Дорогим мамам о детях "Музыка детства" автор В. Каган

Http://7iskusstv.com/2013/Nomer8/Kagan1.php - ссылка на статью
Музыка детства

Я дал бы детям крылья, но оставил бы ребёнка

в покое, чтобы летать он научился сам.

Габриеэль Г. Маркес


Детство - чужая страна: говоря на одном и том же языке,

родители и дети нередко совершенно не понимают друг друга.

Бел Кауфман

Детству во всей его многогранности посвящена практически необозримая литература – только список авторов потребовал бы объёма много большего, чем этот очерк, так что он ни в коей мере не обобщение проблем детства с выведением неких якобы универсальных закономерностей, а лишь попытка взглянуть на детство с точки зрения собственного профессионального и человеческого опыта, попытка припоминания.

От нескольких слов в год к 3000 слов в пять лет – т. е., к половине активного словарного запаса взрослого. Не столько благодаря нашему обучению, сколько обучаясь сам и решая при этом две совершенно разные задачи: встречая новые слова, находить в жизни то, что ими обозначается (Что это значит?), с одной стороны, и находить слова для обозначения того, с чем он сталкивается в жизни (Как это называется?), с другой. Он ничего не знает о проблеме означающего и означаемого, лингвистике, семиотике, теориях Р. Барта, Ж. Лакана, Ф. де Соссюра и других умных вещах, но прекрасно справляется с этими задачами. Сам справляется.

Принято считать, что половину пути умственного развития ребенок одолевает за первые пять лет жизни, потом в школьные годы – ещё 30%, а оставшиеся 20% приходятся на взрослый возраст. Цифры тут на аптекарскую точность не претендуют, но цифровая метафора сама по себе интересна – особенно, если её сопоставить с этапами развития мышления по Жану Пиаже1:

Сенсомоторный интеллект (от 0 до 2 лет), развивающийся как связь ощущений и действий;

Дооперациональная стадия (2-7 лет). Освоение речи, в которой словом объединяются и существенные, и поверхностные/внешние признаки.

Стадия конкретных операций (7-11 лет). Осваивается логическое мышление, развивается способность определять и классифицировать, но все это в поле конкретности и наглядности.

Стадия формальных операций (от 12 лет). Развитие оперирования абстрактными понятиями, понимания переносных смыслов и метафор, связывания настоящего и будущего (до этого сознательные усилия сегодня во имя будущего невозможны и уговоры типа: «Если хочешь стать Спайдерменом, кушай кашку» действуют только как разовые средства), способности воспринимать других людей как личности и соотносить свое поведение с их взглядами и ценностями. Переход к этой стадии знаменует переход ко взрослому мышлению, но происходит это далеко не у всех и мышление примерно половины взрослых соответствует третьей стадии.

Итак, половину пути умственного развития ребёнок проходит на первых двух стадиях по Пиаже. С присущим этим стадиям синкретическим мышлением совпадает то, что в последние 20-30 лет называют детским философствованием. Родителями и воспитателями оно обычно воспринимается как детскость (мол, маленький ещё – не понимает, но ничего, вырастет, поумнеет – пройдёт). Философы, физики, математики находят в нем немало новых идей. Описание его не входит сейчас в мои задачи, но примером могут быть «Алиса в Стране Чудес» и «Алиса в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла, столь же хорошо понимаемые детьми, сколь плохо – взрослыми. И не ради красного словца в образах творческих людей часто подчёркивается присутствие чего-то детского. Oчень трудно быть взрослым человеком и видеть мир детскими глазами.

Приятели когда-то попросили меня посмотреть их 3-хлетнюю дочку. Дело было зимой и, когда они уходили, мать присела у вешалки надеть сапоги. Девочка села рядом и начала натягивать на ноги свои валеночки, но мать подхватила её на руки и принялась обувать. Девочка расплакалась, мать её подшлепнула и накричала – через минуту уже вовсю бушевал скандал. Всего-то, что девочка хотела, это как мама и сама – тут бы только радоваться. Передо мной была точно разыграна причина того, по поводу чего они обратились. Девочку лечить было не от чего, после проработки с родителями их отношений с ней и к проявлениям её развития «симптомы» постепенно сошли на нет.

Победить ребенка в войне с этими реакциями очень трудно, но, если взрослым всё-таки удаётся сломать их о колено, победа обернётся Пирровой – зависимостью, подчиняемостью, социальной податливостью, существованием в тени силы и власти. Любой взрослый может тогда оказаться непререкаемым авторитетом – связанные с этим риски достаточно понятны, чтобы не живописать их. Потом что-то похожее происходит в подростковом возрасте, когда ребёнок осваивает происходящие с ним изменения, начинает ориентироваться больше на мнения сверстников, чем родителей, испытывает своё взрослеющее Я, хочет признания права на самостоятельность, хотя быть самостоятельным ещё побаивается. «Я не успеваю как следует привыкнуть к себе за день, а назавтра просыпаюсь опять совсем другая, и снова привыкаю к себе другой, и опять...» (девочка 13-ти лет).

Типовые возражения сводятся к тому, что психические/психологические особенности детства и жизнь под зонтиком заботы взрослых защищают ребёнка от стресса – смена места жительства («переезд равен пожару») становится увлекательным приключением, а смерть любимой бабушки – вспомним «От трёх до пяти» К. Чуковского – радостью предвкушаемой возможности крутить её швейную машинку сколько душе угодно. Но разве в самом содержании этих возражений не звучит и голос цензуры взрослого сознания? Но разве не застывают дети в ужасе перед тем, что взрослым кажется безобидным или приятным? Перед кем из взрослых не открывались бы драмы и трагедии, разыгрывающиеся в душе ребёнка? Но не закрываем ли мы глаза из страха окунуться в омуты реки собственного детства или почувствовать себя плохими родителями?

Никогда потом в жизни мы не бываем так свободны, но и никогда потом – так несвободны, как в детстве. Как бы ни были хороши взрослые, они хозяева детской свободы и уже одним этим ребёнок не свободен. Никто из нас не считает себя по отношению к ребёнку деспотом, но кто из нас ностальгически не вздыхал по времени, когда он был «полностью мой»? Получивший двойку ребёнок возвращается домой, где его встречает бабушка: «Ну, как дела в школе? Что получил?». Потом эта сцена повторится с приходом деда, мамы, папы, а потом за ужином – вариант семейно-публичного суда, единого в осуждении и живописании последствий. Не надо сильно напрягать воображение, чтобы представить себе собственную реакцию на ежедневные вопросы: «Ну, как дела сегодня? Сколько заработал? На ковёр не вызывали?». Исходно свободный внутренне ребёнок учится и пытается сохранять свою свободу в несвободном мире под кнутом и пряником, достающимися ему в зависимости от соответствия ожиданиям его взрослых хозяев, в своё время прошедших тот же путь и научившихся смотреть на внутреннюю свободу, как на «лирический бантик» в сравнении с внешней стороной свободы. Цена детской несвободы поразительна.

Ловушки взрослых вопросов типа «Кого ты больше любишь – папу или маму?» или «За что ты любишь маму?» не только ставят ребёнка перед переживанием сепарации-изоляции, но и вызывают чувства вины и страха: если можно за что-то любить родителей больше или меньше, то и они за что-могут любить больше или меньше или вовсе даже не любить и бросить, что взрослые нередко и подтверждают: «Зачем мне такой?», «Отдам медведю (полицейскому...)», «Куплю другого» и проч. Сепарация и изоляция воспринимаются детьми крайне тяжело и в сегодняшних классификациях психических расстройств находим расстройства привязанности и связанные с разлукой тревожные расстройства наряду с другими нарушениями, причинами или условиями которых является сепарация.

Данность смерти это, кажется, то, что маленький ребёнок осознавать не может и от чего его стараются всячески ограждать.
Девочке 8 лет, последние два года у неё диагностируют бронхиальную астму с учащающимися приступами, хотя аллерген не выявлен. В больнице уже две недели. Часто упоминает бабушку: «Бабушка говорит... бабушке нравится...». Но из истории болезни знаю, что она живёт с родителями и старшей сестрой. Прошу нарисовать семью – пять фигур. Рисует квартиру – в этой комнате они с сестрой, в этой спальня родителей, в этой гостиная. А бабушка? А её, говорит, показав на гостиную, нет. А где она? Отвечает – не знаю, и начинает дышать тяжелее и с присвистом. Так часто начинаются её астматические приступы. Отвожу к медсестре, а когда возвращаюсь, как раз мать пришла. Оказывается, бабушка, которую девочка очень любила, два года назад тяжело заболела, ясно было, что она умирает, и девочку, чтобы не травмировать и руки освободить, отправили к тёте, вернув домой только после похорон. Девочка, не найдя бабушку, пыталась спрашивать о ней, много плакала, надолго поскучнела, месяца через три – первый приступ астмы. Ну, а на могиле-то с девочкой вместе бываете? – Нет, она и так очень переживает. Мы просидели около двух часов, мать успела поплакать, и мы составили чёткий план того, что и как рассказать девочке, как бывать с ней на кладбище и т. д. Потребовалось три месяца, чтобы приступы исчезли полностью и ингаляторы больше не нужны были.

Я не к тому, что по выражению одного доктора «Надо с младых ногтей приучать детей к мысли о смерти», и не к тому, чтобы взвалить на ребёнка всю тяжесть переживания смерти. Он нуждается не в этом, а в разделённом с близкими переживании, разъяснении, поддержке, ему нужно быть вместе, нужно попрощаться с ушедшим – провести границу между прежней и новой жизнью. Вместо этого девочка получила цепочку накладывающихся травм: зная, что бабушка больна, она переживала, ничего о ней не зная; оказалась оторванной от родителей и сестры – ни прижаться, ни поговорить; была в новом для неё месте и оторвана от своего, привычного; не имела возможности попрощаться с бабушкой; не получила никаких объяснений – и та, уйдя из реальности жизни, осталась в настоящем времени переживания. Даже только представляя это, вы могли почувствовать, как у вас раз-другой перехватило дыхание – у девочки это стало ядром астматических приступов.

Ребёнок ещё не задаёт себе взрослых вопросов о смысле жизни, но отвечает на них широким спектром поступков – от бытовых реакций отвергания до суицидального поведения. К каким бы экзистенциальным данностям мы ни обратились, имеющий глаза да увидит, имеющий уши да услышит – они наполняют собой детство, экзистенция которого по своей напряжённости и, повторю, драматичности и трагичности в лучшем случае не уступает взрослости.

Девочку 11-ти лет приводит на приём мать из-за недержания мочи и кала, которое саму девочку не только не тревожит, но, кажется, и нравится ей – она размазывает кал по стенке около подушки и т. д. Картина впечатляющая! Только что вышедший из лона «большой психиатрии» – я набрасываюсь на симптомы и делаю все, что могу, пока однажды не замечаю, что девчонка соревнуется со мной и побеждает. Каждый раз она приходит на приём, разве что не торжествуя: «Ну что?! Взяли вы меня?!». Уловив это, на очередном приёме в ответ на жалобы матери, что, мол, всё так же, если не хуже, и победный взгляд девочки, говорю матери: «Знаете, я был неправ. Ваша дочь достаточно выросла и достаточно разумна, чтобы самой определять, что ей нравится, а что нет. Какое я имею право отнимать у неё то, что ей нравится, и мучить её? Нравится – пусть делает» и прощаюсь. Мать онемела от возмущения, подхватила дочь и вон из кабинета, а через несколько недель позвонила и рассказала: «Я была страшно зла на вас, на дочь, на себя – что не добилась продолжения лечения; мы молча прошли коридор второго этажа, спустились на первый, дошли до гардероба, оделись и вышли на крыльцо – всё в гробовом молчании; на улице она вдруг сказала: «Он что – совсем дурак, что ли?!» – и всё, с тех пор она суха и чиста».

То, что я сделал, было жестом отчаяния, а не осознаваемой методикой, но, анализируя случившееся задним числом, я вижу, что: 1) был искренен, а не манипулировал, 2) оказался самим собой, а не инструментом родителей в достижении их целей, 3) признал свободу девочки на принятие решений, 4) сцена была шоковой – потенциально трансовой. И девочка воспользовалась обретённой свободой, чтобы сбросить кандалы вынужденной, невротической защиты – она приняла свободу вместе с ответственностью за свои выборы, хотя никто её этому специально не учил.

Конец 1970-х. Мальчишка учится в 3-м классе. На первый приём доставлен мамой и бабушкой, которые хотят сначала поговорить без него. Замечательная интеллигентная семья – по два поколения педагогов с обеих сторон, он хороший мальчик, почти отличник, но патологически упрям – отказывается петь в школе, хотя дома за игрой поёт; из-за этого перебивается с двойки на тройки по пению и хоть кол ему на голове теши. Тешут они этот кол, видимо, со всем педагогическим усердием, так как постепенно на поверхность выплывает, что он и простужаться чаще стал, и спит плохо, и аппетит пропал, и постоянно понурый какой-то. Явно удивляются моей просьбе поменяться местами с мальчиком, но выходят. Входит маленький затюканный апостол, здоровается, садится и, не дожидаясь моих вопросов, с такой взрослой горестной умудрённостью говорит: «Я понимаю, что нужно петь хором. Тем более, у нас страна такая. Но я же не виноват, что люблю петь один».

Зауважал я его донельзя и, по-моему, тогда впервые отчётливо подумал то, что раньше думалось короткими сполохами: общение с ребёнком требует от взрослого восхождения к детству с освобождением от иллюзии, что он – взрослый – в отличие от ребёнка видит реальность не искаженной. Основанием для этой иллюзии обычно служит убеждение в превосходстве своих опыта и познавательных способностей, хотя, как уже было сказано, далеко не у всех взрослых познавательное развитие выходит за пределы конкретно-операциональной стадии по Ж. Пиаже, достигаемой ребёнком к 11-ти г. г. На стороне взрослых «опыт – сын ошибок трудных», но то, каким этот опыт рождается, решающим образом зависит от проделанной работы над ошибками, которая затруднена дважды. Во-первых, тем, что отнюдь не всегда и не каждый взрослый способен преодолеть защитное сопротивление при встрече с экзистенцией ребёнка и превращает помощь ему в невротически-защитное решение собственных проблем. Во-вторых, эффективность помощи определяется не только и не столько методиками и техниками, сколько встречей экзистенций ребенка и помогающего ему взрослого – встречей, смысл которой в сохранении и развитии аутентичной целостности существования, позволяющей совладать с травмой и взять у неё урок.

Статья объёмная, но и примеры, которые приводятся, поучительны. Советую прочесть полностью по ссылке, приведенной сверху.