Панагия для атеиста. часть 9

Часть 8 https://www.stranamam.ru/post/7546547/

- …на Тя уповах, спаси мя от всех гонящих мя и избави мя; да не когда похитит яко лев душу мою, не сущу избавляющу, ниже спасающу. Господи Боже мой, аще сотворих сие, аще eсть неправда в руку моeю, аще воздах воздающым ми зла, да отпаду убо от враг моих…
«Что это?» Слух вернулся внезапно, словно сняли невидимые наушники. Карелин прислушался к монотонному чтению.
- … Воскресни, Господи, гневом твоим, вознесися в концах враг твоих, и востани, Господи Боже мой, повелением, имже заповедал eси, и сонм людий обыдет Тя; и о том на высоту обратися. Господь судит людем; суди ми, Господи, по правде моей и по незлобе моей на мя. Да скончается злоба грешных, и исправиши праведнаго, испытаяй сердца и утробы, Боже, праведно. Помощь моя от Бога, спасающаго правыя сердцем …
«Я умер?!» … «Нет, я живой! Я слышу, значит, я живой! Не надо меня хоронить!» …
- … и в нем уготова сосуды смeртныя, стрелы своя сгараeмым содела. Се, боле неправдою, зачат болезнь и роди беззаконие; ров изры и ископа и, и падет в яму, юже содела…
«Или я все же умер… Говорят, что после смерти душа человека продолжает видеть и слышать все, что происходит вокруг… Неужели это правда? Я мертвый лежу на столе и слышу, как они что-то читают…» Роман зашарил пальцами вокруг себя. Нет, он не на столе. Под ним что-то мягкое. «Значит, я живой… Покойников не кладут на кровать… Или кладут? А зачем они читают, если я живой? Они думают, что я умер… » На Карелина напала паника. Он испугался, что его приняли за умершего и сейчас закопают в могилу. Он заметался, хотел закричать, но боль в горле не дала этого сделать, он закашлял. И тут же чтение прекратилось, чьи-то руки ухватили его, кто-то гладил по голове, к губам поднесли какое-то теплое питье.
- Тихо-тихо-тихо… - успокаивающе проговорил мужской голос. Не отрывая глаз (не было сил), Роман пил пахучую травяную настойку и потихоньку всхлипывал.
- Все-все-все… Все хорошо… - произнес тот же голос. – Отец Илий, пригласи-ка отца Мисаила.


Через минуту кто-то сильными пальцами ухватил Романа за запястье, а потом приподнял веки.
- Очнулся, слава Тебе, Господи… Пить даете?
- Да. Как вы благословили.
- Не беспокойте его сейчас. Пусть спит. Я сейчас сделаю инъекцию димедрола, он проспит до утра. Отец Иов, вам придется провести с ним тут ночь. Мало ли что.
- Благословите, отче…


…Боммм… Боммм… Боммм…


«Колокола…»


- … Вы видите меня?.. Молодой человек, вы меня видите?..


- … яко беззакония мои аз знаю и грех мой предо мной есть выну…


- … Еще рано. Пусть пьет, сколько хочет…


-… призри на мя и помилуй мя, даждь державу отроку Твоему…


- … Горчичники на грудь обязательно. Температуру мерили сегодня?...


- … восхвалю имя Бога моего с песнею, возвеличу Его в хвалении: и угодно будет Богу паче тельца юна, роги износяща…

«Какого тельца?» Роман открыл глаза. Бревенчатый потолок, старая бронзовая люстра. На стенах иконы, убранные белыми рушниками. Карелин скосил глаза, посмотрел в угол и увидел монаха, стоящего перед каким-то высоким столиком, накрытым желтым полотенцем с бахромой. Это он читает. Роман хотел спросить, где он находится, но не смог, опять начал кашлять. Чтец посмотрел на него, подошел к кровати и, заботливо приподняв его голову, дал ему все той же настойки.
- Где я? – смог, наконец, прошептать Роман.
- В монастыре святителя Питирима Тамбовского.
- П… Питиримовка?
- Да. Обождите минуту, я отца Мисаила приглашу.
Чтец быстренько убежал, Роман слышал его торопливые шаги по коридору. Очень быстро он вернулся с тучным чернявым монахом, борода которого была украшена двумя прядями серебристой седины.
- Так-так-так… - быстро проговорил отец Мисаил, слушая пульс. – Ну, молодец, молодец. Так… - он осторожно приподнял голову Карелина за подбородок и осмотрел шею. – Повезло вам несказанно, молодой человек. От удавки спастись практически невозможно. Обычно повреждается сонная артерия, кадык, а это с жизнью не совместимо. Ну, слава Богу. Значит, нужны вы на белом свете, раз Господь вас спас. Говорить громко недельку не сможете. Вот здесь в термосе я вам отварчик делаю… Пейте его, как чай. Там ромашечка, липовый цвет, крапивка, зверобой. Бронхитик у вас еще небольшой… Кушать вам сюда отец Иов будет приносить. И по мере сил старайтесь двигаться, не залеживайтесь, а то воспаление легких належите себе.


Два дня Карелин отсыпался. Отец Иов неотступно был при нем, кормил с ложечки, укрывал одеялом, поправлял подушку и поил травяным отваром. На третий день Роман почувствовал себя достаточно бодро и попробовал встать. В первый момент его повело, и он едва не упал, но вовремя подоспевший отец Иов успел подхватить его.
- Так сразу не надо, - увещевал он, сажая Карелина на кровать. – Потихоньку, вы же нездоровы.
Роман кивнул, посидел минут десять, подождал, пока перестанет кружиться голова, и сделал вторую попытку. На это раз у него получилось. Он самостоятельно дошел до стола и позавтракал. Счастливый успехами своего подопечного отец Иов собрал грязную посуду и ушел. Через пять минут в комнатушке в его сопровождении появился отец Мисаил.
- Ну, молодец, молодец! – загудел он, размахивая руками.
- Вы – врач? – шепотом спросил Роман.
- Был. Потом монашество принял. Настоятельствую вот шестой год.
- А как я сюда попал?
- А, целая история была. Это Гришанечка наш шум поднял, ему спасибо.
- Гришанечка? - переспросил Карелин, теряясь в догадках: собака? Человек?
- Блаженный наш. А ты, небось, и не знаешь, кто такие блаженные-то. Люди это такие особые, на которых Дух Божий почивает. Они и предсказать могут, и обличить, и о тебе то скажут, чего ты сам не знаешь. Ну, так вот Гришанечка-то накануне смирный был, все тихонько сидел, а под вечер разбушевался. Ну, мы сначала подумали, что к метели, у него бывают на погоду приступы. А потом как закричит: «Человека душат! Чего вы тут сидите, пропадет он совсем, молитесь, молитесь!» Мы его успокаивать, а он все кричит «Молитесь, молитесь, душа живая гибнет!». Братия на молитву встала. Имени-то не знали, так и молились о рабе Божием, имя которого Господь знает… Гришанечка-то вроде утихомирился часика на два, а потом опять в крик. Мы ему и того, и сего, а он кричит да кричит, начал требовать лошадь запрягать – «Человек-то в лесу замерзает! Быстрей, быстрей!» - все нас подгонял. Ну, я братии благословил, что ж, говорю, не впервой. Лошадь запрягли, Гришанечку с собой взяли. Вот он дорогу нам указывал, так и вывел в лес. Под снегом и обрели тебя, чуть живого.
Роман выслушал это повествование с изумлением. Отец Мисаил производил впечатление человека здравомыслящего, а тут – блаженные, какие-то прорицания, Дух Святой… Двадцать первый век на дворе, а ему тут чуть ли не о ковре-самолете рассказывают. Настоятель, видимо, по лицу Романа понял его мысли и решил, что разговор пора заканчивать.
- Но хорошо хоть, не отморозил себе ничего! – гоготнул отец Мисаил и хлопнул Карелина по плечу. Роман понял намек и слегка покраснел.


Настоятель ушел, а Карелин долго еще переваривал услышанное, настолько дивным оно ему показалось. На первый взгляд, сущая сказка, ну просто русские народные былины. Но… Это «но» приводило Романа с сильное смущение. Откуда этот Гришанечка мог знать, что его душили? И каким образом он привел отправившихся на поиски монахов к тому месту, где лежал Роман? Никакого разумного объяснения таким фактам он найти не мог, кроме одного – монахи нашли его в лесу случайно, и придумали эту красивую сказку, чтобы дурить головы своим старухам. Но отец Мисаил… неужели это вполне серьезный на первый взгляд мужчина мог так просто врать? Для чего? Роман же не бабка, ему голову не задуришь такими историями. Или они уже настолько свыклись с этим враньем, что сами его не замечают и свято верят в него? Карелин не стал торопиться с выводами и решил при случае выяснить правду.
К вечеру Роман уже настолько был уверен в своих силах, что смог прийти на ужин в общую столовую, «трапезную», как её тут называли. Ужин был бедный: пшенная каша, смешанная с чечевицей и жареной морковкой, по два кусочка селедочки на ломтике белого хлеба и сладкий чай с баранками. Зато братию не ограничивали в добавках. В плане количества им разрешалось брать столько еды, сколько они желали. Карелин, откровенно говоря, пришел в ужас от такого меню, гарантировавшего устойчивую изжогу, и решил при первой же возможности выбраться в поселок и купить что-нибудь в магазине. Но потом, понаблюдав за монахами, увидел, с каким аппетитом они поедали эти неудобоваримые блюда, и передумал – было бы как-то неудобно хомячить сдобные булки, когда все остальные так искренне радовались и этому скромному застолью.


Жизнь Романа в монастыре проходила довольно спокойно. Монахи мало обращали на него внимания, кроме отца Иова, приставленного к нему больше не для ухода, а для наблюдения. Отец Иов все время торчал в его комнатушке, почти не разговаривал с ним и шуршал, как мышь, своими книгами, чем очень скоро начал Карелина раздражать. Но попросить отца Мисаила убрать его он не решался. Спасался Роман от отца Иова бегством — уходил на монастырский двор. Этот двор представлял из себя прямоугольную огороженную кирпичной оградой территорию площадью примерно гектара два. Ограда была местами сильно разрушена, а прорехи из соображений экономии заделаны досками. Вообще в монастыре царила атмосфера жесточайшей экономии, что было удивительно для Карелина, который, как всякий добропорядочный советский человек, был прекрасно осведомлен о несметных церковных сокровищах. А это был какой-то неправильный монастырь: ни золотых крестов, ни алмазов с бриллиантами, ни сундуков с деньгами. Здесь не было даже водопровода – монахи такали воду ведрами с колонки и заливали в баки, из которых она по трубам расходилась на кухню и в санузлы, которых было по одному в каждой избе. Зато была «баня» - крохотная избушечка, в которой было три помещения – раздевалка, парилка и ванная комната для постирушек. Канализации тоже не было – сточные воды собирались в ямах, из которых их потом откачивали машиной. Братия, число которой Роман определил как человек пятнадцать, проживала в нескольких бревенчатых избах, топившихся дровами и углем. У каждого монаха в такой избе была своя комнатушечка, «келья», метров девять площадью, в которых они жили строго по одному. Была еще одна изба, большая, в которой жил сам настоятель, в ней же располагались кухня и столовая. Кроме изб, в монастыре было два храмика. Один, кирпичный, стоял с заколоченными окнами – службы в нем не велись. Судя по надписи на табличке, висящей на стене, это и было то самое «всемирное наследие» тринадцатого века, из-за которого не могли закрыть монастырь. Второй, деревянный, был поновее, в нем и служили.


Прошло еще два дня. Роман, все знания которого о жизни монахов были почерпнуты из комедий типа «Дуэнья», с интересом осваивал странные обычаи, порядки и слова, бывшие в монастырском обиходе. Во-первых, здесь разделяли дни не на будни и выходные, как во всем культурном мире, а на постные и скоромные. В постные дни, по средам и пятницам, полагалось питаться только растительной пищей. Скоромными днями на завтрак подавали молочные каши и яйца, на обед и ужин были блюда с рыбой, а мяса монахи не видели вообще. Роману из снисхождения к его неприспособленности к таким строгим условиям и ввиду его недавней болезни отец Мисаил велел по утрам и вечерам подавать еще по стакану теплого молока, который отец Иов приносил ему прямо в келью, чтобы «не смущать братию». Во-вторых, у монахов был очень строгий распорядок дня – подъем в пять утра, в половине шестого все собирались на общую молитву в храме, потом расходились по кельям и до семи занимались личными делами: кто молился, кто досыпал, кто штопал свои черные одеяния. В семь выходили на послушания, в девять завтракали. Потом опять расходились на послушания, в два обедали, и если не было никаких срочных дел, то до трех отдыхали. С трех до пяти опять послушания, в пять шли на службу, в девять возвращались и ужинали, а через полчаса после ужина опять собирались на вечернюю молитву. Роман поначалу испугался, что и ему придется вставать в пять и, чего доброго, еще и молиться заставят, но отец Мисаил сразу заверил его, что «на него это не распространяется», и Карелин поднимался с постели только к завтраку. В-третьих, очень быстро Роман обнаружил, что очутился среди сообщества бородачей: все обитатели монастыря носили бороды. Бороды сильно разнились цветом, размерами и текстурой: были длиннющие и совсем коротенькие, рыжие, седые и черные, прямые и курчавые, красивые, как у деда Мороза, и страшненькие. Это произвело на впечатлительного москвича необыкновенный эффект, и Роман, поддавшись общим настроениям, тоже перестал бриться. Наконец, Карелин открыл самое удивительное и странное в монашеской жизни: все насельники монастыря были неженатыми. Более того, все утехи плоти, обычные для любого человека, для них были строго-настрого запрещены. Даже вход женщинам в монастырь был строго ограничен. Им дозволялось только бывать на службах и далее храма их не пускали. Стирались, стряпались и убирались монахи сами, включая и настоятеля монастыря: отец Мисаил точно так же таскал дрова и воду, брался за метлу и лопату, питался со всеми в трапезной тем же, что и остальные монахи. Это обстоятельство породило у Романа глубокое уважение к отцу Мисаилу.


Были здесь и свои собственные правила этикета. Вместо «добрый день» и «до свидания» здесь говорили «благослови» и «прости», а вместо «всего хорошего» - «с Богом!». Выражая радость, монахи говорили «слава Богу!», благодарность – «спаси Господи», а сочувствие - «Помоги, Господи». Не принято тут было и пожимать друг другу руки: при встрече со старшим по чину кланялись и брали благословение (подставляли под крестообразное движение рук свои ладони, сложенные «лодочкой»), если же встречались равные по положению, то они просто либо раскланивались друг с другом, либо обменивались троекратным поцелуем. Интересы братии тоже сильно отличались от интересов мужчин, составлявших обычное окружение Карелина. Здесь не было привычных разговоров о вчерашнем футбольном матче, о выпивке и о том, как вчера с одной брюнеточкой «шороху дали». Монахи вообще мало разговаривали, а если делали это, то говорили тихо, слабыми голосами, а темы их разговоров сводились к обсуждению, в какого цвета облачении будут служить на предстоящий праздник, с какого числа начнется в этом году Великий пост и благословит ли отец настоятель рыбку на Благовещенье. Поэтому, не находя общих тем даже для такого скромного общения и дивясь тому, что здоровых мужиков всерьез могут интересовать проблемы такого плана, Роман больше слушал, чем говорил. Пребывание монахов на этом странном неотмирном островке скрашивал... телевизор. Чудо техники стояло у отца Мисаила в рабочем кабинете, по воскресеньям и по праздникам он позволял насельникам смотреть «Новости» или даже какой-нибудь хороший старинный советский фильм.


Заняться в монастыре было совершенно нечем. Особенно остро Роман страдал от вынужденного безделья вечерами, когда братия уходила на молитву, а он оставался один в пустой избе. Как-то в отсутствие отца Иова он открыл одну из его книг. «Чего они там хоть читают-то?» - полюбопытствовал Роман, но его интересу было не суждено удовлетвориться: книга была испещрена каким-то странными значками, среди которых Карелин узнал несколько русских букв, но не смог прочесть ни слова. Изучение икон, висящих на стенах кельи, тоже ни к чему не привело: на одной он прочитал «гдь» и долго думал, прежде чем понял, что это, должно быть, слово «Господь». На другой он сумел разобрать «стый никола». «Никола» было еще понятно, но «стый»… Роман так и не нашел объяснения этой шифровке. Прочитав же на следующей иконе «прстыя бцы», Карелин понял, что его мозг не способен выдержать такой нагрузки, и оставил это занятие. Оставалось стиснуть зубы и дождаться утра, когда монахи выйдут во двор работать по хозяйству: только в это время Роман мог найти себе хоть какое-то занятие. Отец Мисал, увидев его во дворе в первый раз, скептически посмотрел на его дорогую куртку, на ботиночки, кокетливо украшенные мехом, и распорядился выдать Роману ватные штаны, телогрейку, толстенные шерстяные носки и высокие валенки. Роман поначалу отказался, его утонченная натура, как ему казалось, была не совместима с таким ужасным нарядом. Но холод очень быстро пробрался под итальянские джинсы, да и лазить по глубокому снегу в коротких ботинках тоже было как-то не особенно приятно, и, покрутившись во дворе с полчаса, он побежал в каптерку.


Общительный Карелин быстро перезнакомился со всеми обитателями, «насельниками» пустыни и даже брался помогать им по их ежедневным заданиям — послушаниям, как у них это называлось. Пережитые скорби немного подзабылись, и Роман стал воспринимать свою жизнь в монастыре как забавное приключение, о котором потом будет интересно вспоминать. Вместе с монахами он ходил за водой на колонку, научился колоть дрова и растапливать печь, чистил от снега дорожки и кормил монастырских кур. Попробовал он и корову доить, но не выдержал запаха навоза и позорно сбежал под снисходительную и понимающую улыбку скотника отца Хризостома.


В одну из таких вылазок на свежий воздух Роман познакомился и с тем, кому был обязан своим спасением — с Гришанечкой. Перед этим он, прислушиваясь к тому, о чем говорят монахи, понял, что Гришанечка играет немаловажную роль в жизни монастыря, и что его слово здесь очень высоко ценится. Ни об одном человеке не заговаривали так часто, как о Гришанечке. О нем беспокоились, его действиям и словам придавали какой-то особый смысл, и подобно тому, как в кругу Романа интересовались погодой, так здесь интересовались, выходил ли с утра из кельи блаженный, что и кому сказал, чем занимался. Заинтригованный Роман с нетерпением ждал встречи с таким необыкновенным человеком. Из разговоров с монахами Карелин узнал, что блаженный на несколько дней уходил в «затвор», то есть запирался в своей келье и ни с кем не общался и даже не принимал пищу. Все дружно говорили, что это «к чему-то». Гришанечка появился на людях среди бела дня, предзнаменовав свое появление весёлыми воплями и кудахтаньем. Трудники, разгружавшие машину с дровами, сразу оживились, заслышав этот шум.
- Вышел, вышел, - заговорили все, кто был в этот момент во дворе. Минуту спустя и сам Гришанечка явил себя миру. Карелин был шокирован. Блаженный представлял собой странное и не очень благолепное зрелище. Это был мужчина неопределенного возраста, ему равно можно было дать и тридцать, и сорок, и пятьдесят лет, с кривой спиной, из-за чего его рост не превышал полутора метров. Его лицо было вытянуто и асимметрично, да вдобавок еще и покрытое страшными шрамами, словно его кожа неведомым образом пришла в жидкое состояние, а потом так и застыла, навсегда сохранив на себе вздутия и воронки с торчащими среди этой багровой массы клоками рыжей щетины. К тому же он был хром на левую ногу, и поэтому, когда шел, сильно раскачивался всем телом. Одет блаженный был в драный, не по росту большой тулуп, рукава которого едва ли не волочились по земле, старую выцветшую вязаную шапку и кирзовые сапоги, отвалившаяся подошва одного из которых была подвязана бечевкой. Выйдя во двор, Гришанечка начал дурачиться, кидался в монахов снежками, пел разными голосами советские песни. Потом он привязался к одному монаху, стал прыгать около него, взмахивая рукавами, как крыльями, и кудахтать.
- Ко-ко-ко-ко-ко… Петушок курочку потопчет - пото-опчет, а она снесет яи-ичко... – нараспев говорил блаженный, продолжая размахивать рукавами. Монах раскраснелся и стал отворачиваться от блаженного, но тот не унимался, все прыгал и прыгал около него, и, наконец, под слабый смех братии, с интересом наблюдавшей за его выходками, извлек из кармана куриное яйцо.
- Курочка-то, курочка-то яи-и-ичко снесла! – каким-то язвительным и противным голосом проблеял дурачок, и, оттянув ловким быстрым движением ворот безрукавки монаха, бросил яйцо ему за пазуху.
- Будет тебе, Гришанечка, - с укором сказал отец Мисаил, таскавший вместе со всеми дрова. – Ну что ты к отцу Августину пристал?
Гришанечка как будто послушался отца настоятеля и пошел хулиганить дальше, оставив в покое пунцового от смущения Августина. Он проскакал по двору на метле, споткнулся, упал и запричитал жалобным голосом:
- Ай-ай, лошадь-то не моя, брыкается! А вот тебе, а вот тебе! – отхлестал он метлу хворостиной, забросил её подальше к забору, полез на поленницу и чуть было не сверзился с неё, а потом начал лепить снеговика. Карелин, наблюдавший за ним, никак не мог уяснить, как такой человек мог быть уважаем насельниками монастыря настолько, что те придавали такое большое значение его кривлянию и болтовне. И еще больше он не мог уяснить, как на таком человеке, явно больном на голову, мог почивать «Дух Святой», как сказал отец Мисаил. Неужто Бог не мог найти для Себя более разумного существа, чем этот полудурачок? И тут Гришанечка неожиданно смолк, разом потеряв интерес к своим забавам, неспешно проковылял через весь двор и, проходя мимо Романа, заглянул ему в лицо. Карелин был шокирован — глаза у блаженного были умные и внимательные, а взгляд выдавал человека проницательного, житейски опытного. Блаженный прошел шага на два дальше, и вдруг, остановившись, обратил лицо к небу и запел красивым раскатистым голосом:
- Мученик Твой, Господи, во страдании своем венец прият нетленный от Тебе, Бога нашего: имеяй бо крепость Твою, мучителей низложи, сокруши и демонов немощныя дерзости. Того молитвами спаси души наша!
Кто-то из монахов перекрестился, а отец Мисаил досадливо крякнул.
- Гришанечка, а чего ты мученика-то вспомнил? – крикнул вслед долговязый отец Сергий.
- А вспомнился вот чего-то, - грустно отозвался тот. – Да вы на меня внимания не обращайте. Я же полудурачок, - сказал он, делая акцент на последнем слове, обернувшись при этом на Карелина и одаривая его долгим взглядом. Роман вспыхнул. Каким-то непостижимым образом его мысль оказалась открыта блаженному! Выходит, это не сказки! Слова отца Мисаила о блаженных, к которым Карелин отнесся более чем скептически, были правдой! Выбрав момент, он разыскал Гришанечку у сеновала, подошел к нему, и, чувствуя себя ужасно неловко, сказал:
- Слушай, ты извини меня…
Тот посмотрел на него внимательными серыми глазами, потом вдруг нацелил ему в грудь указательный палец и «выстрелил»:
- Пуххх! - и тут же вскочил с места и убежал по своим дурашливым делам, а Карелин остался стоять, пытаясь осмыслить этот последний жест блаженного.


часть 10 https://www.stranamam.ru/post/7547141/