стать охотником, надо ж было в двенадцать лет читать Пришвина и Бианки. А кто их сегодня читает?»
Так что мне теперь охотой заниматься нельзя, а вот рыбалкой можно – дело вполне христианское и апостольское. Теперь я несколько раз в году езжу в Астрахань, ловлю рыбу. Хотя вроде и не любитель рыбалки, и рыбу не ем. Но угощать люблю. Сом, щука, судак, окунь, жерех, сазан…
У меня там замечательные друзья в астраханском «Аэрофлоте», бывшие пилоты. Мы очень дружески друг к другу относимся, хотя никакими меркантильными делами не связаны. И мне это радостно! Так бы до аэропорта долетел – посидел с друзьями, и можно возвращаться назад даже без рыбалки. Мы любим небо: и они, и я – может, только чуть-чуть по-разному.
Новое платье короля
– Сущность грехов не меняется. Если мы почитаем о них в Священном Писании или в трудах Святых Отцов, разницы с нынешним временем не увидим. К нам все это точно так же относится. Меняются технологии – сейчас человека ко греху подводят более изощренно. Простой пример, если раньше варили какой-нибудь мухомор, то теперь синтетические наркотики. Но грех остался все тем же! Сейчас такое время – время подмен, шарлатанства.
– В чем суть этого «времени подмен»?
– Музыкой называется не музыка, изобразительным искусством – не изобразительное искусство. Теперь новое искусство – инсталляция, когда к потолку привинчен унитаз.
Что-то подобное и в сфере словесности. Я не специалист, читаю мало, но могу точно сказать, что словарный запас в литературных произведениях сокращается катастрофически. И в этом есть свой смысл.
Когда-то Жорж Сименон говорил: «Я использую три тысячи слов. Если уменьшить до двух, тиражи моих книг увеличатся». Ему вторит продюсер одной популярной группы: «Песня с припевом из трех слов принесла мне… скажем, сто миллионов. Если сделать из двух, то прибыль увеличится до трехсот миллионов. А если обойтись одним словом, будут все пятьсот!»
– Чем хуже, тем лучше!
– Да, чем примитивнее, тем лучше. Смотрите, основная часть того, что общепринято считать мировым искусством, появилось в XVIII–XIX веках в христианской Европе! Конечно, это дар Божий, и для этого должны были подготовить почву. Чем? А тем, что в христианской Церкви вообще очень высока роль искусств. Церковная живопись, церковная музыка (у нас песнопения, на Западе орган), церковная словесность…
Это ж сколько надо было написать канонов, акафистов, житий святых! Причем церковные тексты рассчитаны на чтение вслух, что заставляет авторов заботиться о чередовании слов, слогов, смотреть, чтобы не было стыков, чтобы слова не вязли в повторяющихся звуках. Это интонированные вещи, их очень легко читать. Многие западноевропейские композиторы были органистами.
И это стало толчком к развитию искусств. В XIX веке композиторы появились почти во всех странах Европы, чего не было ни до того, ни после того. Даже в Финляндии – Сибелиус, и в Норвегии – Григ. Я уже не говорю про Францию, Россию, Италию, Германию, Австрию… А потом все стало затихать. Скорее всего, по причинам духовного свойства.
В ХХ веке ситуация изменилась. Тут уже некоторых композиторов вдохновляет что-то такое, что лучше бы не вдохновляло. На земле действует три воли – воля Бога, воля дьявола и свободная воля человека. И смысл человеческой свободы в том, какой воле себя подчинить. Говорят, Прокофьева вдохновлял рев паровоза и скрежет рельсов на железной дороге… ну, не надо, наверное…
Этот скрежет и этот рев так и перешли в ХХI век. Если называть вещи своими именами, то все, что стало именоваться новым искусством, современным искусством, авангардным искусством, по сути своей – новое платье короля. Король-то голый! Особенно в театре это было заметно, когда какого-нибудь Евгения Онегина наряжали в джинсы и давали ему в руки гитару. Увы, это бездарно! И – это хамство. Ты пиши своего «Онегина» и надевай на него какие хочешь штаны. Нельзя трогать Пушкина, Чехова, Шекспира. Нельзя хамить. А в постмодернистском обществе это считается нормой.
– Теперь это называется «переосмысление»…
– Да, пришел режиссер и все перевернул вверх ногами. И постепенно это привело к тому, что мы называем «временем подмен». Подмена во всем. Эта музыка – не музыка, потому что она разрушает гармонию. В чем смысл искусства перед Богом? В воспевании Бога и Его творений. Пока это так – Он благословляет искусство. Если не так, не благословляет. В этом случае авторы черпают силы у другого, совсем не у Бога.
Когда-то Дягилев решил поставить в Вене то ли «Петрушку», то ли «Весну священную» Стравинского. Музыканты Венского оркестра, раскрыв партитуру, отказались, заявив, что это разрушение гармонии. Он их потом как-то уговорил, но то, что было сказано – правильно. У Даля музыкой именуется благое сочетание звуков, одновременное – гармония, а последовательное – мелодия. Если же это нарушить, будет уже не музыка.
У живописцев есть древняя формула: художник – изображает мир таким, каким хотел бы его видеть. Если художник психически здоров, то он понимает, что лучше, чем сотворил Бог, не сделаешь. И пишет мир таким, каким его сотворил Бог. А когда начинают уродовать, то это против Бога, это – служение сатане. Надо называть вещи своими именами. Это сатанизм в чистом виде.
http://www.pravmir.ru/protoierey-yaroslav-shipov-seychas-cheloveka-ko-grehu-podvodyat-bolee-izoshhrenno/
Рассказ «Ужин у архиерея». Ярослав Шипов, священник. Сборник рассказов "Отказываться не вправе", Москва, 2000
Автор: Священник Ярослав (Шипов) - создано: 20.08.10 Fri 08:02
Поезд прибыл на станцию еще затемно. Машина ждала меня, и все были в сборе: Васильич, Краузе и старик с сыном-доктором. Только я забрался в кунг, сразу поехали. Шум двигателя мешал общему разговору — приходилось сильно напрягать голос, и потому, покричав для обсуждения планов, мы затихли.
Трясясь в холодной металлической будке, я подремывал и вспоминал подробности странного визита, который мне довелось совершить двумя днями раньше. Вспоминалось, конечно, отрывками и без всякого последовательного порядка. А если с последовательным порядком, то получалось вот что.
Примерно в тысяче верст от Москвы, в земле сырой и холодной, был у меня ветхий домишко, куда я с друзьями наведывался иногда на охоту. Однажды у местных жителей всколыхнулось неудержимое желание восстановить храм, который они уродовали с полстолетия, но так и не одолели. Мне выпала душеполезная участь помогать им в добром занятии. Я и помогал: составлял письма, прошения, заявления, вместе с председателями колхоза и сельсовета ездил в областной город, познакомился с архиереем, родившимся еще при самодержавной монархии… И вот, в Москве уже, получаю от архиерея телеграмму с приглашением срочно прибыть в гости. Приезжаю, нахожу «резиденцию» — деревянный дом на окраине, запущенностью своею напоминающий старые подмосковные дачи…
Ужинали в гостиной, где все было, хотя и разностильно, однако в духе старых времен, казавшихся устойчивыми: и мебель, и картины, и столовые приборы, и колокольчик под властной рукой… Когда пришла пора подавать чай, архиерей позвонил в колокольчик. Ничего за этим не последовало. Он позвонил еще раз. И еще раз не последовало ничего. Тогда он с едва сдерживаемым раздражением позвал повариху:
— Татьяна Михайловна! — и опять без всяких последствий.
— Татьяна Михайловна! — гневно прокричал он, со стыдливою досадою косясь на меня.
Шаркая шлепанцами, из соседственной с нами кухни пришла повариха — коренастая женщина лет пятидесяти пяти.
— Ну, чего еще? — лениво спросила она, приваливаясь к косяку и выражая всем своим видом высокомерное терпение.
— Так чаю же! — растерянно произнес архиерей.
— Щас, — оттолкнулась задом от косяка, неспешно вышла и принесла две чашки чая.
Владыка рассказывал мне о своем детстве, о том, как впервые пришел в храм, как на него, шестилетнего, возложил стихарь священнослужитель, причисленный теперь к лику новомучеников. Рассказывал, как влюбился в учительницу немецкого, как в двадцатые годы, юношей еще, был арестован за веру. Как, оказавшись в камере среди священников, дьяконов и прочих страдальцев Христовых, извлек из кармана Евангелие на немецком языке, завалился на верхние нары и не без хвастовства раскрыл книгу.
Подошел старый ксендз и на чистейшем немецком жестко выговорил:
— Эту книгу, молодой человек, можно читать только стоя.
— Или на коленях, — добавил к месту, но уже по-русски, батюшка, лежавший ближе к окну: ему, похоже, недоставало воздуха. Ночью с ним случился сердечный приступ, и его унесли навсегда.
— Так мне был преподан урок благоговения, — сказал архиерей, — а без благоговения в Церкви делать нечего. Запомните это! — и тихо повторил: — Без благоговения — нечего…
И еще попросил представить, что у меня в руках банка с муравьями: "Ну, скажем, стеклянная пол-литровая, а в ней — пригоршня муравьев. И вот ползают они там друг по дружке: на лапки наступают, на головы, на усы… Больно им, и нехорошо это, но так уж оно устроилось — в этой банке. И вдруг какой-то муравьишка поднимается по стеклышку, поднимается… Упадет и опять поднимается. Наконец, подползает к вашему пальцу и, почувствовав тепло, в благоговении замирает… И не хочет никуда уходить, и остается возле вашего пальца, забыв и про братьев своих — муравьев, и про еду, и про воду. И вы уж, конечно, постараетесь о нем позаботиться… А другой — подползет к пальцу да и укусит. Вы по доброте душевной его аккуратненько вниз спихнете, а он — опять за свое, опять кусаться. Ну, может, и еще разок сбросите, а уж на третий раз от него, пожалуй, и мокрого места не останется… Примерно так, — старик улыбнулся, — и на нас сверху посматривают, и из первых получаются праведники, а участь вторых — богоборцев — всегда прискорбна…"
Между тем небо за окнами нашей будки начинало светлеть. Пора было бы сворачивать с трассы, однако грузовик, не снижая скорости, все катил и катил на юг.
Я вспомнил еще, как за чаем архиерей, явно смущенный неделикатностью своей поварихи, пожаловался на бабок — так по церковной терминологии именуют не всяких старух вообще, а лишь тех, которые занимаются в храмах уборкой и разной подсобной деятельностью:
— Сколько служу, столько и страдаю от них! Выйду в соборе с проповедью, — какая-нибудь дура в черном халате тут же приползает протирать подсвечники перед самым моим носом… А как мучаются из-за них прихожане, особенно из новообращенных да особенно женщины!.. Если уж молодая и красивая — набросятся, как воронье: то им не нравится, как свечку передаешь, то — не так крестишься, то еще чего: шипят, шамкают — только и слышно в храме: шу-шу-шу, шу-шу-шу… Сколько я бранился на них! Сколько раз прямо в проповедях взывал к ним! Без толку… Но, как подумаешь, из кого они вырастают?.. Из таких же молодых и красивых… Не выдерживают бабешки приближения к небесам…
Допили чай. Вздохнув, он закончил рассуждение совершенно неожиданным выводом:
— Две беды у русской Церкви: бабки и архиереи. О последнем умолчу…
Машина, наконец, замедлила ход и остановилась. Водитель открыл дверь кунга и попросил глянуть — не здесь ли сворачивать. Мы спустились по откидной лесенке на асфальт. Было серое утро. Там, откуда мы приехали, даль терялась в почти ночном еще сумраке, но впереди уже явственно брезжил рассвет, и дорога прямой чертою соединяла нас с ним. Легкая поземка переметала через темнеющее полотно снежную пыль. Далеко впереди три лося не спеша пересекали дорогу. Они направлялись как раз туда, куда и мы следовали.
А потом был долгий суетный день. Мы кого-то окружали в дубовых лесах, кого-то загоняли, перебираясь через занесенные снегом овраги, но так ни разу и не выстрелили. Ночевали на пасеке. У нас был ключ от летнего домика пасечника, и шофер, пока мы бегали по сугробам, натопил печку и приготовил еду. Велись всякие разговоры, я между прочим рассказал и о поездке к архиерею. Васильич, который в ту пору был мало-мальски воцерковленным человеком, заинтересовался:
— Ну а после бабок о чем говорили?
— Ни о чем. Распрощались, и я пошел на вокзал. Так вот и съездил: ночь туда, ночь обратно, чтобы послушать, как старичок когда-то влюблялся в учительницу, а о восстановлении храма — ни слова…
Большинство охотников согласились, что это полная глупость, но Васильич сощурился и загадочно произнес:
— Тут все не просто… Не-эт! Архиереи такой народ, что у них ничего так просто не бывает! Помяните мое слово…
Никто не возражал: у Краузе не было достаточно четкого представления об архиереях, для доктора все люди были одинаковы — все болеют, а его отец уже спал, сморенный дневным утомлением и вечерним застольем.
На другой день все началось сызнова и проходило так же бестолково. А уж когда ехали домой, то и вовсе заблудились в степи. Наш давешний след поземка позамела, и охотники стали ориентироваться по памяти. Мы плутали-плутали, проваливались, выталкивали машину, наконец, заползли в какой-то сад — наверное, яблоневый. Мужикам этот сад показался знакомым по прежним охотам, решительно двинулись в нужную сторону, но вскоре замерли: перед нами лежала обширнейшая и очень глубокая балка, занесенная снегом…
Разглядев в сгущающихся сумерках высоковольтку, Краузе определил стороны света — он почему-то знал, откуда и куда идет эта линия.
— До Волги — километров тридцать, — уверенно сказал Краузе, — там вдоль берега есть дорога.
— Но мы не доберёмся, — робко возразил шофер, — такие овраги…
— Не доберемся, — уверенно подтвердил Краузе.
Они долго еще совещались, наконец, Васильич надумал:
— Вот кто нас выведет, — и указал на меня. Мы приняли это за шутку.
— Говори, куда ехать! — пристал Васильич.
— Да ладно тебе…
— Говори, говори!
— Ну откуда ж мне знать?
— Да хоть и не знаешь — садись в кабину и говори.
Мужики, повздыхав и покачав головами, забрались в кунг.
— Он что, перебрал вчера? — спросил я шофера.
— Да он вроде почти и не пил… Так куда ехать-то?
— Да что вы все — с ума посходили?.. Я ведь тут в первый раз… Давай, разворачивайся и по своему следу…
Мы снова ползли, вязли в снегу, буксовали, выталкивали… И вдруг увидели два силуэта. Водитель взял напрямик: через несколько минут подъехали к охотникам-зайчатникам, а уж они указали дорогу. Обнаружилось, что мы забрались в соседнюю область, но насчет высоковольтки и расстояния до Волги Краузе между прочим оказался прав.
Расставаясь, договорились продолжить начатое занятие через неделю. Я оставил ружье, патроны, теплую одежду и отправился в Москву налегке.
Дома меня ждала еще одна телеграмма от архиерея. Ну, думаю, может, теперь дело дойдет до восстановления храма. Поехал…
Долго потом не мог я понять, отчего с такой резкостью запечатлелась в памяти простая эта картинка: серое зимнее утро, прямая асфальтовая черта, лоси, поземка, обволакивающая сапоги снежной пылью, и мы стоим рядом: Васильич, Краузе, доктор, его отец и я, — все еще живы, все еше крепкие мужики и все вместе еще… Лишь спустя годы выяснилось, что именно в эту минуту архиереем было принято решение, о котором из всех нас догадывался один Васильич.
За ружьем и теплой одеждой я попал к старому другу только весной.
— Я ж говорил, что у архиереев ничего так просто не бывает, а вы, разгильдяи, не верили. Потому и в кабину тебя посадил — думаю: если уж ты уготован для рукоположения, то, — он указал пальцем в небо, — будешь выведен, а заодно с тобою и мы. Вот так-то, отец диакон, а ты еще обижался…
_______________
«Пшеница золотая», рассказ отца Ярослава Шипова - Так что Европу нам завалить не удалось. Да и Америке не перепало...
Автор: Священник Ярослав (Шипов) - создано: 11.01.11 Tue 09:41
Неделю не мог домой попасть — служил на дальних приходах. Возвращаюсь, — а у меня перед домом сеют. Отслужил молебен, положенный перед началом сеяния хлебов, взял святую воду и пошел по дорожке через поле, кропя парящую землю. Гляжу, по сторонам все пустые бутылки валяются — насчитал шесть, и механизаторов — они на дальнем краю у тракторов возлегли — тоже шестеро… Окропил трактора, зерно в сеялках, отцов-механизаторов и ушел восвояси.
А сеяли они пшеницу, которая в здешних краях ну никак не урождается. То есть в прежние времена, когда Отечество наше было православной державой, местный народ даже торговал пшеницей, потом, когда оно отступало от веры, пшеница еще кое-как вызревала, но вот уж когда оно провозгласило себя страной воинствующих безбожников, пшеница удаваться перестала. Как говорил наш архиерей: "За всю историю человечества не было в мире других дураков, которые провозгласили бы богоборчество государственной политикой. Додумались, е-мое, паки и паки!"
Пока пшеница себе возрастала, я мотался по огромнейшему району с разными сельскохозяйственными требами: в одном углу нужен дождь, в другом — ведро… Получилась полная неразбериха. Известно, что раньше священники на молебен о дожде брали с собою зонтик. Мне зонтик был без надобности, поскольку я успевал уехать на автомобиле до начала дождя, но люди-то оставались! И когда я, недели через две снова попадал в этот край, то оказывалось, что ручьи вышли из берегов, мосты посносило, а сенокос может не состояться вообще, так что пора готовиться к голоду. Срочно служили другой молебен. Дождь прекращался, но в течение двух недель до следующего моего приезда засуха сжигала посевы и даже траву, так что голод опять оказывался неминуем. Либеральный газетчик организовал партию «зеленых», возглавил ее и в каждом номере публиковал передовую статью об угрозе глобальной экологической катастрофы в районе… И тогда вместо молебнов о ведре и дожде мы стали служить молебны, полагающиеся перед началом доброго дела. Тем более что к этому времени сложение крестьянских просьб стало представлять неразрешимую задачу: один-два дождичка для картошки, но, чтобы сенокосу не повредить, а там для капусты маленько добавить, но не в уборочную, хотя и для грибков дождик не помешал бы, но без жары, чтобы не зачервивели…
Между тем пшеница выросла такой красивой, такой могучей, что это стало смутительной неожиданностью для нашего хозяйства. Со всего района съезжались специалисты: щупали, мяли и перетирали в ладонях шоколадные колосья, нюхали и жевали зернышки. Председатель рассказывал о составе почвы, сроках посева, количестве удобрений, и гости записывали, записывали. А жители нашей деревни то и дело просили исполнить по радио ласковую песню Исаковского: "Стеной стоит пшеница золотая по сторонам тропинки полевой"…
Механизаторы, гулявшие в честь окончания уборочной, достоверно поведали мне, что урожайность оказалась такой громадной, что компьютер не вместил, и на счетах костяшек не хватило. По всему получалось, сказали они еще, что с такой урожайностью наш колхоз сможет завалить пшеницею всю Европу, и даже Америке маленько перепадет. Но, конечно, не на этот год, а только на следующий.
Следующей весной я предложил агроному объехать с молебнами все поля. Агроном у нас женщина современная, гоняет на мотоцикле. Правда, забывает иногда, как тормозить и оттого по временам в заборы врезается, но это уж… Прав был архиерей: "С баб, наверное, и на Страшном Суде ничего не спросят. Ну что с них спрашивать? Чуда в перьях… Похоже, за все придется отвечать нам".
Она сказала: "Это все глупости для отсталых старух. Урожай зависит только от уровня агрокультуры".
Глупости, так глупости. Для старух, так для старух. Агрокультуры, так агрокультуры.
Но с тех пор на этом поле не вызревало уже ничего: ни рожь, ни ячмень, ни пшеница — все не угадывали с почвой, сроками, семенами и удобрениями, а если и угадывали, то случались поздние заморозки, град или еще что-нибудь непредвиденное, напоминавшее о том, кто здесь Хозяин.
Так что Европу нам завалить не удалось. Да и Америке не перепало.
_______________
Рассказ «Соборование». Ярослав Шипов, священник. Сборник рассказов "Отказываться не вправе", Москва, 2000. Читайте онлайн!
Автор: Священник Ярослав (Шипов) - создано: 20.08.10 Fri 08:20
Уговорили меня военные лететь за шестьсот верст в таежное зимовье, чтобы причастить и пособоровать тяжко болящего. Случай, конечно, исключительный, и я сам сразу не мог понять, какое отношение имеют офицеры нашей дорожно-строительной части — к промысловику, затерявшемуся на одном из притоков далекой реки, и каким боком ко всему этому касателен я. Выяснилось, что кто-то из командиров некогда побывал в тех краях на рыбалке, познакомился с охотником, а потом к нему летали и за красной рыбой, и за пушниной, из которой шили шапки и воротники своим женам. Мое же касательство объяснялось тем, что таежный человек этот был верующим и, заболев, стал требовать батюшку, а ближайшим из батюшек, как ни прикидывали, оказывался я. То есть, измеряя по карте, можно было отыскать священника и поближе, но доставить его к болящему — никакой возможности не было. А через наш район проходила нитка газопровода, тянувшаяся как раз из тех диких мест, и вдоль нее регулярно летали патрульные вертолеты. По всему выходило — надо лететь.
Рано утром, затемно еще, отвезли меня из деревни в аэропорт. Гляжу — стоит среди заснеженного поля Ан-2 на широких лыжах. Говорят, что все, мол, очень здорово получается: на перекладных вертолетах лететь было бы долго, а этот борт (все бывалые люди говорят именно борт, а не самолет) доставит меня вместе с каким-то оборудованием в далекий город, откуда до зимовья рукой подать. К тому же, говорят, борт этот — аж из самой Москвы, и, стало быть, пилоты — мои земляки.
Взлетели. Сначала я все посматривал в окошко, угадывая знакомые деревни, потом пошли сплошные леса… Вспугнули стадо лосей. Они бросились прямиком через речку: лед проломился, однако лоси легко выбрались на другой берег и успокоились — мы уже пролетели над ними. Потом я задремал.
Проснулся от крика: пилоты что-то громко кричали друг другу, ударили по рукам — наверное, спорили. В другой раз проснулся без всякого повода: посмотрел за окошко: опять гоним лосей — тех же самых, через ту же речку, но в обратную сторону. Пока я соображаю, по какой причине мы могли совершить столь неожиданный маневр, внизу открывается барачный ансамбль знакомого мне поселка. Ан-2 садится между двумя рядами воткнутых в снег сосенок, обозначающих взлетно-посадочную полосу, и скользит прямо к избушке диспетчера.
Когда шум двигателя затихает, второй пилот выбирается из кабины.
— Вот, батя, — говорит он, потягиваясь:
— в этот край таежный только самолетом можно долететь…*
— Можно, — соглашаюсь. — Но можно еще на машине: от моей деревни — два часа. Да и на велосипеде — за день вполне можно добраться. Если, конечно, ни к кому в гости не заезжать…
— Извини, отец! — это первый пилот: — Мы тут поспорили из-за встречного: Ан-2 или Як-12? Подлетели — конечно, Ан-2… Ну и с дороги немного сбились — не местные ведь… Сейчас быстренько подзаправимся и — дальше…
Однако подзаправиться нам не удалось — горючего не было, и машину за ним собирались отправлять только на следующий день.
Разместились в ветхом деревянном домишке, над входом в который кто-то написал мелом: «Hotel» и пририсовал пять звездочек.
Первый пилот пошел заниматься самолетом — Ан-2 следовало закрепить, чтобы не унесло ветром. Второй, как самый молодой, побежал в поселок за продуктами, а мне выпало топить печь. Готовых дровишек не было: диспетчер дал бензопилу и показал остатки бревенчатого сарая, определенного под топливные нужды. Две стены древнего сооружения были уже почти полностью выпилены нашими предшественниками, частично пострадала и третья стена, но крыша отчего-то сохраняла свое правильное положение в пространстве.
Диспетчер смотрел на крышу с мрачной настороженностью и, похоже, видел в ней что-то мистическое.
— Все падает, а она — не падает, — сказал он тихо, словно боясь потревожить ее, и растерянно оборотился ко мне.
— Ничего, когда-нибудь и она упадет, — успокоил я диспетчера.
Но и после нового ущерба, нанесенного третьей стене, крыша не развалилась. Конечно, и древесина прежняя была хороша, и плотники прежде посмекалистее нынешних были, однако, несмотря на все это, перед Ньютоном становилось крайне неловко: ну, действительно — все падает, а она не падает…
Избушка была так выстужена, что толком прогреть ее не удалось: спать легли в верхней одежде и даже в шапках. Дымоход не перекрывали: дважды за ночь я вставал, подкладывал дровишек, и к рассвету мы смогли снять ушанки.
А утром прилетел вертолет, и на борту его был тот самый охотник. Вертолетчики рассказали, как им «случайно» удалось узнать, что старик совсем плох, и они прихватили его, чтобы доставить в больницу — в свою, ведомственную, находившуюся как раз в том самом поселке при газокомпрессорной станции, куда "по случайности" попали мы. И «случайно» начальству срочно потребовалось направить вертолет именно в эту точку, и «случайно» в больнице дежурил именно тот врач, который бывал у старика на рыбалке, знал его хвори… Тут, помнится, все они заметили, что «случайностей» для одного раза неправдоподобно много, и смущенно затихли.
Потом старика перенесли из промозглого вертолета в избушку. Он был очень слаб, однако на исповедь и причащение сил хватило. Во время соборования сознание стало угасать, и когда диспетчер, не дозвонившись до спящей больницы, направился за дежурным доктором, я предупредил, что врач может уже и не приходить, но медицинское заключение пусть выпишет. А мне пора было читать Канон на разлучение души от тела.
Врач пришел. С готовым медицинским заключением, но пришел.
— Удостовериться, — словно извиняясь, объяснил он мне.
Мог не объяснять: «удостоверение» в виде медицинской бутылки с делениями до пятисот граммов торчало из кармана старенького пальто.
— Что ж, — говорю, — доктор, у вас пробочка-то резиновая? — и указываю на сосуд. — Она своим запахом весь напиток может испортить.
— Не извольте беспокоиться: пробочка завернута в полиэтилен, да и вообще я только что из емкости перелил — все предусмотрено, — и достает из другого кармана стопку мензурок: — Помянем?..
Но прежде чем помянуть, мы еще скинемся и отправим доктора за столярным изделием, придет больничная нянечка и обмоет усопшего, в свой черед совершится чин отпевания, и диспетчер сбегает к пожарному щиту за горсткой песка, которому суждено будет стать погребальной земелькой…
Вот тогда и помянем старого промысловика: диспетчер, доктор, столяр, нянечка, я и четыре пилота. Потом приползет МАЗ с многотонной цистерной — ему ехать на нефтебазу как раз мимо моего дома. Прощаясь, пилоты поинтересуются насчет нагромождения «случайностей», и я, поторапливаемый сигналами автомобиля, отвечу им на ходу, что ничего случайного не бывает, ну а когда дела наши восходят к сферам небесным, то события начинают развиваться и вовсе с неотвратимостью падающего парового молота… И в этот момент крыша сарая рухнула.
— Все ж-таки упала, — растерянно прошептал диспетчер, глядя на оседающее облако снежной пыли.
Я попросил доктора сильно не увлекать пилотов «удостоверением», потому что когда-никогда горючее привезут, и надо будет лететь…
— Все продумано, — заверял меня доктор.
— Так что же в нем небесного — в мужичке этом? — не унимался один из летчиков.
— Душа, — отвечал я, стараясь перекричать хриплое рокотание бензовоза, к которому мы приближались — и я, и провожавшая меня кавалькада.
Летчик непонимающе пожал плечами.
— Ты знаешь, сколько стоит душа?
— Так разве ж у нее может быть стоимость? — усмехнулся пилот.
— "Какая польза человеку, если он весь мир приобретет, а душе своей повредит?" — сказал Господь… Она дороже, чем весь мир, понимаешь?..
— Его душа? — переспросил он, кивая в сторону домика, где мы оставили охотника.
Водитель МАЗа перегнувшись через сиденье, нетерпеливо приоткрыл дверцу кабины.
— И его, и твоя, и моя, — прокричал я, забираясь в кабину.
— Ты уж, отец, извини, — досадливо сказал водитель, когда мы тронулись, — я бы, конечно, подождал, но Гранька — ну, которая горючку отпускает, — такая стерва: если до трех часов не успеешь бочку залить, пиши — пропало: то обед у нее, то учет, то еще фигня какая-нибудь…
Видео: Игорь Давыдов
Теги:
жизнь священника, личный опыт веры, священник Ярослав Шипов
«Мои родители познакомились в журнале «Безбожник»
– Мои родители появились на свет еще до революции, оба в православных семьях. Отец родился в марте и был назван Алексеем в честь человека Божия Алексия, а мама – в начале февраля, ее крестили в честь Анастасия Персянина.
Батюшка, который совершал таинство, видимо, начал отмечать это событие вместе с моим дедушкой еще до начала, потому и дал ей мужское имя. Но в процессе крещения выяснилось, что это девка! «Ну что же, будет Анастасия…» – так и получилось.
Потом произошел слом эпох, и все пошло по-другому. Мама отрезала косу и из дома вынесла иконы, вступила в комсомол. С отцом они познакомились в журнале «Безбожник», где оба работали журналистами. А во время войны отец трудился в газете «На разгром врага» Первой ударной армии, мама – в «Комсомольской правде».
В семье было трое братьев и одна сестра, сейчас в живых нас остались только два брата. Но никто из них не пришел к Церкви. Старший брат (ныне покойный уже) только однажды исповедовался и причащался. Я и его крестил, и среднего брата крестил, но они никак не воцерковлялись. Но если что нужно – пожалуйста! Спрашивайте – я отвечу. И сейчас так.
– Вы пытались переломить эту ситуацию?
– Нет. Они – взрослые люди, прожившие большую жизнь, старше меня (один на 9 лет, другой на 12, сестра на 19). Это было совершенно бессмысленно. Но они знали, что я всегда под рукой. А если бы лез к ним с агитацией и пропагандой, они бы еще подальше ушли, наверное.
Людям взрослым, тем более пожилым, глупо что-то навязывать. Эффект бывает противоположным. Церковное миссионерство зиждется на других основах. Агитация – это что-то из области выборов. Душа по природе христианка, она сама человека ведет. Причем у взрослых внутри уже целая череда шлагбаумов, через которые переступить не так-то просто. Душа просится, а они мешают.
– Как же тогда помочь человеку преодолеть эти шлагбаумы?
– Кротостью, смирением, своим примером. Чтобы люди говорили друг другу: «Посмотрите, как человек живет – не совершает дурных поступков, которые совершаем мы. Светлый, добрый, любящий, вот христианин!» Стяжи Дух Свят, и с тобой спасутся тысячи!
Мечта о небе
– Наверное, на меня влиял пример старших братьев – инженеров, связанных с авиацией. Признаться, больше всего я хотел стать летчиком (и до сих пор хочу!). Уехал из Москвы, поступал в Новосибирскую физматшколу. Но после того как прошел два этапа вступительного конкурса, было принято решение о приеме только жителей Сибири и Дальнего Востока. Разумное решение, в Москве и так есть где учиться. И я вернулся в столицу.
Но еще до этого – в перерыве между двумя турами конкурса, устроился рабочим в экспедицию от Института гидродинамики Новосибирского академгородка – на берегу Обского моря. Участники экспедиции изучали распространение звуковой волны под водой, за что потом получили Ленинскую премию. Я числился рабочим, но использовали меня в основном на рыбалке. У меня это хорошо получалось – коллеги, для которых я ловил рыбу, были довольны. Не только же консервами питаться?!
И вот тогда у меня произошел некий внутренний перелом: в этой деятельности я увидел что-то романтическое. Когда вернулся домой, то вместо занятий математикой стал сочинять рассказ. Про какой-то аэродром – мне все-таки самолеты очень дороги были… Получилось, правда, что-то совсем другое, но этот рассказ потом печатался в книжках.
Вернувшись из экспедиции, я стал заниматься в вечерней школе и устроился рабочим в типографию «Правда». Освоив несколько специальностей, перешел ближе к дому, в типографию «Красная звезда» на Хорошевке, где был печатником (печатал газету «Красная звезда»). Поступать, конечно, собирался в полиграфический. Но появились еще рассказы, я отправил их в литинститут, и меня приняли. Так в 21 год я все-таки стал студентом.
Из Савла в Павла
– Раньше, в пору своего писательства, я очень любил охотиться. Ездил на охоту в разные нечерноземные области, причем один – был охотником-одиночкой. Где-нибудь в Костромской области спрашивал прямо в автобусе: «Где у вас тут брошенная деревня?», – отвечали: «Да вот здесь выходи и иди куда хочешь, все брошено». Идешь и селишься в деревне, ходишь вокруг, охотишься, живешь как помещик.
В те времена была странная практика опылять леса дефолиантами – веществами, благодаря которым опадает листва. Например, хлопкоробы обрабатывают ими хлопок, чтобы осталась только коробочка с ваткой – так удобнее собирать. Американцы использовали дефолианты во время войны во Вьетнаме: джунгли осыпались, и им было видно, где лагеря вьетнамских партизан.
У нас опыляли леса к северу от Москвы. Считалось, что лиственные деревья будут осыпаться, а хвойные расти. На хвойные, дескать, не действует… Но «осыпались», прежде всего, живые существа, погибало все живое. Мне доводилось находить в лесу целые семьи мертвых кабанов, видел стаю скворцов, которые просто лежали в траве и сверкали своим оперением…
Уходя от этих ядов, я дошел до крайнего севера Вологодской области, рыбачил там и охотился. Приобрел себе развалюшечку, совсем старенький домик, чтобы можно было несколько дней пожить, переночевать, никого не утруждая.
Приближалось шестисотлетие села, и председатель колхоза с председателем сельсовета обратились ко мне с просьбой помочь восстановить храм. Преображенский храм, здоровенный каменный собор, в котором шестьдесят лет был гараж машинно-тракторной станции. Весь изуродованный, крытый шифером, ни колокольни, ни куполов – ничего уже не было. Я должен был все оформить, чтобы там образовался приход. Этим и занимался.
Для советского времени занятие довольно трудное: соберешь документы, свезешь в Вологду уполномоченному по делам религии, а он возвращает, потому что не указаны улицы, на которых живут люди, образующие общину – «двадцатку». Какие улицы? Это же деревня!
И вот поехали мы с председателем колхоза и председателем сельсовета к архиерею – владыке Михаилу (Мудьюгину). «Нам нужен храм», – говорят мои спутники. Он им отвечает: «У меня нет средств». – «Найдем средства». – «У меня нет кадров, и так рукополагаю неизвестно кого». – «Нам неизвестно кого не надо, нам вот этого» – и показывают на меня! «Да вы что, ребят? – говорю. – Надо же предупреждать!» Вот так и получилось…
А я, надо отметить, лишь за четыре года до этих событий принял крещение – «из Савла в Павла». Взял благословение у своего духовного отца – он, к полной моей неожиданности, благословил, и поехал в город Череповец. Месяца полтора дьяконом прослужил в Череповце и Великом Устюге, потом столько же священником в Вологде, под руководством опытных священников, после чего меня отпустили в родную деревню.
Там надо было поднимать четыре прихода, целый район! Более того, мне приходилось ездить и в другие районы. Там места глухие, бедные, нет никаких предприятий. И сельское хозяйство такое… напряженное. Рискованное земледелие. В общем, грибы, клюква, картошка – так люди и живут.
– Как отреагировали на ваше преображение коллеги-писатели?
– Я как-то сразу выпал из круга прежнего, писательского общения. Просто уехал в деревню и там остался, долго не появлялся. А когда через несколько лет вернулся и пришел в Союз писателей, было странно видеть все это, я уже стал другим.
Мы с моими бывшими коллегами жили в разных мирах. И я, глядя на них, понимал: так жить нельзя. Там, конечно, многое замешано было на тщеславии, на зависти… Вообще, в художественном творчестве тщеславие довольно часто играет роль стимулятора. Скипидаром намазывает что-то, заставляет друг друга обгонять… А когда человек воцерковляется, то понимает – на кой оно надо все?! Чем меньше дано, тем меньше спросится.
Через некоторое время я все же начал работать, но уже без этих стимуляторов. Почувствовал, что у меня есть опыт, которым можно и нужно делиться. Есть о чем рассказать. Причем о деревенской священнической жизни писать было проще, поскольку там только начинали складываться церковные отношения.
Я не состоял с людьми в духовной связи, они практически не исповедовались. Не очень понимали даже, зачем нужен священник, хотя сами просили. Потому что чувствовали: нужен. Я им был знаком до этого – приезжал, общался с местными охотниками, и вдруг явился в рясе… что делать теперь?
Много смешного было и печального было много. Например, они помнили, что священник – это тот, у кого всегда вино есть. Полночь-заполночь стук в дверь: «Отец, отлей винца маленько!» – «У меня нет…» Его тогда нигде не было, во время горбачевских сухих законов.
Я сам обращался к людям во время службы: «Добудьте где-нибудь красного вина». А у них красным называется все, что не белое! Водка – белое вино, а остальное все красное. Я помню, как-то мне принесли бутылку портвейна «Агдам». Он, конечно, совсем не годился…
Зато я тогда понял, почему в церкви используют именно кагор. Он не прокисает летом и не замерзает зимой, поскольку в нем много сахара. Я в храме служил раз в две недели, и у меня там стояла бутылочка вина. За окном – 50-градусные морозы, в храме чуть теплее, но тоже холодно – он не отапливался. Только перед службой печку топили. Придешь, посмотришь: жидкость в бутылке густая-густая, но не замерзла! Вот почему кагор был выбран как подходящее для России церковное вино. В южных странах – по-другому, можно служить на сухом вине.
– Скажите, как быстро люди поняли, зачем им нужен был священник?
– Не быстро. В храм ходили только женщины, мужчины – нет. Стою, чувствую – табаком потянуло, значит, на крыльце какой-то мужчина. В храм не зайдет, выше этого… Он как человек, который заплутал в лесу. Если ушел на 5 километров в сторону, увы, придется 5 километров возвращаться назад. Правда, когда уходил, он плутал полтора часа, а вернуться можно быстрее. Но мы очень далеко ушли от веры, от Церкви. Поэтому сразу все не получится, нужно время.
– Говорят, что в деревне Бог ближе, это правда?
– Нет, не правда. В деревне понимание Бога специфическое. Говоришь им: «Будет праздник Воздвижения», а они в ответ: «Знаем, помним, Здвижев день!» – «Почему Здвижев день?» – «Потому что змеи в норы сдвигаются». Там это все перемешано и с суевериями, и с язычеством, все очень не просто.
– Сколько лет вы прослужили?
– Там четыре года, потом вернулся в Москву.
– Почему же вернулись?
– Ревматизм. Там очень неудобный для жизни климат. Деревня на берегу реки, а выше – одни болота, сыро… Может быть, по этой причине, не знаю. Вроде бы я нормально относился к такого рода перегрузкам, но когда все лето в резиновых сапогах, это тяжело.
Из 45 человек деревенских 19 страдали болезнями опорно-двигательного аппарата. Причем независимо от возраста. Я видел, как женщина лет пятидесяти стала постепенно сгибаться, потом у нее образовался горб, потом ее скрючило. Ноги у многих болели и отнимались, врач говорил, что это беда такая местная.
И у меня сначала одна нога перестала сгибаться, начал ходить, держась за стенку. Тогда в первый раз появилась мысль, что Бог меня отсюда отправляет. Нет, решил, буду продолжать. Сын смастерил мне над кроватью такой кронштейн, как в больницах, чтобы я с помощью рук мог поворачиваться с боку на бок. Ноги вообще не работали, ни одна, ни вторая!
Надо было переезжать, и я переехал. Что только не предпринимал, чтобы вылечиться! А через несколько лет случилось само. Я в Крыму купался в очень теплом море. Доковылял до воды, вошел, поплыл и все! Все прошло!
Когда последствия непредсказуемы
– В Церковь меня когда-то привела жена. Но, вероятно, она рассчитывала на какую-то другую жизнь, не такую экстремальную… Я больной, денег нет. В 91-м году их в том краю не было ни у кого.
Бывало, отпоешь в деревне, получишь три рубля, идешь в сельпо и покупаешь на них банку маринованных огурцов и буханку хлеба. Вот и вся еда. Суровое было время. Поэтому, вернувшись в Москву, я вскоре стал неженатым.
– А сами вы легко приняли мысль, что это теперь ваш путь?
– Вот какая вещь. Мужчины, как правило, если встают на какой-то путь, то идут по нему последовательно. Всяко бывает, но обычно так. Я это понял, наблюдая за людьми, которые приходят в храм. Если мужчина перешагнул порог, то, скорее всего, он пойдет дальше. Через какое-то время спросит, можно ли читать, помогать в алтаре, потом захочет стать дьяконом, и так далее.
Женщины, к сожалению, очень часто, сделав шаг в храм, в этом положении замирают. Даже выходя из магазина, они останавливаются в дверях – подумать, правильно ли дали сдачу.
У меня давно, еще с юности, выработалась привычка – когда выхожу из магазина за женщиной, быть осторожным: она может остановиться! Женщинам, в отличие от мужчин, трудно принимать решения. Здесь ничего предосудительного или унизительного нет, такая природа. Она может пятнадцать лет ходить на службы, исповедоваться, а потом сказать: «Ой, батюшка, я была у экстрасенса»… Ты пятнадцать лет причащаешься, какой экстрасенс?!
Так что принимать решение было легко. Может, это такая психологическая особенность, не знаю, но очень легко. Я всегда легко принимал решение в ситуациях, когда последствия не до конца прослеживаются. Когда они непредсказуемы.
– Так вы, получается, по характеру авантюрист?..
– Может быть.
«Чтобы не брать в руки ружье, я потерял зрение»
– Допустим, у меня есть три дня. Беру карту и смотрю: скажем, триста километров по Ленинградской дороге до Вышнего Волочка. Триста проехал, теперь тридцать куда-нибудь в сторону. Налево нельзя – там населенный пункт, а справа как раз ничего нет! Значит, направо. Ну, и потом еще куда-нибудь три километра.
Добираюсь и вижу: на берегу озера стоит изба, ничья. Кто-то построил и не поселился. Пожалуйста, живи! Для меня и в лесу заночевать проблем никогда не было, даже без палатки. Это дом родной! Если натянуть веревку между двумя деревьями, сверху накрыть полиэтиленом, приткнуть его сучками к земле и натолкать внутрь лапника, получится прекрасный ночлег. Мягко, свежий воздух… Даже если ливень будет идти круглые сутки и по стволу стекать, не намокнешь.
– В одиночку-то не скучно?
– Нет, я же столько вижу интересного! Задача-то у охотника – не убивать. Задача – жить с ними, войти в их мир, мир природы. Добывать мне со временем стало не интересно, почти все охотники проходят этот путь. Чтобы хорошо добывать, надо хорошо знать жизнь зверей, птиц – когда, куда они мигрируют, чем питаются… А когда узнаешь это, стрелять становится скучно. Тогда нужно идти в егеря.
Я никогда не любил охотиться на зверя – не «мясник». Я по перу, по птичке, и так – по минимуму. Хотя начинал охотиться с промысловиками. Помню, в Коми прилетел на аэродром. Подходит ко мне начальник этого аэродрома, он же единственный работник, и говорит: «Ты геолог?» – «Нет». – «Журналист?» – «Нет». – «Турист?» – «Нет». – «Что, охотник?» – «Да». – «Так бы и сказал! Тебе нужно к Михееву». – «Далеко Михеев-то твой?» – «Километров 75, за три дня дойдешь». Это образ жизни.
Как-то ездил к одному верующему человеку, директору охотхозяйства. И просто гулял там по лесу с ружьем, потому что когда с ружьем, сразу все включается – слух, обоняние, зрение… Я шел по дорожкам, три часа в глубь леса и три обратно.
Догоняет машина, телевизионный УАЗик. «Нам тут сказали, что по лесу батюшка с ружьем ходит. Зачем?» «Сейчас пройду, – отвечаю, – а потом вернусь и расскажу начальнику хозяйства, что видел. Он будет знать, что происходит в этом секторе хозяйства. Вот вы, – говорю, – когда ехали, что-нибудь видели по дороге?» – «Нет». – «А тут волк прошел, оставил подарок. По подарку можно определить, кого он съел. Была семья кабанов, терлись о дерево. Видели?» – «Нет». – «А здесь, рядом с нами, кто сейчас находится?» – «Никого». А там дятел, здесь рябчик… Это образ жизни.
Но если турист берет с собой все, что может пригодиться, – охотник только то, без чего нельзя обойтись. У меня старшие братья были туристами, и я ходил с ними в походы еще мальчишкой. Быстро понял, что это – занятие по перемещению тушенки со сгущенкой в таежных условиях, и предложил – «давайте я вам наловлю рыбы и настреляю дичи?» Нет, им это казалось ненадежным. Надежно – тушенка, поэтому ее всегда клали в рюкзак.
Пока я таскал с собой удочки, это всех устраивало. А вот ружье с патронами (плюс к рюкзаку килограммов на 25) – уже нет. И я стал ездить самостоятельно. Тут веса особо не наберешь, только самый минимум. Ружье, патроны, ну и сухари.
Когда я стал священником, многое изменилось. Убивать уже было нельзя. Вернувшись в Москву из деревни, я все ружья переписал сыну и с тех пор не охочусь… Хотя, когда только начинал служить, времена были такие голодные, что архиерей покойный мне сказал: «Если будет нечего есть, иди. Ты хоть прокормить себя сможешь». Как православные священники на Аляске: в старые времена, когда прихожан не оставалось, они охотились не только для прокорма, но и промыслово, чтобы зарабатывать.
– А в деревне приходилось доставать ружье?
– Ну, иногда приходилось. Было такое голодное время, никто ничего не приносил из еды. У меня даже кот зарабатывал. Он во всей деревне истребил мышей и крыс, я утром встаю – на крыльце бидон молока. Это мне стали приносить хозяйки, которым он сэкономил сено (иногда до четверти запасов съедали и портили мыши).
Но обычно это постом получалось! Я в сенях поставил двухведерный бак и все переливал туда. Молоко замерзало, получался молочный «блин». Когда пост заканчивался, я эти «блины» пускал в пропитание.
Ружье висело у меня на стене, потому что и волки выли – разные бывали ситуации… Скажем, картошку не докопал, кабаны ходят и хрюкают. Выйдешь, в воздух выстрелишь, тогда только разойдутся.
Но у Бога все предусмотрено. Чтобы не брать в руки ружье, я потерял зрение. Так что в лес теперь никак. Мой племянник, серьезный охотник, иногда просит: «Приехал бы, провел мастер-класс, пусть и без ружья. А то теперешние следов не знают, ничего не видят и не слышат». Моложе пятидесяти лет сейчас нет охотников, вот что интересно.
– Почему?
– Такой мужчина пошел! Нету! Приезжают ребята с полным багажником вооружения. У них и электронные манки на гусей, и чучела, и прочее. А внутри – ничего нет. Со всей этой компьютеризацией у человека все изнутри переместилось наружу. Он стал зависим от технологий. Как говорит мой племянник: «Чтобы стать охотником, надо ж было в двенадцать лет читать Пришвина и Бианки. А кто их сегодня читает?»
Так что мне теперь охотой заниматься нельзя, а вот рыбалкой можно – дело вполне христианское и апостольское. Теперь я несколько раз в году езжу в Астрахань, ловлю рыбу. Хотя вроде и не любитель рыбалки, и рыбу не ем. Но угощать люблю. Сом, щука, судак, окунь, жерех, сазан…
У меня там замечательные друзья в астраханском «Аэрофлоте», бывшие пилоты. Мы очень дружески друг к другу относимся, хотя никакими меркантильными делами не связаны. И мне это радостно! Так бы до аэропорта долетел – посидел с друзьями, и можно возвращаться назад даже без рыбалки. Мы любим небо: и они, и я – может, только чуть-чуть по-разному.
Новое платье короля
– Сущность грехов не меняется. Если мы почитаем о них в Священном Писании или в трудах Святых Отцов, разницы с нынешним временем не увидим. К нам все это точно так же относится. Меняются технологии – сейчас человека ко греху подводят более изощренно. Простой пример, если раньше варили какой-нибудь мухомор, то теперь синтетические наркотики. Но грех остался все тем же! Сейчас такое время – время подмен, шарлатанства.
– В чем суть этого «времени подмен»?
– Музыкой называется не музыка, изобразительным искусством – не изобразительное искусство. Теперь новое искусство – инсталляция, когда к потолку привинчен унитаз.
Что-то подобное и в сфере словесности. Я не специалист, читаю мало, но могу точно сказать, что словарный запас в литературных произведениях сокращается катастрофически. И в этом есть свой смысл.
Когда-то Жорж Сименон говорил: «Я использую три тысячи слов. Если уменьшить до двух, тиражи моих книг увеличатся». Ему вторит продюсер одной популярной группы: «Песня с припевом из трех слов принесла мне… скажем, сто миллионов. Если сделать из двух, то прибыль увеличится до трехсот миллионов. А если обойтись одним словом, будут все пятьсот!»
– Чем хуже, тем лучше!
– Да, чем примитивнее, тем лучше. Смотрите, основная часть того, что общепринято считать мировым искусством, появилось в XVIII–XIX веках в христианской Европе! Конечно, это дар Божий, и для этого должны были подготовить почву. Чем? А тем, что в христианской Церкви вообще очень высока роль искусств. Церковная живопись, церковная музыка (у нас песнопения, на Западе орган), церковная словесность…
Это ж сколько надо было написать канонов, акафистов, житий святых! Причем церковные тексты рассчитаны на чтение вслух, что заставляет авторов заботиться о чередовании слов, слогов, смотреть, чтобы не было стыков, чтобы слова не вязли в повторяющихся звуках. Это интонированные вещи, их очень легко читать. Многие западноевропейские композиторы были органистами.
И это стало толчком к развитию искусств. В XIX веке композиторы появились почти во всех странах Европы, чего не было ни до того, ни после того. Даже в Финляндии – Сибелиус, и в Норвегии – Григ. Я уже не говорю про Францию, Россию, Италию, Германию, Австрию… А потом все стало затихать. Скорее всего, по причинам духовного свойства.
В ХХ веке ситуация изменилась. Тут уже некоторых композиторов вдохновляет что-то такое, что лучше бы не вдохновляло. На земле действует три воли – воля Бога, воля дьявола и свободная воля человека. И смысл человеческой свободы в том, какой воле себя подчинить. Говорят, Прокофьева вдохновлял рев паровоза и скрежет рельсов на железной дороге… ну, не надо, наверное…
Этот скрежет и этот рев так и перешли в ХХI век. Если называть вещи своими именами, то все, что стало именоваться новым искусством, современным искусством, авангардным искусством, по сути своей – новое платье короля. Король-то голый! Особенно в театре это было заметно, когда какого-нибудь Евгения Онегина наряжали в джинсы и давали ему в руки гитару. Увы, это бездарно! И – это хамство. Ты пиши своего «Онегина» и надевай на него какие хочешь штаны. Нельзя трогать Пушкина, Чехова, Шекспира. Нельзя хамить. А в постмодернистском обществе это считается нормой.
– Теперь это называется «переосмысление»…
– Да, пришел режиссер и все перевернул вверх ногами. И постепенно это привело к тому, что мы называем «временем подмен». Подмена во всем. Эта музыка – не музыка, потому что она разрушает гармонию. В чем смысл искусства перед Богом? В воспевании Бога и Его творений. Пока это так – Он благословляет искусство. Если не так, не благословляет. В этом случае авторы черпают силы у другого, совсем не у Бога.
Когда-то Дягилев решил поставить в Вене то ли «Петрушку», то ли «Весну священную» Стравинского. Музыканты Венского оркестра, раскрыв партитуру, отказались, заявив, что это разрушение гармонии. Он их потом как-то уговорил, но то, что было сказано – правильно. У Даля музыкой именуется благое сочетание звуков, одновременное – гармония, а последовательное – мелодия. Если же это нарушить, будет уже не музыка.
У живописцев есть древняя формула: художник – изображает мир таким, каким хотел бы его видеть. Если художник психически здоров, то он понимает, что лучше, чем сотворил Бог, не сделаешь. И пишет мир таким, каким его сотворил Бог. А когда начинают уродовать, то это против Бога, это – служение сатане. Надо называть вещи своими именами. Это сатанизм в чистом виде.
http://www.pravmir.ru/protoierey-yaroslav-shipov-seychas-cheloveka-ko-grehu-podvodyat-bolee-izoshhrenno/
Рассказ «Ужин у архиерея». Ярослав Шипов, священник. Сборник рассказов "Отказываться не вправе", Москва, 2000
Автор: Священник Ярослав (Шипов) - создано: 20.08.10 Fri 08:02
Поезд прибыл на станцию еще затемно. Машина ждала меня, и все были в сборе: Васильич, Краузе и старик с сыном-доктором. Только я забрался в кунг, сразу поехали. Шум двигателя мешал общему разговору — приходилось сильно напрягать голос, и потому, покричав для обсуждения планов, мы затихли.
Трясясь в холодной металлической будке, я подремывал и вспоминал подробности странного визита, который мне довелось совершить двумя днями раньше. Вспоминалось, конечно, отрывками и без всякого последовательного порядка. А если с последовательным порядком, то получалось вот что.
Примерно в тысяче верст от Москвы, в земле сырой и холодной, был у меня ветхий домишко, куда я с друзьями наведывался иногда на охоту. Однажды у местных жителей всколыхнулось неудержимое желание восстановить храм, который они уродовали с полстолетия, но так и не одолели. Мне выпала душеполезная участь помогать им в добром занятии. Я и помогал: составлял письма, прошения, заявления, вместе с председателями колхоза и сельсовета ездил в областной город, познакомился с архиереем, родившимся еще при самодержавной монархии… И вот, в Москве уже, получаю от архиерея телеграмму с приглашением срочно прибыть в гости. Приезжаю, нахожу «резиденцию» — деревянный дом на окраине, запущенностью своею напоминающий старые подмосковные дачи…
Ужинали в гостиной, где все было, хотя и разностильно, однако в духе старых времен, казавшихся устойчивыми: и мебель, и картины, и столовые приборы, и колокольчик под властной рукой… Когда пришла пора подавать чай, архиерей позвонил в колокольчик. Ничего за этим не последовало. Он позвонил еще раз. И еще раз не последовало ничего. Тогда он с едва сдерживаемым раздражением позвал повариху:
— Татьяна Михайловна! — и опять без всяких последствий.
— Татьяна Михайловна! — гневно прокричал он, со стыдливою досадою косясь на меня.
Шаркая шлепанцами, из соседственной с нами кухни пришла повариха — коренастая женщина лет пятидесяти пяти.
— Ну, чего еще? — лениво спросила она, приваливаясь к косяку и выражая всем своим видом высокомерное терпение.
— Так чаю же! — растерянно произнес архиерей.
— Щас, — оттолкнулась задом от косяка, неспешно вышла и принесла две чашки чая.
Владыка рассказывал мне о своем детстве, о том, как впервые пришел в храм, как на него, шестилетнего, возложил стихарь священнослужитель, причисленный теперь к лику новомучеников. Рассказывал, как влюбился в учительницу немецкого, как в двадцатые годы, юношей еще, был арестован за веру. Как, оказавшись в камере среди священников, дьяконов и прочих страдальцев Христовых, извлек из кармана Евангелие на немецком языке, завалился на верхние нары и не без хвастовства раскрыл книгу.
Подошел старый ксендз и на чистейшем немецком жестко выговорил:
— Эту книгу, молодой человек, можно читать только стоя.
— Или на коленях, — добавил к месту, но уже по-русски, батюшка, лежавший ближе к окну: ему, похоже, недоставало воздуха. Ночью с ним случился сердечный приступ, и его унесли навсегда.
— Так мне был преподан урок благоговения, — сказал архиерей, — а без благоговения в Церкви делать нечего. Запомните это! — и тихо повторил: — Без благоговения — нечего…
И еще попросил представить, что у меня в руках банка с муравьями: "Ну, скажем, стеклянная пол-литровая, а в ней — пригоршня муравьев. И вот ползают они там друг по дружке: на лапки наступают, на головы, на усы… Больно им, и нехорошо это, но так уж оно устроилось — в этой банке. И вдруг какой-то муравьишка поднимается по стеклышку, поднимается… Упадет и опять поднимается. Наконец, подползает к вашему пальцу и, почувствовав тепло, в благоговении замирает… И не хочет никуда уходить, и остается возле вашего пальца, забыв и про братьев своих — муравьев, и про еду, и про воду. И вы уж, конечно, постараетесь о нем позаботиться… А другой — подползет к пальцу да и укусит. Вы по доброте душевной его аккуратненько вниз спихнете, а он — опять за свое, опять кусаться. Ну, может, и еще разок сбросите, а уж на третий раз от него, пожалуй, и мокрого места не останется… Примерно так, — старик улыбнулся, — и на нас сверху посматривают, и из первых получаются праведники, а участь вторых — богоборцев — всегда прискорбна…"
Между тем небо за окнами нашей будки начинало светлеть. Пора было бы сворачивать с трассы, однако грузовик, не снижая скорости, все катил и катил на юг.
Я вспомнил еще, как за чаем архиерей, явно смущенный неделикатностью своей поварихи, пожаловался на бабок — так по церковной терминологии именуют не всяких старух вообще, а лишь тех, которые занимаются в храмах уборкой и разной подсобной деятельностью:
— Сколько служу, столько и страдаю от них! Выйду в соборе с проповедью, — какая-нибудь дура в черном халате тут же приползает протирать подсвечники перед самым моим носом… А как мучаются из-за них прихожане, особенно из новообращенных да особенно женщины!.. Если уж молодая и красивая — набросятся, как воронье: то им не нравится, как свечку передаешь, то — не так крестишься, то еще чего: шипят, шамкают — только и слышно в храме: шу-шу-шу, шу-шу-шу… Сколько я бранился на них! Сколько раз прямо в проповедях взывал к ним! Без толку… Но, как подумаешь, из кого они вырастают?.. Из таких же молодых и красивых… Не выдерживают бабешки приближения к небесам…
Допили чай. Вздохнув, он закончил рассуждение совершенно неожиданным выводом:
— Две беды у русской Церкви: бабки и архиереи. О последнем умолчу…
Машина, наконец, замедлила ход и остановилась. Водитель открыл дверь кунга и попросил глянуть — не здесь ли сворачивать. Мы спустились по откидной лесенке на асфальт. Было серое утро. Там, откуда мы приехали, даль терялась в почти ночном еще сумраке, но впереди уже явственно брезжил рассвет, и дорога прямой чертою соединяла нас с ним. Легкая поземка переметала через темнеющее полотно снежную пыль. Далеко впереди три лося не спеша пересекали дорогу. Они направлялись как раз туда, куда и мы следовали.
А потом был долгий суетный день. Мы кого-то окружали в дубовых лесах, кого-то загоняли, перебираясь через занесенные снегом овраги, но так ни разу и не выстрелили. Ночевали на пасеке. У нас был ключ от летнего домика пасечника, и шофер, пока мы бегали по сугробам, натопил печку и приготовил еду. Велись всякие разговоры, я между прочим рассказал и о поездке к архиерею. Васильич, который в ту пору был мало-мальски воцерковленным человеком, заинтересовался:
— Ну а после бабок о чем говорили?
— Ни о чем. Распрощались, и я пошел на вокзал. Так вот и съездил: ночь туда, ночь обратно, чтобы послушать, как старичок когда-то влюблялся в учительницу, а о восстановлении храма — ни слова…
Большинство охотников согласились, что это полная глупость, но Васильич сощурился и загадочно произнес:
— Тут все не просто… Не-эт! Архиереи такой народ, что у них ничего так просто не бывает! Помяните мое слово…
Никто не возражал: у Краузе не было достаточно четкого представления об архиереях, для доктора все люди были одинаковы — все болеют, а его отец уже спал, сморенный дневным утомлением и вечерним застольем.
На другой день все началось сызнова и проходило так же бестолково. А уж когда ехали домой, то и вовсе заблудились в степи. Наш давешний след поземка позамела, и охотники стали ориентироваться по памяти. Мы плутали-плутали, проваливались, выталкивали машину, наконец, заползли в какой-то сад — наверное, яблоневый. Мужикам этот сад показался знакомым по прежним охотам, решительно двинулись в нужную сторону, но вскоре замерли: перед нами лежала обширнейшая и очень глубокая балка, занесенная снегом…
Разглядев в сгущающихся сумерках высоковольтку, Краузе определил стороны света — он почему-то знал, откуда и куда идет эта линия.
— До Волги — километров тридцать, — уверенно сказал Краузе, — там вдоль берега есть дорога.
— Но мы не доберёмся, — робко возразил шофер, — такие овраги…
— Не доберемся, — уверенно подтвердил Краузе.
Они долго еще совещались, наконец, Васильич надумал:
— Вот кто нас выведет, — и указал на меня. Мы приняли это за шутку.
— Говори, куда ехать! — пристал Васильич.
— Да ладно тебе…
— Говори, говори!
— Ну откуда ж мне знать?
— Да хоть и не знаешь — садись в кабину и говори.
Мужики, повздыхав и покачав головами, забрались в кунг.
— Он что, перебрал вчера? — спросил я шофера.
— Да он вроде почти и не пил… Так куда ехать-то?
— Да что вы все — с ума посходили?.. Я ведь тут в первый раз… Давай, разворачивайся и по своему следу…
Мы снова ползли, вязли в снегу, буксовали, выталкивали… И вдруг увидели два силуэта. Водитель взял напрямик: через несколько минут подъехали к охотникам-зайчатникам, а уж они указали дорогу. Обнаружилось, что мы забрались в соседнюю область, но насчет высоковольтки и расстояния до Волги Краузе между прочим оказался прав.
Расставаясь, договорились продолжить начатое занятие через неделю. Я оставил ружье, патроны, теплую одежду и отправился в Москву налегке.
Дома меня ждала еще одна телеграмма от архиерея. Ну, думаю, может, теперь дело дойдет до восстановления храма. Поехал…
Долго потом не мог я понять, отчего с такой резкостью запечатлелась в памяти простая эта картинка: серое зимнее утро, прямая асфальтовая черта, лоси, поземка, обволакивающая сапоги снежной пылью, и мы стоим рядом: Васильич, Краузе, доктор, его отец и я, — все еще живы, все еше крепкие мужики и все вместе еще… Лишь спустя годы выяснилось, что именно в эту минуту архиереем было принято решение, о котором из всех нас догадывался один Васильич.
За ружьем и теплой одеждой я попал к старому другу только весной.
— Я ж говорил, что у архиереев ничего так просто не бывает, а вы, разгильдяи, не верили. Потому и в кабину тебя посадил — думаю: если уж ты уготован для рукоположения, то, — он указал пальцем в небо, — будешь выведен, а заодно с тобою и мы. Вот так-то, отец диакон, а ты еще обижался…
_______________
«Пшеница золотая», рассказ отца Ярослава Шипова - Так что Европу нам завалить не удалось. Да и Америке не перепало...
Автор: Священник Ярослав (Шипов) - создано: 11.01.11 Tue 09:41
Неделю не мог домой попасть — служил на дальних приходах. Возвращаюсь, — а у меня перед домом сеют. Отслужил молебен, положенный перед началом сеяния хлебов, взял святую воду и пошел по дорожке через поле, кропя парящую землю. Гляжу, по сторонам все пустые бутылки валяются — насчитал шесть, и механизаторов — они на дальнем краю у тракторов возлегли — тоже шестеро… Окропил трактора, зерно в сеялках, отцов-механизаторов и ушел восвояси.
А сеяли они пшеницу, которая в здешних краях ну никак не урождается. То есть в прежние времена, когда Отечество наше было православной державой, местный народ даже торговал пшеницей, потом, когда оно отступало от веры, пшеница еще кое-как вызревала, но вот уж когда оно провозгласило себя страной воинствующих безбожников, пшеница удаваться перестала. Как говорил наш архиерей: "За всю историю человечества не было в мире других дураков, которые провозгласили бы богоборчество государственной политикой. Додумались, е-мое, паки и паки!"
Пока пшеница себе возрастала, я мотался по огромнейшему району с разными сельскохозяйственными требами: в одном углу нужен дождь, в другом — ведро… Получилась полная неразбериха. Известно, что раньше священники на молебен о дожде брали с собою зонтик. Мне зонтик был без надобности, поскольку я успевал уехать на автомобиле до начала дождя, но люди-то оставались! И когда я, недели через две снова попадал в этот край, то оказывалось, что ручьи вышли из берегов, мосты посносило, а сенокос может не состояться вообще, так что пора готовиться к голоду. Срочно служили другой молебен. Дождь прекращался, но в течение двух недель до следующего моего приезда засуха сжигала посевы и даже траву, так что голод опять оказывался неминуем. Либеральный газетчик организовал партию «зеленых», возглавил ее и в каждом номере публиковал передовую статью об угрозе глобальной экологической катастрофы в районе… И тогда вместо молебнов о ведре и дожде мы стали служить молебны, полагающиеся перед началом доброго дела. Тем более что к этому времени сложение крестьянских просьб стало представлять неразрешимую задачу: один-два дождичка для картошки, но, чтобы сенокосу не повредить, а там для капусты маленько добавить, но не в уборочную, хотя и для грибков дождик не помешал бы, но без жары, чтобы не зачервивели…
Между тем пшеница выросла такой красивой, такой могучей, что это стало смутительной неожиданностью для нашего хозяйства. Со всего района съезжались специалисты: щупали, мяли и перетирали в ладонях шоколадные колосья, нюхали и жевали зернышки. Председатель рассказывал о составе почвы, сроках посева, количестве удобрений, и гости записывали, записывали. А жители нашей деревни то и дело просили исполнить по радио ласковую песню Исаковского: "Стеной стоит пшеница золотая по сторонам тропинки полевой"…
Механизаторы, гулявшие в честь окончания уборочной, достоверно поведали мне, что урожайность оказалась такой громадной, что компьютер не вместил, и на счетах костяшек не хватило. По всему получалось, сказали они еще, что с такой урожайностью наш колхоз сможет завалить пшеницею всю Европу, и даже Америке маленько перепадет. Но, конечно, не на этот год, а только на следующий.
Следующей весной я предложил агроному объехать с молебнами все поля. Агроном у нас женщина современная, гоняет на мотоцикле. Правда, забывает иногда, как тормозить и оттого по временам в заборы врезается, но это уж… Прав был архиерей: "С баб, наверное, и на Страшном Суде ничего не спросят. Ну что с них спрашивать? Чуда в перьях… Похоже, за все придется отвечать нам".
Она сказала: "Это все глупости для отсталых старух. Урожай зависит только от уровня агрокультуры".
Глупости, так глупости. Для старух, так для старух. Агрокультуры, так агрокультуры.
Но с тех пор на этом поле не вызревало уже ничего: ни рожь, ни ячмень, ни пшеница — все не угадывали с почвой, сроками, семенами и удобрениями, а если и угадывали, то случались поздние заморозки, град или еще что-нибудь непредвиденное, напоминавшее о том, кто здесь Хозяин.
Так что Европу нам завалить не удалось. Да и Америке не перепало.
_______________
Рассказ «Соборование». Ярослав Шипов, священник. Сборник рассказов "Отказываться не вправе", Москва, 2000. Читайте онлайн!
Автор: Священник Ярослав (Шипов) - создано: 20.08.10 Fri 08:20
Уговорили меня военные лететь за шестьсот верст в таежное зимовье, чтобы причастить и пособоровать тяжко болящего. Случай, конечно, исключительный, и я сам сразу не мог понять, какое отношение имеют офицеры нашей дорожно-строительной части — к промысловику, затерявшемуся на одном из притоков далекой реки, и каким боком ко всему этому касателен я. Выяснилось, что кто-то из командиров некогда побывал в тех краях на рыбалке, познакомился с охотником, а потом к нему летали и за красной рыбой, и за пушниной, из которой шили шапки и воротники своим женам. Мое же касательство объяснялось тем, что таежный человек этот был верующим и, заболев, стал требовать батюшку, а ближайшим из батюшек, как ни прикидывали, оказывался я. То есть, измеряя по карте, можно было отыскать священника и поближе, но доставить его к болящему — никакой возможности не было. А через наш район проходила нитка газопровода, тянувшаяся как раз из тех диких мест, и вдоль нее регулярно летали патрульные вертолеты. По всему выходило — надо лететь.
Рано утром, затемно еще, отвезли меня из деревни в аэропорт. Гляжу — стоит среди заснеженного поля Ан-2 на широких лыжах. Говорят, что все, мол, очень здорово получается: на перекладных вертолетах лететь было бы долго, а этот борт (все бывалые люди говорят именно борт, а не самолет) доставит меня вместе с каким-то оборудованием в далекий город, откуда до зимовья рукой подать. К тому же, говорят, борт этот — аж из самой Москвы, и, стало быть, пилоты — мои земляки.
Взлетели. Сначала я все посматривал в окошко, угадывая знакомые деревни, потом пошли сплошные леса… Вспугнули стадо лосей. Они бросились прямиком через речку: лед проломился, однако лоси легко выбрались на другой берег и успокоились — мы уже пролетели над ними. Потом я задремал.
Проснулся от крика: пилоты что-то громко кричали друг другу, ударили по рукам — наверное, спорили. В другой раз проснулся без всякого повода: посмотрел за окошко: опять гоним лосей — тех же самых, через ту же речку, но в обратную сторону. Пока я соображаю, по какой причине мы могли совершить столь неожиданный маневр, внизу открывается барачный ансамбль знакомого мне поселка. Ан-2 садится между двумя рядами воткнутых в снег сосенок, обозначающих взлетно-посадочную полосу, и скользит прямо к избушке диспетчера.
Когда шум двигателя затихает, второй пилот выбирается из кабины.
— Вот, батя, — говорит он, потягиваясь:
— в этот край таежный только самолетом можно долететь…*
— Можно, — соглашаюсь. — Но можно еще на машине: от моей деревни — два часа. Да и на велосипеде — за день вполне можно добраться. Если, конечно, ни к кому в гости не заезжать…
— Извини, отец! — это первый пилот: — Мы тут поспорили из-за встречного: Ан-2 или Як-12? Подлетели — конечно, Ан-2… Ну и с дороги немного сбились — не местные ведь… Сейчас быстренько подзаправимся и — дальше…
Однако подзаправиться нам не удалось — горючего не было, и машину за ним собирались отправлять только на следующий день.
Разместились в ветхом деревянном домишке, над входом в который кто-то написал мелом: «Hotel» и пририсовал пять звездочек.
Первый пилот пошел заниматься самолетом — Ан-2 следовало закрепить, чтобы не унесло ветром. Второй, как самый молодой, побежал в поселок за продуктами, а мне выпало топить печь. Готовых дровишек не было: диспетчер дал бензопилу и показал остатки бревенчатого сарая, определенного под топливные нужды. Две стены древнего сооружения были уже почти полностью выпилены нашими предшественниками, частично пострадала и третья стена, но крыша отчего-то сохраняла свое правильное положение в пространстве.
Диспетчер смотрел на крышу с мрачной настороженностью и, похоже, видел в ней что-то мистическое.
— Все падает, а она — не падает, — сказал он тихо, словно боясь потревожить ее, и растерянно оборотился ко мне.
— Ничего, когда-нибудь и она упадет, — успокоил я диспетчера.
Но и после нового ущерба, нанесенного третьей стене, крыша не развалилась. Конечно, и древесина прежняя была хороша, и плотники прежде посмекалистее нынешних были, однако, несмотря на все это, перед Ньютоном становилось крайне неловко: ну, действительно — все падает, а она не падает…
Избушка была так выстужена, что толком прогреть ее не удалось: спать легли в верхней одежде и даже в шапках. Дымоход не перекрывали: дважды за ночь я вставал, подкладывал дровишек, и к рассвету мы смогли снять ушанки.
А утром прилетел вертолет, и на борту его был тот самый охотник. Вертолетчики рассказали, как им «случайно» удалось узнать, что старик совсем плох, и они прихватили его, чтобы доставить в больницу — в свою, ведомственную, находившуюся как раз в том самом поселке при газокомпрессорной станции, куда "по случайности" попали мы. И «случайно» начальству срочно потребовалось направить вертолет именно в эту точку, и «случайно» в больнице дежурил именно тот врач, который бывал у старика на рыбалке, знал его хвори… Тут, помнится, все они заметили, что «случайностей» для одного раза неправдоподобно много, и смущенно затихли.
Потом старика перенесли из промозглого вертолета в избушку. Он был очень слаб, однако на исповедь и причащение сил хватило. Во время соборования сознание стало угасать, и когда диспетчер, не дозвонившись до спящей больницы, направился за дежурным доктором, я предупредил, что врач может уже и не приходить, но медицинское заключение пусть выпишет. А мне пора было читать Канон на разлучение души от тела.
Врач пришел. С готовым медицинским заключением, но пришел.
— Удостовериться, — словно извиняясь, объяснил он мне.
Мог не объяснять: «удостоверение» в виде медицинской бутылки с делениями до пятисот граммов торчало из кармана старенького пальто.
— Что ж, — говорю, — доктор, у вас пробочка-то резиновая? — и указываю на сосуд. — Она своим запахом весь напиток может испортить.
— Не извольте беспокоиться: пробочка завернута в полиэтилен, да и вообще я только что из емкости перелил — все предусмотрено, — и достает из другого кармана стопку мензурок: — Помянем?..
Но прежде чем помянуть, мы еще скинемся и отправим доктора за столярным изделием, придет больничная нянечка и обмоет усопшего, в свой черед совершится чин отпевания, и диспетчер сбегает к пожарному щиту за горсткой песка, которому суждено будет стать погребальной земелькой…
Вот тогда и помянем старого промысловика: диспетчер, доктор, столяр, нянечка, я и четыре пилота. Потом приползет МАЗ с многотонной цистерной — ему ехать на нефтебазу как раз мимо моего дома. Прощаясь, пилоты поинтересуются насчет нагромождения «случайностей», и я, поторапливаемый сигналами автомобиля, отвечу им на ходу, что ничего случайного не бывает, ну а когда дела наши восходят к сферам небесным, то события начинают развиваться и вовсе с неотвратимостью падающего парового молота… И в этот момент крыша сарая рухнула.
— Все ж-таки упала, — растерянно прошептал диспетчер, глядя на оседающее облако снежной пыли.
Я попросил доктора сильно не увлекать пилотов «удостоверением», потому что когда-никогда горючее привезут, и надо будет лететь…
— Все продумано, — заверял меня доктор.
— Так что же в нем небесного — в мужичке этом? — не унимался один из летчиков.
— Душа, — отвечал я, стараясь перекричать хриплое рокотание бензовоза, к которому мы приближались — и я, и провожавшая меня кавалькада.
Летчик непонимающе пожал плечами.
— Ты знаешь, сколько стоит душа?
— Так разве ж у нее может быть стоимость? — усмехнулся пилот.
— "Какая польза человеку, если он весь мир приобретет, а душе своей повредит?" — сказал Господь… Она дороже, чем весь мир, понимаешь?..
— Его душа? — переспросил он, кивая в сторону домика, где мы оставили охотника.
Водитель МАЗа перегнувшись через сиденье, нетерпеливо приоткрыл дверцу кабины.
— И его, и твоя, и моя, — прокричал я, забираясь в кабину.
— Ты уж, отец, извини, — досадливо сказал водитель, когда мы тронулись, — я бы, конечно, подождал, но Гранька — ну, которая горючку отпускает, — такая стерва: если до трех часов не успеешь бочку залить, пиши — пропало: то обед у нее, то учет, то еще фигня какая-нибудь…
Видео: Игорь Давыдов
Теги:
жизнь священника, личный опыт веры, священник Ярослав Шипов
|
|
Печать | Получить код для блога/форума/сайта |
Коды для вставки:
Как это будет выглядеть?
Скопируйте код и вставьте в окошко создания записи на LiveInternet, предварительно включив там режим "Источник"
HTML-код:
|
|
| BB-код для форумов: |
Как это будет выглядеть?
Страна Мам → Священник Ярослав Шипов: «Когда было нечего есть, архиерей разрешал брать ружье»: Лада Ермолинская | 27 мая 2017 г.
Тэги: Ярослав Шипов
| Протоиерей Ярослав Шипов – клирик храмов Патриаршего подворья в Зарядье. Родился 16 января 1947 года. Закончил Литературный институт в Москве. Работал в журналах «Литературная учеба», «Наш современник», в издательстве «Современник». В конце 90-х состоял в редакционной коллегии журнала «Наш современник». В возрасте 44 лет стал священником. Поднимал приходы в Вологодской области. Читать полностью |
| +7 | valesir57 | 14 комментариев |
Комментарии
Вставка изображения
Можете загрузить в текст картинку со своего компьютера: