ФАНАТИКИ КАК ИСТОЧНИК ЖИЗНИ или размышления о демографии и миссионерстве: протодиакон Андрей КУРАЕВ, 2 ноября 2011 года

Http://foma.ru/fanatiki-kak-istochnik-zhizni.html

Термин «русский крест» стал уже почти официальным термином демографии. Крест этот образуется двумя почти прямыми линиями на графике: уже более полувека число рождений стремится вниз, а число смертей – вверх. «Добрая» линия в начале графика была вверху, в 1965 году она пересеклась со «злой», а затем с каждым годом все более удаляется от нее – вниз. Причем в последние 15 лет разница составляет по миллиону человек в год.

Фото Павла Кузнецова
При рождаемости 1,15 ребенка на семью прогноз очевиден: бабушек и дедушек сменяет вдвое меньшее число детей и вчетверо меньшее число внуков. А обрадоваться улучшению жилищных условий у наших внуков времени уже не будет: мы не одни на планете. Под боком – набирающий силу перенаселенный Китай, крепнущий (в том числе и численно) мусульманский мир. Природа не терпит пустоты, а перепад демографических давлений по нашим южным границам уж слишком велик.

Люди не хотят детей. Что ж поделаешь… Что поделаешь? Но ведь желания людей далеко не всегда – их собственный выбор. Весьма нередко предмет их гнева или любви, а также способ и время выражения своих чувств подсказываются им со стороны. «Так принято». Кем принято? Кто законодатель? Нельзя ли его потеснить?

Если за полвека представления о нормальной семье столь очевидно (и по последствиям – страшно) шатнулись в одну сторону, то неужто нельзя привлекательно для людей описать возможность разворота? Если речь идет о желаниях и соображениях людей – значит, мы говорим не об «объективной реальности» и не о непреодолимой природной силе.

Убыль населения России – миллион человек в год. Абортов в год совершается в стране два миллиона. Если бы число абортов снизилось вдвое – уже падение было бы остановлено. Для этого достаточно убрать из больниц террористов в белых халатах. Что же это за странная мода завелась на Руси – врачи отговаривают женщин от родов, запугивают рождением урода и инвалидностью в случае продолжения беременности! Уже сама по себе такая угроза есть причинение вреда здоровью и женщины, и носимого ею малыша.

Такие угрозы должны быть фиксируемы и наказуемы. Если врач считает целесообразным прерывание беременности, а женщина отказывается – об этом должна быть сделана запись в личном деле врача. Если беременность и роды прошли успешно и об этом в деле врача делается запись, а он предупреждается о неполном служебном соответствии. Повторение подобного случая должно приводить к увольнению. Повторение такой же истории на новом рабочем месте – к аннулированию диплома и лицензии врача, занимающегося психологическим террором.

А еще в распоряжении государства есть телевидение и школа…

А еще в России есть Православная Церковь…

На общем печальном фоне вымирания есть все же точки роста. Многодетные семьи есть – у бомжей и религиозных фанатиков. У бомжей – потому что им все «фиолетово». У религиозных людей – потому что им внушили, что зародыш тоже человек, и убивать его грешно.

Фото Вячеслава ЛагуткинаСлово «фанатик» здесь не ругательство, а признание факта. Фанатик – слово чисто вкусовое: фанатик тот, кто относится к религии чуть серьезнее, чем я сам. Люди, всерьез относящиеся к церковным заповедям, в глазах своих соседей – фанатики. Да и в самом деле нужно фанатично верить, чтобы послушать совета духовника: «Ну и что, что ты разлюбил свою жену? Не смей разводиться, оставайся с ней и с детьми!.. Ну и что, что врачи угрожают? А ты не убивай малыша, выноси его, дай ему шанс, а мы за тебя молиться будем!»

И хотя сказал Путин на Афоне, что в России сто двадцать миллионов православных христиан, но людей, способных принять такие слова священника, в России не больше пяти процентов.

Для того чтобы принять еще одного ребенка в свой дом, нужна немалая решимость. Нужна сверхмотивация. А мир сверхмотивации – это мир сверхценностей, то есть мир религии. Причем не «религиозной культуры», а именно – религии. Религиозная жизнь предполагает не просто «знание» о вере и обрядах, а прямое личностное проецирование узнанных канонов в свою жизнь, решимость открыть свою жизнь для суда со стороны религиозных заповедей. И, как ни парадоксально, именно фанатики (в переводе с греческого – смертники) сегодня – источник жизни.

Правда, обращаться к нашим бабушкам с проповедью о вреде абортов немножко поздновато. Обращаться надо к молодым.

Но и обращаться к тем, кто заведомо находится вне пределов слышимости, вполне бессмысленно. Если молодые люди находятся вне Церкви, наши обычные проповеди, столь уместные под сводами наших древних храмов и в окружении наших традиционных прихожан, до них ну никак не долетят, а значит, и ни в чем не убедят. Значит, люди Церкви после молитвы с бабушками должны пойти в места обитания молодежи для разговора с нею.

По пути этого миссионерского исхода можно не менять одежду. Уж точно не надо менять саму веру. Но вот сменить язык разговора о вере придется. И еще придется сменить тему разговора. С прихожанами можно говорить «о смысле сегодняшнего нашего праздника». С нецерковной молодежью придется говорить об ином. Единственно допустимый здесь предмет разговора: «наш взгляд на ваши проблемы». И еще придется идти на «уступки»: перестать ругаться с молодежью из-за ее стиля жизни и речи, из-за джинсов и рок-музыки.

Все это очевидно. Все это много раз сказано даже с Патриаршей кафедры. Но осталось сказать еще одно: в церковной среде слишком много людей, которые резко против такого рода перемены. Прежде чем менять молодежную бездетную моду, придется церковным миссионерам изменить парочку черт в самой церковной среде – изжить нашу неулыбчивость и пугливость (и порожденную этой пугливостью готовность осуждать).

Фото Вячеслава Лагуткина


Во-первых, это нужно потому, что звать молодежь присоединиться к людям, которые передвигаются по городу испуганными межхрамовыми перебежками, просто невозможно. Пока сами православные не научатся вновь радоваться своей вере, пока из-под платочков (которые когда-то были белыми, а сейчас все больше темные) будут смотреть не ласковые, а угрюмые глаза, миссионера могут ждать лишь редкие удачи.

Во-вторых, в самой Церкви отношение к неизбежным странностям миссионерского поведения должно стать более терпимым.

Кто такой миссионер? Вот я ощущаю себя переводчиком Есенина с русского на украинский. Понятно, что любой русский читатель изумленными глазами будет смотреть на оБМ08леннного Есенина, и смех будет чередоваться с возмущением. Перевод Есенина на английский или финский не вызовет такой реакции: тут уж заранее понятно, что язык чужой и со своим грамматическим уставом лезть в него не след. Украинский – он же в общем тоже свой, родной, и вроде как понятный. И слова в нем такие похожие – вот только, кажется, малость приболевшие … Так и тянет их переправить на «правильный», москальский лад. Впрочем, и украинцу, редко говорящему по-русски, наша речь тоже порою кажется диковатой.

Неудобства, создаваемые родством языков, хорошо видны на сербском при мере: в былые времена советских туристов, вырвавшихся в Югославию, немало радовали ненаглядно-агитационные лозунги, откровенно утверждавшие: «Маршал Тито – наш понос!» Переводчики поясняли, что знакомое русским слово на самом деле означает «слава» (и доверительно сообщали, что то явление, что обозначается им в русской речи, по-сербски именуется совсем иначе – «пролив»).

Вот так и церковному человеку, слушающему переклад церковных верований на язык светской современной культуры (в том числе и студенческой) бывает не по себе. Аллергия понятна и предсказуема. Но у христиан столь же предсказуемой должна бы быть еще и пони мающая терпимость. Хотя бы к своим единоверцам. Хотя бы к проповедникам своей веры.

Сегодня не меч, а лень угрожает остаткам иной, некогда тоже православной империи. Лень работать («пусть уж таджики пашут!»). Лень растить детей. Лень понудить себя проявить терпимость к молодежному стилю жизни, к молодежной культуре, повернуться к своим же детям со словом о душе и о Евангелии.

В конце XIX века человек по имени Николай, с фамилией Касаткин, стал основателем Японской Православной Церкви, а значит, новым «святителем Николаем». И вот в его дневниках из года в год звучали горькие нотки: «О, как больно, как горько иной раз душе за наше любезное Православие! Боже, что же это? Убила ли нас насмерть наша несчастная история? Или же наш характер на веки вечные такой неподвижный, вялый, апатичный, неспособный проникнуться духом Христовым?.. Мне грустно-грустно было, что до сих пор из Лавры и Москвы нет тружеников для миссии, и, прикладываясь к мощам святого Сергия, я не мог воздержаться умственно от жалобы: «Буду судиться с тобою пред Господом – отчего не даешь миссионера в Японию»… Какая это беда – не иметь достаточно проповедников и быть вынужденным довольствоваться всяким негодьем!.. Был в англицкой миссии; там опять – новые члены. Господи, откуда у них берутся люди?! У нас вечно нет никого. Господи, скоро ли Православие воспитает в своих чадах такую верность по вере?.. Недаром такая грусть одиночества; знать, с нею мне и в могилу лечь придется, не даст Бог утешения видеть выходящими на поле Христово православных миссионеров… Должно быть, еще чрез тысячу лет и в Православной Церкви появится сколько-нибудь подобной живости. А теперь она – птица об одном крыле».

Тысяча лет еще не прошла. Но уже спустя сто лет стало понятно, что в миссионерах Россия нуждается больше, чем Япония. И по сю пору те немногие священники, что дерзают обращаться к молодежи за пределами храма, слывут белыми воронами среди своих сослужителей. Они скорее терпимы, нежели поддерживаемы своими епископами. А оттого они могли бы вслед за офицерами сказать и о себе: «Россия нас не жалует ни славой, ни рублем. Но мы ее последние солдаты. А, значит, надо выстоять, покуда не помрем…»

Сухие крестообразные линии демографических графиков неумолимо говорят: пришло время расставаться с обыкновением видеть в бабушках предмет традиционной, главной и почти исключительной церковной заботы.

«Помни последняя своя – и вовек не согрешишь» – есть такая церковно-славянская поговорка. Memento mori. Помни о смерти. Память о возможной скорой и математически предсказуемой смерти русского народа и России должна стать политическим, образовательным и богословским императивом, определяющим экономическую, военную, школьную, культурную и миссионерскую политику.