Кого из младенцев мог первым принести почтальон в своей сумке?

15 октября 1897 года, 116 лет назад, произошли два события, на первый взгляд не связанные друг с другом. В Европе некто Аарон Самуэль Блох, почтальон, решил облегчить себе труд и попросил жену сшить специальную сумку через плечо, чтобы она ему меньше мешала при ходьбе. Та была несколько ленива: взяла холщовый мешок, и с двух концов приторочила к нему обычный кожаный ремень. Получилось не Бог весть что, но Аарону очень понравилось. Теперь острые края конвертов не тыкали его по бедрам во время быстрого перемещения, да и тяжесть ушла с рук на плечи. Можно было идти и насвистывать песенку, не сгибаясь в три дуги. Еще больше «нововведение» пришлось по вкусу коллегам Блоха. Они быстро оценили все преимущества новой почтальонской сумки, и вскоре новинка начала расползаться по миру как колорадский жук во время майского сезона любви.

В начале века почтальонские сумки начали использовать и в России. А чуть позже появилось знаменитое стихотворение: «Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне?». За подлинность не ручаюсь, но суть примерна такова. Да, с появлением ремня сумка стала и больше, и толще, в ней можно было переносить даже младенцев…

Между тем, если предположить, что Блох решил бы 15 октября 1897 года испытать свою сумку на «младенценоскость», ему бы могли вполне предложить новорожденного мальчика в Одессе. Именно в этот день в семье бухгалтера Арьи Беньяминовича Файнзильберга родился мальчик, которого назвали очень сложно для русского уха: Иехиель-Лейб. Нам, правда, он известен по «созвучному имени» – Илья.

Вполне допустимо, что Блоху в тот день было не до Одессы. А если бы он в нее попал через семь лет и семь дней, он бы в семье пекаря Тарасенко нашел бы новорожденную девочку, которую назвали Маруся. Есть еще песня такая: «Встретил я Марусю на морском песочке…».

Как вы думаете, какая связь между Ильей Файнзильбергом и Марусей Тарасенко? Все очень просто: именно этой девушке будущий автор «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» писал нежные, полные любви письма. А уж они потом попадали в «толстую сумку на ремне».

Впрочем, познакомились они значительно позже, а пока Арья Беньяминович терпел с сыновьями полное фиаско. Старший сын, Александр (для удобства мы сразу дадим парням русские созвучные имена), по настоянию отца поступил в коммерческое училище. Но стал… художником. Средний, Михаил, пошел тем же путем, поступил туда же и тоже увлекся рисованием. Отдавать и третьего, Илью, в коммерческое отец просто не решился, согласитесь, если бы дети рисовали червонцы, другое дело, а так три художника в семье всеж-таки перебор. Кстати, именно Илья предложил другу Жене через много лет попробовать силы Остапа Бендера в рисовании…

И надо же такому случиться, что спустя годы дочь пекаря Тарасенко, уже после того, как окончила гимназию, всерьез увлеклась рисованием. И имена старших братьев Ильи Файнзильберга она произносила с придыханием. И в любви, по свидетельству дочери писателя, она призналась скромному юноше первая. Потому что он был, как поется в песне, «робкий и застенчивый такой».

Встретились Илья и Маруся в то время, когда он, к вящей радости отца, работал бухгалтером в Опродкомгубе (проще говоря, продовольственной комиссии губернии), а вот его сослуживцами стали парни со скромными фамилиями: Берлага, Кукушкиндт, Лапидус и Пружанские. Вполне известные потом всей стране как работники из «Геркулеса» в «Золотом теленке». Но Арья Беньяминович недолго слушал сладкоголосую музыку сирен: младший сын, вопреки воле родителей, отправляется в Петроград. «Мальчику приснилось, что он стал великим поэтом», – сокрушался потом почтенный бухгалтер.

И вот здесь между Ильей и Марусей вспыхивает переписка.



Когда Маруся долго не отвечает на его письма, Ильф, как, наверное, и все влюбленные, начинает сомневаться в том, любит ли она его. «Разве это было, чтобы я трогал Вашу большую милую голову? Зачем Вы мне не пишете? Только раз, Вы пишете, Вам захотелось меня увидеть? Почему же мне хотелось этого больше?.. Можно ли так любить вообще, как я это делаю? Зачем я это делаю, если в Одессе весна, а мне не пишут? Ответьте только по одной причине — если любите меня. Из-за других причин — не надо».

В награду за его волнения приходит удивительный ответ Маруси. «Видите, у него золотые серьги блестят на бронзовой шее и черная борода ужасна — это моя любовь к вам. Видите, я сижу на каменной глыбе, позади ржавая рыжая решетка — это буду любить вас, много. Слышите, как каркают вороны, — это я буду любить вас долго. Чувствуете, как тихо греет милое, теплое солнце, — это буду любить вас нежно. Мне хочется каменно и сурово говорить о моей любви. К вам… Мне хочется сделать вам больно, больно, и тогда я буду плакать кривыми серебряными слезами и любить еще больше».

Буквально через две недели эти нежные объяснения сменяются размолвкой. «Ваши письма мне стали неясны. Что случилось? Вы вообще искренни. Я это знаю. Зачем же Вы скрывали? Вы точно не знали, что с вами. Или Вы жалели меня. Я в сожалении не нуждаюсь. Соперничать ни с кем не хочу. Между нами было немного. Я не хочу, чтобы это немногое обязывало Вас к чему-нибудь… Я люблю Вас, Маруся… Моей любви хватит до этого времени. Вашей, кажется, не хватило и на месяц. Я не напишу здесь слов, которые могли бы пробудить в Вас нежность ко мне. Это литература, а не чувство, если писать в расчете на нежность». Это письмо Ильфа.

А вот ответ из Одессы: «Я никогда не стану обманывать. (подчеркнуто М. Тарасенко. — Авт.) Слышите, вы. Слышите, зачем мне? Ну, одно — зачем? Иля, Иля, Иля. Я же не могу так… Как я вас ненавижу. Зачем вы такой, зачем? И вот я говорю, что люблю вас и буду ждать много, очень. И вот слушайте — если в вас есть силы, если вы спокойны, вам не трудно. Если вы не хотите меня, то не надо. Я никогда ни о чем не прошу. И просить вашей любви не стану. А это для меня — все».

Ильф, наконец, спокоен и, кажется, счастлив. «Ваше письмо заставило меня расплакаться. Я слишком долго напрягался, я ждал его целую неделю. Я не сдержался, не мог этого сделать и плакал. Простите меня за это… Я знаю себя и знаю тебя. Мы оба не умеем любить, если это так больно выходит. Но мы научимся».

Письма из Москвы приходили на обычной почтовой бумаге, иногда с логотипом «Гудка», в котором работал Ильф. Из Одессы же летели длинные узкие полоски, исписанные то фиолетовыми, то красными чернилами. «Мой Иля. Мой маленький, с детским лицом. Бог. Мой добрый, хороший Бог… Вы ведь все равно всегда со мной. Утром я просыпаюсь и, еще не помня что, помню — Иля, Иля, Иля. Целый день маленький Бог и Иля. Мне очень, очень хорошо».

Иногда Маруся начинает стесняться своих писем, говорит, что они «похожи на собачий лай». Ильф ее успокаивает. «Я пишу быстро, без остановки и совершенно не обдумывая. Это всегда было во мне, о чем же мне еще думать?» — «Пиши только так, как тебе на самом деле хочется. И не бойся ни длины писем, ни слога. Это совершенно не нужно. Предоставь это прозаикам. Письма надо писать плохо. А ты это делаешь чудесно».

В своих письмах Ильф не только пишет о своей любви к «Марусе гражданке Тарасенко». «Целую очень, очень, пальцы, губы, сгиб на руке и худое милое колено в синем чулке с дырочками. И синее платье, на котором тоже дырочки. И помню белую рубашку, в которой ты была на вокзале. Моя маленькая, я очень тебя люблю».



Он пытается объяснить юной девушке (Тарасенко была моложе Ильфа на семь лет) устройство мира. Причем делает это в довольно необычной форме. «И вся жизнь для тебя — таинственное пастбище с рогатыми коровами, которые могут забодать рогами. А коровы очень мирные и вовсе не бодаются. По зеленой траве можно идти совершенно спокойно. Маруся, по зеленой траве можно ходить спокойно. Ты меня поняла? Не усложнять, ничего не надо усложнять. Если бы мы были вместе. Но это будет. Я знаю».

Впрочем, поучительные письма вновь сменяются пронзительными признаниями. «Мой мальчик, мой мальчик, что мне делать, если я так люблю Вас. У меня детские привычки, когда мне что-нибудь очень болит, у меня нет тогда другого слова, чем «мама». Я сказал «мама», так мне все болит. Так я Вас люблю… Я готов топать ногами. Но меня примут за бесноватого. Я люблю Вас, чего Вы от меня хотите? Почему? Я не знаю. Мне все равно. Я скажу это тысячу раз…»

За неполные пять лет, с 1923 по 1927 годы, они напишут друг другу несколько сотен писем. Они переписывались даже тогда, когда жили в одном городе. Потому что Илья Ильф (для удобства он взял такую фамилию) мог выплеснуть на бумагу то, что в реальной жизни высказать не всегда решался. И в самом деле, давайте попробуем провести маленький юношеский эксперимент.

Наконец случается то, о чем они так страстно мечатали, — Маруся приезжает в Москву. 21 апреля 1924 года Илья Ильф и Маруся Тарасенко официально стали мужем и женой. Впрочем, по воспоминаниям Александры Ильф, зарегистрировать свои отношения родители решили исключительно из-за того, что как супруга сотрудника железнодорожной газеты «Гудок» Маруся получала право на бесплатный проезд из Одессы в Москву и обратно.

Теперь письма молодых супругов полны не только лирики, но и быта. «Маля дорогая, я тут очень забочусь о хозяйстве, купил 2 простыни (полотняные), 4 полотенца вроде того, что я тебе оставил, и множество носовых платков и носков. Так что тебе не придется думать о носках и их искать, как ты всегда это делала. Хочу комнату не оклеивать, а покрасить клеевой краской. Напиши, согласна ли ты?… Деньги я тебе пошлю завтра телеграфом. Напиши, где ты обедаешь и что делаешь. Я уже раз просил, но ответа не последовало на эти законные вопросы. Носки я иногда ношу даже розового цвета. Необыкновенно элегантно и вызывает восторженные крики прохожих… Милая моя доча, мы будем очень хорошо жить. Купим тебе шляпу и заживем очень элегантно».

Ответ Маруси: «Долго объяснять не стану, а дело вот в чем: во-первых, у нас нет одеяла, вернее, есть даже два, но они оба годятся к дьяволу, а поэтому, желая одно из них привести в порядок, требую не меньше 15 рублей. Затем (все это, конечно, только в том случае, если у Вас будут деньги, в чем сильно сомневаюсь) необходимо привести в некоторый порядок мой скудный гардероб… Все Вам теперь известно, предоставляю Вам слово, которому безусловно повинуюсь как слову супруга и повелителя».

Ильф с дочерью Сашенькой.


Попробуйте своей возлюбленной, а еще лучше – любимой жене, произнести на одном дыхании: «Милая моя девочка, разве Вы не знаете, что вся огромная Москва и вся ее тысяча площадей и башен – меньше Вас. Все это и все остальное – меньше Вас. Я выражаюсь неверно по отношению к Вам, как я ни выражаюсь, мне все кажется неверным. Лучшее – это приехать, прийти к Вам, ничего не говорить, а долго поцеловать в губы, Ваши милые, прохладные и теплые губы».

В крайнем случае, для нее эта тирада покажется странной. Зачем говорить, если можно взять и поцеловать? А если эти строчки перечитывать на бумаге каждый раз, когда грустно, кажется, что возлюбленный готов положить к твоим ногам весь мир…

Или попробуйте произнести это: «Целую очень, очень, пальцы, губы, сгиб на руке и худое милое колено в синем чулке с дырочками. И синее платье, на котором тоже дырочки. И помню белую рубашку, в которой ты была на вокзале. Моя маленькая, я очень тебя люблю». Как на вас посмотрела возлюбленная?


Жила молодая семья совсем не богато. «Мама рассказывала, — вспоминает Александра Ильф.- что они с Ольгой Густавовной (женой Юрия Олеши. — Авт.) обычно замазывали тушью кожу под дырками на чулках (тогда носили черные), но, когда чулки перекручивались, предательски обнажалась белая кожа. Другой рассказ: у Ильфа и Олеши на двоих была одна пара приличных брюк. Несмотря на разные фигуры (длинный, тонкий Ильф и невысокий, коренастый Олеша), они как-то умудрялись надевать их. Однажды молодые жены решили навести в квартире порядок и даже натереть пол. Выяснилось, что нет суконки. Мама сказала: «Оля, там за дверью висят какие-то тряпки, возьмем их!» И пол был натерт. Стоит ли говорить, что он был натерт теми самыми брюками».

После того как Ильфы зажили семейной жизнью, интенсивность переписки пошла на спад. Однако по-прежнему страстно обожающий Марусю Ильф придумал новый способ выразить свою любовь. Он приобрел фотоаппарат и принялся делать бесконечные фотографии молодой жены. Из нее, кстати сказать, получилась первоклассная модель….

Достаток наступил после того, как Илья Ильф вместе с Евгением Петровым написали первую совместную книгу — знаменитые «Двенадцать стульев». Ильфа как корреспондента главной газеты страны «Правды» стали посылать за рубеж, выделили отдельную квартиру в писательском доме в Лаврушинском переулке. Но Илья Арнольдович уже был серьезно болен. И в 1937 году его не стало.


Мария Николаевна пережила мужа на много лет — она умерла в 1981 году. Все эти годы она хранила перевязанную тесемкой пачку писем, которыми она и ее Иля обменивались в двадцатые годы. Когда после смерти матери Александра Ильинична нашла эти письма, она обнаружила, что к некоторым письмам отца мать приписала по нескольку строчек.


«Мне очень скучно без него, скучно давно, с тех пор, как его нет. Это последнее из слов о том, что я чувствую от его утраты. Много, много слов о нем в душе моей, и вот сейчас, когда прошло много лет и я читаю его письма, я плачу, что же я не убила себя, потеряв его — свою душу, потому что он был душой моей….


Вот снова прошло много времени, и я читаю. Часто нельзя — разорвется сердце. Я старая, и вновь я та, что была, и мы любим друг друга, и я плачу».

Дочь Александра, к своему большому огорчению, обнаружила эту стопку уже после смерти матери. На некоторых письмах она нашла приписки, сделанные рукой матери значительно позже. Когда после смерти матери Александра Ильинична нашла эти письма, она обнаружила, что к некоторым письмам отца мать приписала по нескольку строчек. Причем, очень щемящих. Например, «Мне очень скучно без него, скучно давно, с тех пор, как его нет. Это последнее из слов о том, что я чувствую от его утраты. Много, много слов о нем в душе моей, и вот сейчас, когда прошло много лет, и я читаю его письма, я плачу, что же я не убила себя, потеряв его – свою душу, потому что он был душой моей…»

Но не будем о грустном. Разве может чувствовать себя несчастным человек, который испытал такие чувства?

взято из интернета