Партия в бильярд

Грустные мысли Лаврентия, разметала забежавшая без стука, Оксанка, молодая вдовая баба.
От белой, заляпанной жиром блузы пахло жаренным луком, из-под сбившегося платка кокетливо выглядывали светлые пряди. Она бесцеремонно прошлепала мило Лавруши и затараторила:
- Вот те раз, Илья Игнатич! Я с утра вся в канители! Стряпаюсь… Там стол ужо ломиться, все Вас, кормилец, заждались… - Оксанка вытерла пыль с председательского стола углом фартука и принялась складывать в стопки бумаги, разбросанные по полированной крышке.

Артамонов пытался поймать шустрые руки Оксанки и прекратить самоуправство:
- Отставить, товарищ Добробаба!
- Да вы шо, Илья Игнатич! Я ж за вас, душенька, волнуюсь! – Оксана по-хозяйски положила руки на плечи председателя, обнажив тем самым их близкие «неуставные» отношения.
Артамонов смутился и покраснел, откашлявшись, гаркнул:
- Что вы себе позволяете! Пошла вон, Оксана Дмитриевна!

Оксанка хмыкнула, бросила полный негодования взгляд на Илью Игнатича, медленно прошла к выходу и со всей силы хлопнула дверью.
Лаврентий проводил ее взглядом:
- Горячая баба! – подумал он про себя. Уж он-то это точно знал… Не раз Федора приводила его из покосившейся хатки Добробабы.
Артамонов, как ни в чем ни бывало вернулся к разговору с Лаврентием:
- Товарищ Погребельников, я вас более не задерживаю. Помните, выезд со станицы строго воспрещен. Свободны!
Лаврентий вышел в коридор, следом за ним поспешил Илья Игнатич, он запер на ключ кабинет и посвистывая поднялся в столовую, где дожидалось все новое станичное руководство, чтобы отметить его вступление в должность.
С улицы Лаврентий увидел, как в оконном проеме Артамонов зажимал Оксанку и что-то шептал ей на ушко, должно быть просил прощения…
- Значит у Добробабы скоро будет новая хата. – подумал Лаврентий и поплелся домой.
Артамонов не обманул, когда говорил, что прибыл с почетной миссией. Скоро в станице Выселковской* начались изменения.
В учрежденную председателем, первую станичную школу, потянулись ребята. Они толком не знали, что их ждет, но глобус, который приезжий учитель пронес по всем станичным улочкам, вызывал неподдельный интерес.

Серафима робко просила отца:
- Батька, можно мне в школу?
- Ишо чего?! – Лаврентий вскинул брови.
- Учиться хочу… - Серафима смотрела исподлобья.
- Ты гляди, чего удумала. Бабе ей зачем ученье? Чему надобно мать научит, а если чего не додаст, там муж добавит! – усмехаясь в поредевшие усы, Лаврентий потрепал дочь за ухо.
Серафима с грустью смотрела на ребят, спешащих за парты. Она хотела найти поддержки у матери, но Федора, воспитанная темной и суеверной нянькой Клавдией, той самой бабкой-ведуньей, что научала изгонять нечистого из дочери, и тут углядела проделки сатаны.
- Вот оно семя дьяволиное! Отвечай, кто приказал тебе в это гнездо большевисткое сунуться?! – пытала Федора дочь.
Серафима не понимала слов матери, как не понимала за что она так ее не любит…
Пока детвора постигала хитрые науки, взрослое население обрабатывали прибывшие агитаторы коллективизации.
Станичников собирали на сходни и битый час вещали о новой жизни и светлом будущем в колхозах.

В народных рядах новые перспективы не встречали теплой поддержки:
- Это что же получается, я пахать буду, а хлеб мой другие лопать? – выкрикивал с места новообращенный коммунист.
- Ууууууууууууууууу!!! – раздавались в зале недовольные возгласы.
Оратор стучал по трибуне:
- Товарищи! Вы все неверно толкуете! Только вместе, в одной упряжке мы сможем вытащить страну из старорежимного болота!
- То, что вы нас запрячь хочете, мы уж давно поняли! – громко проговорил высокий казак. – Айда братцы по домам! – скомандовал он и народ потянулся к выходу.
Агитатор голосил:
- Куда же вы?! Я не закончил! А голосовать?!
Илья Игнатьич нагнулся и что-то в полголоса быстро проговорил ему. После этих слов оратор захлопнул папку и спустился с трибуны.

Через несколько дней из Выселковской потянулись подводы. Одним из первых на них посадили того самого казака, уведшего со сходни станичников.
В списке переселенцев оказалась и семья Погребельниковых. Никитишну пожалели и оставили в хате, помня былые заслуги ее сына в гражданскую.
Старуха Маланья безудержно рыдала, провожая сына:
- Лавруша сынок! Помру я здесь одна! Сынок…
Она хватала за рукава солдат, что выводили семейство с подворья:
- Куды везете, изверги! Справились, мОлодцы с бабой беременной, да дитем! Ой……….! – Маланья захлебывалась слезами.
Вслед за подводами с вынужденными переселенцами бежала вся станица. С плачем-воем провожали они родных, соседей и прощались навсегда.

Обождав немного, станичное руководство вновь организовало собрание.
После официальной речи, оратор спросил:
- Товарищи, кто «ЗА», чтобы вступить в колхоз?
Из толпы показалась первая неуверенная рука:
- Я за!
Впередистоящие обернулись, чтобы посмотреть на «смельчака».
- За! – послышалось с другого конца зала.
- За! – подхватили задние ряды.
Через пару минут начальник собрания объявил:
- ЕДИНОГЛАСНО!

Илья Игнатьич довольно улыбался…
Более тридцати семей было выслано из Выселковской*, в дороге к ним примыкали подводы из других станиц и «караван» из бывших казаков двинулся в долгий печальный путь.
Никто не знал куда и зачем их везут.
Лошадиное цоканье, скрип телег, женские всхлипывания и детские глаза, полные ужаса, были спутниками в этой дороге. Мужчины молчали.
Свободные казаки, как птицы с перебитыми крылами, безвольно покорялись судьбе.
***

В освободившиеся хаты скоро придут новые хозяева. На добровольно-принудительной основе, заполнять человеческие прогалы на карте молодой страны.
Новое правительство будет катать по стране вагоны с людьми, будто шары на бильярдном столе, вот только кто выиграет в этой партии?
***
Часть 2

Под Саратовом подводы разделили. Часть пустили в сторону Пензы, часть повернула к Уральску, ну а ту, в которой оказалось семейство Погребельниковых отправили за Урал.
Немало путников сложили головы в дороге, телеги становились легче, и кони резвее бежали по проселку.
Серафима давно потеряла счет дням, проведенным в пути.
Проплывающие пейзажи не были похожи на родные кубанские просторы, где пышная кучерявая зелень билась и дышала.
А тут сухостой, да карагач, небо все в пыли и так до самого горизонта.

Федоре подходил срок родин.
- Кажись началось с придыханием – проговорила Федора.
- Вот те раз! – Лаврентий глянул на искаженное болью лицо жены.
- Эй, Служивый! – свистнул Лавруша. – Эй!!! Притормаживай!
- Чего тебе! – возничий повернул голову.
- Родит баба моя! Останавливай…
- Пррррр…. – паренек натянул вожжи.
К остановившейся телеге тут же подоспел старшина, по фамилии Ягодкин:
- В чем дело? Почему встал?
- Вон! – возничий кивнул в сторону распластанной на соломе Федоры.
Ягодкин снял фуражку и почесал лоб:
- Стойте здесь! Я сейчас! – со свистом он огрел коня и унесся в начало колонны.
Через несколько минут вся колонна встала, а конный вернулся на пару с командиром.
Тот сверкал глазами:
- Докладывай, старшина, почему на переправе не определили женщину в Уральск?
Мне теперь что прикажешь с ней делать?
- Виноват, товарищ командир! Не доглядел! – Ягодкин виновато смотрел в сторону.
- Скачи, стоянку объявляй! Верстах в пяти село, там и встанем! – он посмотрел на Федору:
- Дотерпишь, бабонька?
Федора кивнула.

На подъезде к селу Федора заголосила:
- Мочи нет! Останавливай!
Возничий свернул в лесок. Федора стала на четвереньки и не своим голосов завыла:
- Ааааааааааааа! – вырывалось из ее глотки.
Серафиму схватила в охапку женщина, подоспевшая женщина и закрыла ей ладонью глаза.
Другая сняла с себя нижнюю юбку из тонкого ситца.
- Держи, дите завернешь, - она сунула ее Лаврентию и принялась исполнять обязанности акушерки.
Командир послал Ягодкина в деревню за фельдшером.
Вдруг визг Федоры стих, и послышалось слабое покрякивание младенца.
- Мальчик! – самозванная акушерка положила окровавленный комок в расстеленную Лаврентием юбку.
Тот обтер личико младенца белой тряпицей и показал Федоре:
- Гляди! Умаялась?
Федора зажмурила глаза:
- Стыдно-то как!
- Дуреха, нашла чего стыдиться! Тут все верх ногами стало…
- Как обещалась, Лаврентий… Сына тебе родила… - Федора шевелила синеющими губами. Подстеленная под нею солома стала темно-бурой от крови.

- Ты помни, что любила тебя больше жизни, одного тебя… Серафимку не зови… Не надо… Напугается.
Кровь просачивалась сквозь доски телеги и капала на траву.
- Не так мы Лавруша, жизнь свою загадывали… - Федора тяжело вздохнула и замолчала.
Лаврентий держал в руках младенца и стеклянными глазами смотрел на мертвецки-белое лицо жены.
- Федюшка! Федюшка! – тряс он, бездыханное уже, тело Федоры…
Когда Ягодкин, наконец, явился с фельдшером тому оставалось только констатировать ее кончину.

Покойная Федора, так и не узнала, что вслед за ней отправился и новорожденный младенчик.
Лаврентий держал в руках коченеющее тельце, усы над его губой мелко дрожали. Он положил сына рядом с Федорой и накрыл обоих холстиной.
Разыскав среди толпы Серафиму, он отвел ее в сторонку:
- Нету больше мамки… - глухо сказал Лаврентий.
- А братец? – тихо спросила Сима.
- И братца нету… - он зажал рот рукой и отвернулся в сторону, чтобы не показывать дочери свои мокрые глаза.
Серафима молчала, в глазах застыли крупные капли.

Лаврентий смахнул с ее щеки слезинку:
- Жалко мамушку?
- Угу… – кивнула девчушка.
- И мне жалко… Да не попишешь ни чего…
Лаврентий похоронил Федору и младенца под старой серебристой ивой, рядом тек шумливый ручеек, здесь брала свое начало река Кинель.
- Запомни Серафима местечко, тут мамка твоя с братом лежит. Как знать, может и навестишь, когда.
Сима сплела веночек из полевых цветов и бережно положила на свежий холмик.
- Батька, а братца как звать?
- Как хочешь, так и зови…
- Ваней пусть зовется… Я за Ванечку молится буду… - проговорила девочка и коснулась губами земли.
Заночевала «экспедиция» в леске.

Дорога изматывала не только подконвойных, сами конвоиры порядком подустали.
Ягодкин раздобыл в деревне самогону, к ночи красноармейцы попадали в глубокий пьяный сон.
Ночью над лагерем стоял такой гулкий храп, что казалось не лес это вовсе, а военная казарма.
Лаврентий не спал.
Он смотрел в разукрашенное миллиардами звезд небо и думал, как бы затеряться ему на земле:
- Бежать надо! Я теперь вольный… Один-то я справлюсь, один-то я ух как далеко убечь могу… А Серафимку бабы не бросют, кто-нибудь приглядит. – с такими мыслями он поднялся с настила и посмотрел по сторонам, печаль, придушившая его накануне, отступала. Теперь его обуяло жаркое волнение и предвкушение скорой свободы.
Ему было стыдно признаться себе самому, что смерть Федоры и мальца развязала ему руки, и он даже немного этому рад.
Лаврентий вышел на лужайку, где отдыхали стреноженные кони, отвязал рысака и хотел было уже седлать его, как почувствовал чье-то легкое прикосновение.

Дыхание перехватило от неожиданности, и он резко обернулся.
Рядом стояла Серафима.
- Батька, а как же я? – она с мольбой смотрела на него, губы девочки дрожали и вид она имела такой жалостливый. – Батька, не бросай меня… - Серафима обхватила отца руками и прижалась чернявой головенкой к его животу.
Сердце Лаврентия дрогнуло.
- Эх! - он подхватил Серафиму и посадил на рысака. – Держись крепче! Горе ты мое… - он тихо вывел коня из леса, а после запрыгнул в седло и так сильно стеганул его вожжой, что тот заржал и стремглав бросился, рассекая влажный ночной воздух.
Продолжение следует...