Инна Ходорковская: Главное, чтобы он вышел

Жена Михаила Ходорковского недавно вернулась из Сегежи со свидания с мужем.

Это было первое за пять последних лет длительное (если так можно назвать трое суток общения) свидание с мужем – без стекла, телефона и без чужих ушей…

Миша работает руками

– Инна Валентиновна, карельская колония отличается от краснокаменской?

– Все относительно. Если на трехдневное свидание в Краснокаменске у меня – от дома до дома – уходило 7 суток, сейчас – 5. В Сегеже все компактнее. Если раньше я прилетала в Читу, а потом еще часов 17 ехала поездом, то сейчас садишься в поезд и через сутки выходишь на маленькой станции Сегежа, где буквально в 10 минутах ходьбы от вокзала – гостиница.

В колонии Сегежи работают люди более спокойные. Например, когда я в Краснокаменске или в московском СИЗО сдавала передачи, присутствовала напряженность. Но в Сегеже на входе мы очень быстро разобрались с вещами и продуктами, которые полагались для проживания на длительном свидании, что, безусловно, порадовало.

– Там лучше условия или хуже, чем в Краснокаменске?

– Не знаю. Я вижу только гостевой дом. Сам Миша про условия особо ничего не рассказывает. В Краснокаменске, насколько я понимаю, он находился в огромном бараке на 100 человек. Здесь помещение как-то разделено.

– Кем он там работает?

– На каком-то заводе. Его туда сразу определили, и он там работает руками.

– А по ночам пишет статьи?

– Нет, у него есть немного свободного времени. Хотя теперь его гораздо меньше, чем в московском СИЗО. На свидании он очень интересовался новостными программами. У них в бараке, в сущности, смотрят только «Европу+». Для него это очень большая проблема, когда собирается полбарака и давай смотреть клипы. Он же не может подойти и переключить канал на новости. Получается, что телевизора Миша лишен.

А в гостевой комнате были все программы. Вот мы все их и смотрели. В основном Рен ТВ. Но там периодически возникали помехи.

– Мне кажется, сейчас газеты интересней ТВ…

– Он всю газетную периодику выписывает, много иллюстрированных журналов, книг... У него в СИЗО всегда были огромные стопки под кроватью. Думаю, сейчас то же самое.

– А звонит часто?

– В общем, да. Телефон, правда, в колонии один, стационарный. Поэтому очередь огромнейшая. Звонить можно только по официальному разрешению. У него есть около 15 минут, он их делит между нами, старшим сыном Павлом и своими родителями.

– Говорят, барак для свиданий в Сегеже очень маленький, а очередь на свидания – огромная…

– Да, мы сейчас уже говорим о том, чтобы занять очередь. До конца года у нас есть еще одно свидание. Очень бы хотелось успеть…

Дети показали папе ворох наших снимков

– Детей будете брать на свидания с отцом?

– А я в этот раз всех троих детей возила в Сегежу. И ворох наших фотографий – где мы были летом, как путешествовали, какие травмы, болячки «боевые» получили. Привезли, все ему показали… И увезли назад – если бы мы их оставили, это бы считалось передачей, а их количество и вес строго ограничены.


– А как младшие – мальчики – восприняли свидание?

– Они молодцы, все воспринимают без шока и истерик. Они ведь уже не маленькие – им по 12 лет. Хотя даже когда мы ездили в Читу, им было лет по 6–7, не могу сказать, чтобы их что-то пугало. Миша там сидел в СИЗО – и надо было идти минут 20 по катакомбного вида коридорам. А мальчишки – дети же! – не видят этой убогости. У них ко всему был интерес: а что это за люди в одинаковых одёжках стоят, а вот кирпичи огромные, а вот дырка какая-то…

– Как на экскурсии?

– Ну конечно. Для них все это в новинку, они идут с горящими глазами. Это у нас за плечами бремя, ужас, тяжелые годы. А дети все воспринимают достаточно спокойно. Я же иду следом. И они знают: если что, мама все решит.

– У них есть какие-то проблемы в школе?

– С фамилией? Разные ситуации бывают. Мы пошли сначала в немецкую школу на Новинском бульваре в центре Москвы. И проучились там с нулевки до третьего класса. Два года из этих трех мы жили в Подмосковье, на Рублевке. Было невозможно ездить – жуткие заторы, трассу перекрывают все время. И получалось: если выйдешь из дома на 5 минут позже – попадешь в пробку и встанешь на два часа. В результате замечания в дневнике, всех троих отчитывают. В 2008 году мы переехали в Москву, но продержались здесь год и уехали в Истринский район – по состоянию здоровья… В московской школе, бывало, приходили из старших классов, пальцем на мальчишек показать.

– Они на это болезненно реагировали?

– Нет, к счастью, у них нет комплекса по этому поводу. Они приходили ко мне и спрашивали, что делать. Я говорила: ничего, расслабляйтесь. Хотят зоопарк, пусть смотрят. Гордитесь вашим папой.

– Они там и учатся сейчас, в Истринском районе?

– Да. Школа частная. Наскоков на детей здесь меньше, чем в немецкой. Хотя бывают разные вещи – и приятные, и неприятные. Сначала родители не слишком хотели, чтобы их дети дружили с детьми зэка. Я так грубо говорю, потому что были случаи, когда люди боялись… Вот когда я искала школу для детей, так в одной мне директор прямо сказал: «Этого геморроя нам не надо». Так что ничего в общем-то странного, что родители других детей поначалу были напряжены. Но мы все это пережили, а потом и родители поняли – мальчишки адекватные.

Коралово – это надежный тыл

– А что с вашим домом на Рублевке, в «Яблоневом саду»?

– Я там не живу с 2006 года. Территория арестована, в доме живет кто-то из предпринимателей. Подробностей не знаю, но поскольку купить этот участок нельзя, пока он арестован, наверное, снимает его. Думаю, аренда краткосрочная. В поселке никого, насколько я знаю, не осталось. Только первая жена Платона Лебедева.

– Это же дом, который вы строили, все там планировали… Жалеете?

– Я многие вещи просто вычеркиваю из своей жизни, чтобы не мучиться. Когда дом строился, я была беременна мальчиками и, в сущности, в постройке не участвовала, но все равно это наш первый свой дом. Когда пришлось из него выезжать, у меня поболело чуть-чуть только – потому что слишком сильной была боль за Мишу, за детей. Дом был второстепенен: какая разница, где жить? Неприятно, конечно, когда ты живешь у хозяев, но я достаточно спокойно к этому отношусь.

Я хочу все второстепенное с себя сбросить: у меня и так очень тяжелый груз. И я не страдаю из-за того, что у меня нет дома. Придет время – может, будет. Не будет – мы все на земле временно. Мы же не на улице живем.

– А почему вы снимаете, а не купили жилье?

– А смысл? Опять иллюзии плодить – арестуют жилье, не арестуют? Мне только этим маяться не хватало. Легче взять в аренду, найдя хозяев, которые адекватно реагируют на ситуацию.

– Не трудно было найти съемное жилье?

– Во-первых, я не сама его искала. Во-вторых, пока искали, не афишировали, что жилье снимается именно для семьи Ходорковского.

– А почему вы не поехали жить в Коралово, где есть лицей и родители Михаила Борисовича?

– Во-первых, я человек, который не может себе позволить от кого-то зависеть. А во-вторых, если бы я уехала в Коралово, я бы сдала детей в лицей: это 60 км от Москвы, в другую школу не наездишься. Там учатся дети, пережившие серьезные трагедии, поэтому к ним особое отношение. А я считаю, что в нашем случае такое рафинированное проживание противопоказано. Мы же до ареста Миши и так жили за забором, с охраной. В общем, жили, как розы под колпаком.
Когда случилась беда, я поняла: детей надо вытаскивать на более-менее самостоятельное существование. Сначала вот мы в этой немецкой школе поучились, потом дальше начали двигаться...

Мне предлагали уехать за границу, где меня бы окружили заботой, безопасностью и всем прочим. Я осталась в России, несмотря на то, что было очень тяжело психологически.

Решила, что дети должны видеть мир, понимать, как с ним обращаться. А не потом это узнать, когда уже их шарахнет.
Но мы в любой момент можем направиться в Коралово. Это хорошо, что есть страховка.

– Это ваше личное решение или вы его обсуждали с Михаилом Борисовичем?

– Когда я к нему приехала, сказала: вот такая ситуация – твои родители предлагают, чтобы мы уехали в Коралово, а я категорически против. Он ответил: я тоже категорически против. Он считает, что дети должны быть готовы к стране – иначе им потом будет тяжело по башке получать. Считаю, вопрос этот закрыт, хотя родители Миши его все время открывают. Их можно понять – они хотят, чтобы все были вместе в теплом и уютном месте.

Защитные круги

– Когда случилась беда, чем вы спасались?

– Строила круги защиты. Это ведь все, как взрыв, произошло. Незадолго до ареста Миша ездил в США – отвозил туда в лагерь нашу дочь Настю. Он мог там и остаться, но даже словом не обмолвился о невозврате.

Когда все это бабахнуло, мы жили в юкосовском поселке «Яблоневый сад». Там остались тогда только женщины и дети – у кого-то дочь, сын, у кого-то жена, у кого-то разведенная жена. Мы были вместе, несмотря на разницу в возрасте 10–12 лет. И это очень помогало держаться. Когда было тяжело, мы собирались вместе, смотрели друг другу в глаза, разговаривали… Становилось действительно легче.
Года два младшие дети были от меня как бы за стеклом. Вижу их, а прорваться не могу. Какой-то туман стоял перед глазами... Я не могла с ними даже разговаривать размеренно и подолгу. Слава богу, что были няни.

То есть сначала у меня разразилась реальная катастрофа. Потом вакуум начал заполняться негативом. Приходили какие-то меркантильные люди, перешагивали через меня, отталкивали. И все это под маской помощи. Даже в каких-то бандюков я влетала. В общем, поняла, что нахожусь в каком-то жутком круге, а вырваться из него не могу.

Меня спасли дети – они меня так держали! Как представлю: а что будет с ними? Нам выбираться надо! Из-за них я начала карабкаться, как лягушка в сметане. Наконец, разобралась, кем хочу быть – жертвой или нет. И когда я обрела в себя веру, что смогу выстоять, стали вдруг потихоньку приходить другие люди – белые, чистые.
Потихоньку-потихоньку я создала себе тот круг, ту оборону вокруг себя, которую уже не пробьешь. Это как мой защитный круг заклинаний, который я по крупицам собрала вокруг себя – из этих необходимых мне людей. Все, теперь не допрыгнете.

– Когда узнали, что Михаила Борисовича ранили в СИЗО, как это пережили?

– Страшно. Меня сразу затрясло. Был шок – мы же не понимали, что там на самом деле произошло, насколько серьезно все, ведь могут и недоговаривать. А какими страшными были все эти этапирования! Мы умирали от волнения – как он там выживает, когда их неделями везут в каких-то эшелонах. И при этом никто из заключенных не понимает, куда везут.

– Михаил Борисович об этом рассказывал?

– Ну так, обычно с юмором. Говорил, все скрывали-скрывали, а на станции громко вдруг объявляют: «Поезд из Читы…» Чего, спрашивается, скрывали?

– Когда его отправляли в Карелию, тоже долго никто не знал, куда…

– Да, но это уже напоминало фарс. А вот первый раз мы перепсиховали по-настоящему – куда Миша делся? Мы активно «долбили» начальника СИЗО, он закрывался от нас в кабинете, мы дежурили чуть ли не у его дверей. А сейчас мы уже понимали: если просто подождать, все прояснится. Я, конечно, писала письма. Меня, конечно, куда только не посылали… Я вот 4 дня назад, уже вернувшись со свидания, получила от федерального тюремного начальства ответ: о месте пребывания мужа вам должны сообщить с самого места пребывания. Мы уже увиделись, а в Москве все еще бумажки кругами ходят.

Хочется кусочка неба…

– За последние две недели произошло много событий по вашему делу. И Верховный суд признал незаконность продления ареста во время второго дела, и Страсбург не признал дело ЮКОСа политическим, и Кургинян всей стране по ТВ попытался доказать, что Ходорковский правильно сидит… Как вы реагируете на все эти новости? Ожидаете, что ситуация смягчится или, наоборот, ужесточится?

– Уж куда больше ужесточаться? У меня отличная от адвокатов и близких людей позиция. Я думаю, что как оно было, так и останется. Раньше иллюзия была – все чего-то ждешь, на что-то надеешься… Сейчас фактически я с иллюзиями распрощалась.

– В одном интервью вы пожелали Путину, чтобы его кто-нибудь по-настоящему полюбил. Тяжело выстраданное смирение?

– Это не смирение. Я искренне ему этого желаю. Очень тяжело в жизни прощать. Мало кто может перешагнуть через собственную обиду. Но в какой-то момент понимаешь: если ты этого не сделаешь, ни себя, ни детей уже не спасешь – будешь тяжелым бременем тащить на себе свои обиды и портить жизнь себе и детям.

– Почему, на ваш взгляд, Кургинян и Сванидзе решили обсудить именно Ходорковского, а не более глобальную тему, как это у них обычно случается – скажем, про передел собственности?

– Идет предвыборная борьба – вот и забивают по крохам: туда, туда и туда... Это как 25-й кадр.

– Но Ходорковский уже не раз заявлял, что не пойдет в политику.

– Не в том дело, на мой взгляд, пойдет он или не пойдет. Дело в том, что необходимо создать у общества «правильное» ощущение.

– А что Михаил Борисович будет делать, когда выйдет? Уедет?

– Не знаю. Для меня главное, чтобы он вышел. Мне кажется, человеку, который попал в такую клоаку, неважно, чем заниматься потом. Ему главное – иметь возможность двигаться по собственному выбору. Что такое несвобода, я узнала во время наших свиданий. Там только комната и коридор. Больше никуда нельзя. Первый день еще ничего, второй тоже, а на третий день уже отчаянно хочется увидеть небо. А ты не можешь ничего – позвонить по телефону, когда тебе надо, пройти по земле, увидеть небо, смотреть на лес… А он так живет много лет. Это очень тяжело.

Захочет он уехать – уедем, захочет остаться – останемся. Но, думаю, он останется. Он – идеалист-прагматик. Ему мало только семьи, ему надо участвовать и в жизни общества. И для него очень тяжело менять родину. Практически невозможно.