Памяти ПОЭТА

Евгений Евтушенко – поэт с большой буквы и даже намного больше, чем Поэт. Одно это слово вобрало в себя все грани его творчества – от литератора до режиссера и автора песен.




Стихотворение-молитва «Дай Бог!»

Дай Бог слепцам глаза вернуть
и спины выпрямить горбатым.
Дай Бог быть богом хоть чуть-чуть,
но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай Бог не вляпаться во власть
и не геройствовать подложно,
и быть богатым — но не красть,
конечно, если так возможно.

Дай Бог быть тертым калачом,
не сожранным ничьею шайкой,
ни жертвой быть, ни палачом,
ни барином, ни попрошайкой.

Дай Бог поменьше рваных ран,
когда идет большая драка.
Дай Бог побольше разных стран,
не потеряв своей, однако.

Дай Бог, чтобы твоя страна
тебя не пнула сапожищем.
Дай Бог, чтобы твоя жена
тебя любила даже нищим.

Дай Бог лжецам замкнуть уста,
глас божий слыша в детском крике.
Дай Бог живым узреть Христа,
пусть не в мужском, так в женском лике.

Не крест — бескрестье мы несем,
а как сгибаемся убого.
Чтоб не извериться во всем,
Дай Бог ну хоть немного Бога!

Дай Бог всего, всего, всего
и сразу всем — чтоб не обидно…
Дай Бог всего, но лишь того,
за что потом не станет стыдно.

Евгений Евтушенко, 1990

***************

Ушла в вечность центральная фигура великой литературы шестидесятников – как флагшток рухнул. Когда-то Евтушенко писал на смерть другого поэта:

Ахматова двувременной была,

о ней и плакать как-то не пристало.

Не верилось, когда она была,

не верится, когда ее не стало.

Сегодня это можно сказать о нем самом.

Первый поэт Советской Страны, он собирал стадионы, выступал перед толпами всех стран мира, был принимаем президентами и обруган лично генсеками. Слава его была легендарна, а очереди завистников и критиков бесконечны. Он был честолюбив, как фейерверк, и больше всего любил писать стихи, а потом – печатать их, издавать, читать перед залами и площадями. Стотысячных тиражей его сборников было не достать никогда. Это была великая эпоха поэзии, и он был первым глашатаем эпохи. Такой славы у поэтов больше не будет.

Он выпустил первую книгу двадцатилетним, еще при живом Сталине. ХХ Съезд был главным событием в состоявшейся жизни его поколения – созрев, в 25 лет они почувствовали себя свободными. Они еще верили в коммунизм!

Если мы коммунизм построить хотим,

трепачи на трибунах не требуются.

Коммунизм для меня – самый высший интим,

а о самом интимном не треплются.

В тридцать лет они были прославлены и богаты – Евтушенко, Вознесенский, Аксенов, Гладилин, Рождественский, Ахмадулина. Они взламывали запреты, они дали язык и интонацию своему поколению, они породили великое доверие к слову, когда литература перестала быть фальшивым официозом.

А потом случился 68-й год, и танки в Праге, и закручивание гаек, и все кончилось – хотя все мы поняли это не сразу.

И те, кто в августе 91-го был костяком сопротивления в Белом Доме, те, кто уже ощутил в своих руках ожившую мечту глухих десятилетий – мечту о свободном народе в свободной стране – это были их читатели. Потому что в воздухе их молодости шестидесятники явились тем кислородом, который успели вдохнуть все.

Поэт был стойким и мужественным и выжил в нелегкие времена. Был чуток и добр к непробившимся талантам, собрал огромную антологию русской поэзии, с годами все больше восхищался другими, их мастерством и находками, поддерживал. А прожил последнюю четверть века в Америке, в оклахомской глубинке, работал в университете, названия которого в России сейчас так с ходу и не назовет никто.

Преподавал русскую литературу…

Дух великой эпохи, краски и звуки эпохи, прошедшие через душу поэта и ставшие словом – примерно этим остается поэзия. Часто прикидываясь нехитрым говором – отточенная до простоты.

Так надо жить – не развлекаться праздно!

Идти на смерть, забыв покой, уют,

но говорить – хоть три минуты – правду!

Хоть три минуты! Пусть потом убьют.

Михаил Веллер