Пиковый интерес. Кое-что о современном музыкальном театре. Смеяться можно!)))

Перепост из газеты "Культура".


Пиковый интерес

07.03.2014

Владимир МАМОНТОВ, публицист

Пошли мы тут в «Новую оперу» на «Пиковую даму». Премьерные страсти по этому неординарному спектаклю уже улеглись, в защиту сценографа, который создал действительно запоминающееся сценическое пространство со световыми и оптическими эффектами, напоминающими местами открытие Олимпиады в Сочи, критики выступили. Общественность отшумела.

Партер, ложи и бельэтаж заполнила та публика, которая ходит в театр не за гастрономической новинкой, а за благорастворением сердца.

Происходит это примерно так: в оркестре секундная, дрожащая пауза, свет на зеленое сукно, и пузатенький Герман, весь испепеленный контрастирующей с обликом нутряной страстью, исподволь, из глубины своих резонаторов начинает: «Что наша жизнь? Игра…» И все. Чайковский попал тебе в самую сердцевину. «Труд, честность — сказки для бабья». Сказки, лучше не скажешь. «Кто прав, кто счастлив здесь, друзья? Сегодня ты, а завтра я». Да уж! Как это знакомо искусственно подсвеченной, равнодушно гудящей там, за стенами зала, Москве! И даже если сам не умеешь сгорать, как Герман, сомневаться, рисковать и страдать, в эту минуту ты испытываешь то, чем реальность тебя обделила. «Ты плачешь... эти слезы…» Великая сила искусства, так его разэтак!

До начала спектакля я развлекался тем, что читал программку и, простите, прислушивался к голосам сзади. Там сидели четыре представительницы той самой любимой мною публики, четыре тетушки, добрые старые знакомые, две из которых были из Москвы, а две из Киева. Последние здесь гостили, собирались в понедельник поездом назад. Москвички за них переживали, советовали не таскаться без необходимости по центру Киева, а переждать смуту. Вспоминали «Дни Турбиных», 1993 год и пальбу по Белому дому.

Еще больше забеспокоились за моей спиной, когда действие началось: по замыслу постановщика, в «Пиковую даму» вмонтировали расстрел царской семьи. Кровь из современного проектора натурально брызнула на белую, прекрасную статую, а все в белом Николай, царица и детки ушли в мертвящую тьму.

Потом настал черед старухи-графини. Время шло, а графиня не появлялась. Вот уже и «qui bat, qui bat» пошло, а графини нет как нет. А поет все это, такое знакомое, такое ожидаемое и чудесное, какая-то фигуристая дамочка в чулочках, подливая себе водки из графина. Мои соседки в антракте долго обсуждали, куда же делась графиня. Пока молодой, причудливо стриженный человек в шейном платке, сидевший рядом, не пожалел их и не сказал: «Уважаемые, это и есть графиня — такова новая трактовка». «Ничего себе! — сказала одна. — Герман же поет «старая карга». А тут такая — ой-ой! Тогда бы уж и ему текст поменяли!» А я подумал, что это действительно серьезное испытание для любимой мною публики, а особенно для гостей столицы: майдан в огне, будущее тревожно и неопределенно, собрались в мирной Москве на «Пиковую даму» — а тут на тебе!

Опера тем не менее шла своим обновленческим чередом. Наступила пора вставной пасторали «Искренность пастушки». Надо сказать, что постановщики и тут не изменили себе: бал с императрицей был заменен приемом у Сталина, таким, на мой взгляд, запоздало-перестроечным. И показом на заднем плане отрывков из фильма «Свинарка и пастух». Гостей же на приеме, оформленном в духе «Книги о вкусной и здоровой пище», изображали представители пасторального Советского Союза — особенно выделялись эвенки и прибалты. Сталин тоже появился. Он скупым жестом управлял оркестром, а потом отобрал винтовку с оптическим прицелом у свинаркиного пастуха — и изобразил расстрел всех присутствующих, в том числе и в зале. Под бессмертную музыку Ильича.

Эти нововведения вызвали такую реакцию: солидная часть публики, горячо мной любимой, просто похватала в антракте шубки да пальто — и долой из театра. Но многие остались, в том числе и сидевшие сзади тетушки. Я думаю, не в последнюю очередь благодаря прекрасному случаю, который буквально украсил сцену кремлевского приема у Сталина. Там среди гостей были и совершенно опереточные украинцы. Он — грузноватый, с оселедцем, в шароварах, весь такой уютный и гоголевский, она – в монистах и лентах. И когда они, приплясывая, вышли на сцену, зал единодушно выдохнул, улыбнулся, зааплодировал, засопереживал и проникся сочувствием к родне. До этого вздыхал и ерзал: то ли раствориться в прекрасной волнующей музыке, то ли разобраться в прихотливой трактовке? А тут странным образом все совпало, ветер ворвался в помещение, шаровары на козаке Чубе раздулись пузырем, ленты на Одарке заклубились. И мои тетушки засмеялись, зааплодировали — и не покинули театра.

Когда же кончина Лизы в волнах соединилась волею постановщика с похоронами Сталина, оставшиеся слушатели даже не чихнули. Наверное, подумал я, они въехали. Пообвыклись. Приняли трактовку. Не выдержал, оглянулся. Мои тетушки сидели в ряд. Очень похожие друг на друга в своих выходных нарядах, кофточках и брошках. И в своих совместных судьбах. Я так никогда и не узнаю, кто из них был из Киева, а кто — из Москвы. Это невозможно понять ни по нарядам, ни по голосам — все они говорили на хорошем русском, даже без малой милой южной примеси.

Звучал хор, печальный, отпевающий, мощный и торжественный, и слушательницы не увидели, как в самом финале на сцену опять вышли люди в чем-то черном, революционном и замерли над свернувшимся калачиком Германом. Тетушки сидели, закрыв глаза.

На фото - сцена из спектакля )))