Уроки военного дела

ВСЕ НАЧАЛОСЬ С ФОТОГРАФИИ

Однажды весной я, как всегда поехала навестить свою бабушку.

На этот раз мне пришлось долго и нетерпеливо звонить в дверь, за которой слышались неясные шорохи и грохот.

Ясно: что-то там у нее упало.

Наконец дверь открылась.

Вхожу – стоит моя бабушка, рядом стремянка, антресоль нараспашку, а на полу старый толстый альбом, из которого высыпались фотографии. Беру одну из них, другую, третью.

- Ой, бабушка, какая смешная шапка!

ВОЕННАЯ МОДА


…Не узнала? Это я.



А «странная шапка» – это кубанка…

Мне здесь тринадцать лет.

Тебе эта шапка кажется смешной, а для нас во время войны, это был самый шик…
Ходили ведь тогда все заштопанные залатанные.
За годы войны мы догнали по росту матерей, теток, вот они и делились с нами тем, что еще можно было носить.
Это не значит, что такое понятие как мода вообще исчезло из нашего обихода.

Нет, мы тоже, как могли, следовали моде, потому что хотели нравиться и себе, а еще больше мальчикам.

Одним из главных модных элементов были плечи.

Высокие, прямые, никакой покатости.

Прямо как у актрисы Серовой в кинофильме «Жди меня».

Мы все тогда мастерили себе «плечики» на вате и подставляли их всюду.

Длина опять же.
Это во все времена было самым важным элементом.
В войну носили платья короткие, чтобы материи шло поменьше, не мини, конечно, но колено было открыто.

Хотя зимой длина юбок особого значения не имела.
В классах было холодно, экономили дрова, вот мы и щеголяли по школе в коротких по колено пальто, а из-под них спускались сатиновые шаровары поверх валенок.

Нам казалось, что это так красиво.

На уроках мы снимали только варежки, чтобы писать, да шапки.

Да вот и шапки: если кто хотел пофорсить, понаряжались в кубанки.
Ну, конечно, настоящие, с каракулевой опушкой по кругу, мало кому были доступны, и мы сооружали их кто из чего.
Я отпорола от старого детского пальтишки мех немыслимо яркой рыжины, обшила им остатки отцовской ушанки и, счастливая, красовалась в этом сооружении, надевая его, как положено, набекрень, на одно ухо, а другое, прикрывая от холода косичкой.

Мало у кого были настоящие Кубанки, целиком из меха, даже донышко.

В нашем классе такая была только у Лильки по кличке горбатая.


ШПАНА

В сорок третьем году в школах ввели уроки военного дела.

По-моему, из-за них-то нас тогда и разлучили с мальчиками, потому что для них военное дело – это одно, а для девочек совсем другое.

Однако ничего хорошего из этого не вышло.

В наш класс влились девчонки из соседней школы, и среди них была и Лилька-Горбатая.
Говорили, что она водится с блатными.

Лилька была старше всех года на два.
Те, кто встречал ее вечерами после школы, говорили, что она курит, а еще красит губы и завивает волосы.
В наших глазах это было настоящим развратом.

Вот тогда она и сколотила из самых отпетых двоечников тепленькую компашку.

Раньше, до слияния школ, все-таки граница была – между нами и шпаной.
Мы не то чтобы презирали их, но немного сторонились.
Что-то в них нас неприятно коробило.

Учились они все плохо, даже безнадежно плохо.
Я бы не сказала, что они все были сплошь тупицы.
Просто их захватили совсем другие интересы.
Они как бы ушли от нас куда-то в сторону. Куда?
Я бы сказала, что они переступили границу, отделяющую детство от не детства.

Не в юность ушли – это звучит как-то уж слишком возвышенно для них, и не во взрослость – до нее они не дотянули, а вот именно в сторону, вбок, на неясную темную дорожку.

Мы, например, гуляли там же, где и жили, у себя во дворе или в соседнем, смотря по тому, кто с кем дружил.

А у них были какие-то свои места для сборищ, как раз такие, которые мы старались обходить подальше.
Там могли напасть, пырнуть финкой, снять пальто или шапку.

А это по тем временам была потеря почти катастрофическая. Г
де их потом взять?
Из чего перешить? …
Девчонки из лилькиной компании ходили в школу единственно из-за баранки, которую всем учащимся выдавали после второго урока.

Все же остальное их тяготило.

У нас хоть в учебе была отдушина, цель какая-то.

Многие из нас хорошо запомнили первый год войны, когда уроки в школе были нерегулярными, а иногда и совсем прекращались.

И жизнь наша без них становилась пустой и какой-то вроде беспросветной, утратившей серьезный, а может, даже главный свой смысл.

Кстати сказать, они-то гораздо меньше, чем мы, пострадали от разделения.

Наоборот, мальчишки после этого больше сблизились именно с ними.
Во-первых, мы как-то стеснялись общаться с ребятами вне школы, «приставать», как мы тогда говорили.
Зато среди лилькиных прилипал не существовало никаких этих комплексов насчет того, кто первым подойдет и заговорит, да и вообще…

Они преспокойно затянули в свою вольную «малину» многих наших прежних одноклассников.
В том числе и мальчика, который пускал бумажных голубей мне на парту.

А теперь вот оказалось, что знание таблицы умножения вовсе не обязательно, чтобы с тобой захотели прогуляться.

Вся Лилькина компания слушалась ее беспрекословно, старалась во всем ей подражать.
Они и сидели где-то на задних партах справа в темном углу.

Впрочем, это бы ладно. Шпана есть шпана.

Но потом как-то так получилось, что вдруг весь наш класс пошел у нее на поводу.

ТОРМОЗА ОТКАЗАЛИ

…В общем, заскучали мы в женской школе.

А, заскучав, сорвались с тормозов.
Учителя с трудом удерживали нас в рамках.
Мы были так изобретательны!

Но особенно трудно пришлось преподавателю нового предмета – военного дела.
Военрук пришел к нам в школу после госпиталя, отмахав от западной границы до Москвы и обратно еще полдороги.

Вероятно, он робел перед нами, перед преподавательской работой, к которой его никто не готовил. Но мы расценили это по-своему.

На первом же уроке нам стало ясно: э т о т против нас слабак.

Вот он кричит, кричит так, будто ему надо перекричать грохот рвущихся рядом снарядов, командует, будто поднимает нас в атаку, и не понимает, никак не может понять, почему мы не вытягиваемся перед ним по струнке.

Он-то все еще был там, на передовой. Ну, а мы…

Мы решили повеселиться или, как сказали бы теперь, позволили себе разрядочку на его уроках.

Он приказывает: «Встать!» А мы с невинным удивлением: «А куда?»Он багровеет, морщины наливаются, как жилы кровью.

Он кричит: «Отставить разговорчики!»

А мы будто и не слышим.
Мирно и невозмутимо продолжаем беседу. Мы и думать не хотели, что перед нами бывший боец Советской Армии, весь израненный и больной, потому-то он и здесь, в тылу, а не на фронте, где еще долго будут идти кровопролитные бои.


И он тоже ничего не понимал.

Более двух лет для него неподчинение приказу было равносильно измене Родине.

Как же мы можем?!
А мы могли уже все. Нас понесло!

… Вот в этот момент и выдвинулись на первый план те, кого мы звали шпаной.

Поначалу совсем незаметно, с подачи Лильки Горбатой оттуда, с задних парт, шла к нам эта волна опьяняюще приятного неповиновения старшему.

Учителю!

Конечно, были у нас и другие неумелые педагоги, но все-таки всегда определенную дистанцию мы сохраняли.

Так повелось с первого класса, и весь уклад школы ее поддерживал.

А тут – чего только мы не вытворяли!

И не замечали мы, как лилькины подружки исподтишка науськивали нас, одобрительно и даже слегка покровительственно хохотали, если какая-нибудь «забавная штучка» нам удавалась.

Не заметили мы и того, что неосознанно для себя, выдавая очередной «номер», мы уже ждали от них похвалы, чтобы кто-то там, в правом темном углу, поднял большой палец вверх торчком: во, мол, все на «ять»!

И как это получилось, ума не приложу.

Видимо, в каждом коллективе, если он не очень устойчив – а мы от прихода новых девочек из «мужской» школы и отсутствии среди нас ребят, потеряли свою прежнюю устойчивость – в таком коллективе может объявиться скрытый лидер и, улучив момент, навязать свою власть и волю.

Так, наверно, это произошло.

Иначе я ничем не могу объяснить, с чего это мы вдруг стали, чуть ли не заискивать перед шпаной и даже как будто забыли то темное, что нас от них отгораживало.

И надо же – теперь мы чуть ли не сплотились с ними, чтобы изводить военрука.
Однажды мы придумали…

Уж и не знаю, в чьей голове родилась эта дикая идея, только Лилька сразу одобрила ее, как всегда молча, лишь глаза ее с вечным циничным прищуром довольно блеснули из-под темных ресниц.

И дальше пошло, завертелось! Разработали все до деталей: как, когда и что.

И странное дело, ни одна из девчонок не подняла свой голос «против».

А как потом выяснилось, многих, да почти всех, это с самого начала покоробило.

И мне было не по себе, я это очень отчетливо помню.

А вот тоже струсила.

Да что я! Были в нашем классе посильнее меня личности. Например, Галя Буланова.
Уж она-то вообще была коноводом в классе.

В любой ситуации всегда ее слово было решающим.
Но и она промолчала.
И ее, значит, закрутил этот вихрь безнаказанного бесчинства.

ВОПЛОЩЕНИЕ БЕСЧИНСТВА

А дальше… Даже рассказывать неловко.

На второй переменке мы съели свою баранку, она прибавила нам сил и настроения для выполнения задуманного, и едва прозвенел звонок, мы бросились к своим партам, залезли под них и затаились.

Военрук вошел, сразу, конечно, определил местонахождение своего «противника» и громко скомандовал: «Встать!»

Мы с грохотом откинули крышки парт, вскочили, встали по стойке смирно и, как по команде, разом вскинули правую руку вперед и гаркнули: «Хайль!»

Несколько мгновений в классе стояла мертвая тишина.

Мы только видели, что военрук сделался белый, как бумага, и судорожно дергал шеей.
Рот его искривился, но он не произнес ни звука.
И вдруг четко, по военному повернулся и, стараясь шагать ровно, вышел из класса.

Мы замерли, испугавшись, что он сейчас упадет.
Потому что было заметно, что ноги у него подламывались, а руками он несколько раз взмахнул как-то странно, словно ища опору в воздухе.

Но по коридору все также ровно протопали его тяжелые солдатские сапоги.
И стихли.

В классе кто-то хохотнул. Еще кто-то…

И снова наступила тишина.

Пришла директриса. Она подошла к учительскому столу и тихо, неестественно тихо сказала:

- Поднимите руку те, у кого отцы на фронте.
Или братья, сестры. Все равно кто.
Рук было много.
Мы даже не знали, что нас так много.

- А теперь, - продолжала Юлия Ивановна все тем же ровным, глухим голосом и по-прежнему глядя мимо нас, – теперь поднимите руку те, в чью семью пришла похоронка.

Снова – еще медленнее – поднялись руки.
Их опять оказалось больше, чем мы ожидали.
Сзади, на последних партах, тоже торчали вверх руки.

- И вы смогли?! Не понимаю. Ничего не понимаю. Не могу понять! – В ее голосе прорвался гнев и захлестнул ей горло до спазма. – Вы тут, в тылу, в теплых домах, ходите в школу, учитесь, а они там, под пулями, в эту самую минуту…их убивают!

Да это же ваши отцы, родные… а у тебя, Лида, и мать…
И ты тоже смогла?!
Как это назвать? Предательство, нож в спину!? Нет, еще хуже, еще гаже. Ведь они ради вас, ради всех нас…
И как у вас язык повернулся!
Девочки… Да что это с вами? Очнитесь, вспомните наконец: идет война народная, священная, а вы…вы глумитесь над святынями.

Нет, не могу говорить с вами. Видеть вас не могу. Не хочу!

И вышла.

Долго никто не мог произнести ни слова.
Потом на задних партах началось неясное копошение, и Лилька бросила с наигранным безразличием:

- Подумаешь! Уж и пошутить нельзя.
Мы же не на фронте.
И тут встала Галя Буланова. И сказала резко и непререкаемо:

- Мы сегодня, сейчас же попросим у военрука прощения.
Кто пойдет со мной?
Галя отобрала двоих, и они ушли.

Мы остались ждать.

Никогда еще в нашем классе не было так тихо без учителя.
Никому не хотелось говорить.
Да что там говорить, мы смотреть друг на друга не могли.

Уткнулись глазами в парты и сидели.

Девочки вернулись минут через двадцать.

Юлия Ивановна не ругала их, не ругала класс, она рассказала им все, что знала о военруке.

И о том, как он воевал, и о том, как жилось ему сейчас.

Тяжело жилось.
Жена его работала на швейной фабрике, шила шинели, те самые, к которым мы пришивали пуговицы в порядке помощи фронту.
Вот через эти пуговицы она и познакомилась с нашей директрисой и помогла ему устроится на работу.
Для него это было такой удачей!
Ведь для своей прежней тяжелой работы он уже не годился. А дома было еще трое маленьких ребятишек.

А мы…

С того дня уроки военного дела преобразились.

И, прежде всего сам военрук.
Он сразу, с полным доверием к нашему раскаянию забыл все зло, все мучения, которые мы ему причинили, и уже не кричал так надрывно.

Теперь его уроки доставляли нам обоюдное удовольствие.

Да, да, я не преувеличиваю.

Ведь маршировать строем после долгого сидения в холодном классе – это, в самом деле, здорово.
Это такая замечательная разминка!
Вместо физкультуры.
И мы маршировали, бодро топая подшитыми валенками, да еще под песню!

«Мы не дрогнем в бою за столицу свою, нам родная Москва дорога. Нерушимой стеной обороны стальной разгромим, уничтожим врага…»


ДЕНЬ ПОБЕДЫ

…А дальше…
Военрук умер, не дожив до Победы несколько месяцев.

Ну, а мы дожили.
И в тот день…
Ой, да какой там день…
Мы все узнали об этом еще ночью и сразу все повскакали, всех перебудили и, огорошенные непонятностью непривычного слова МИР, не знали, куда себя девать и что надо делать, если на земле теперь МИР, и все куда-то шли, бежали, неслись, обнимались, плакали, целовались и опять бежали.

И так прошла ночь, потом длинный-длинный день и еще ночь, и опять никто не мог уснуть.

Мы словно боялись, а вообще-то, наверно, и вправду боялись, что если заснем, то кто-то может раздавить без нас этот хрупкий, только что народившийся мир.

Или вдруг окажется, что все это было во сне…

А наутро мы понеслись в школу и собрались все там задолго до звонка на первый урок.

И был у нас… нет, не митинг, это слишком официально звучит.

А у нас была просто общая ликующая масса, все сияли, шумели, смеялись, наперебой бессвязно пересказывали свой вчерашний день, и как они узнали, и что при этом с ними было, а что потом, кого куда понесло, а строгая и всегда чинная историчка с детским восторгом рассказала, как ее чуть не раздавили в толпе на Красной площади и как она подумала при этом: ну и пусть раздавят, зато ПОБЕДА!

Потом директор школы Юлия Ивановна сказала все-таки что-то похожее на речь, не очень связную, но достаточно торжественную, и голос у нее отчего-то дрожал, а когда она предложила почтить минутой молчания память тех, кто отдал жизнь за свободу и независимость нашей Родины, мы поняли отчего.

Да, не только от счастья дрожал ее голос, не только оттого, что наконец-то, – ну, никак мы не могли привыкнуть к тому, что уже никто никого не убивает и что уже не будет ежедневных сводок «от советского информбюро»!

А в сгрудившейся во время слов Юлии Ивановны кучке учителей я увидела лица, знакомые и вместе с тем будто заново открывшиеся, по которым текли тихие, неудержимые слезы.

Это были те, кто заплатил за победу самой горькой ценой – потерей своих близких.

Особенно остро кольнули меня какая-то беспомощность и смущение, проступавшее сквозь их слезы, словно они извинялись, что портят нам такой светлый праздник.

И вот именно тогда, в тот самый момент мне пришла мысль – не в голову, а прямо в сердце, что учителя наши все эти годы жили не какой-то отдельной от нас жизнью, а общей вместе с нами, ну, естественно же, общей!

И вместе с нами, и вместе с народом.

А разделение на учителей и учеников, строгое и неукоснительное в школе, за пределами ее было несущественным и хрупким, как осенние льдинки на лужах.

Мне сделалось невыносимо стыдно, что я позволяла себе на уроках всякие дурацкие выходки, «шалости», да и вообще могла грубо надерзить.
А кому?
Кому я дерзила?
Географичке, маленькой, кругленькой, добродушной, которая стояла сейчас перед нашим строем и плакала, потому что потеряла на войне единственного сына.

И придирчивая, непреклонная математичка, для которой поставить пятерку было выше сил, и она непременно пририсовывала к ней минус, она тоже плакала сейчас, потому что получила за войну три похоронки.

Много было перед нами таких вот плачущих лиц…

И с тех пор всегда в праздничный День Победы встает передо мною эта картина…

Светлана Новикова