Мужчины нашей семьи. Николай Филиппов

Мемуары мужа.




Детям - Саше и Филиппу - посвящаю


Воскресенье в Измайлово

Я всегда боялся старых фотографий. Они затягивают в прошлое. Вылезти из него трудно, почти невозможно: и лучше было, и теплее, и счастливее. И всё же…
Каждая семья имеет свою историю. Со стороны, извне она не видна, незаметна. Живут люди и всё тут…
Как все. Что особенного? Старые фотографии снимают завесу тайны с семьи, наполняют её переживаниями и судьбами.
Вот - наша: Толкуновых – Филипповых. Раньше она была большая, огромная, дружная. Сохранились фотографии пятидесятых годов – семейные прогулки в Измайловском лесу.
Сразу видно этим людям хорошо вместе. Они по - хорошему, по семейному счастливы. Напомню, что тогда Измайлово было, что называется, «не ближний свет». Ехать туда надо было на обшарпанном, довоенном с дребезжащими стёклами трамвае, метко прозванном «коробочкой», сорок минут. От стации метро «Сталинская» (ныне «Семёновская»). Потом ещё минут двадцать пешком - до леса.
И ездили. И ходили. Что двигало ими?
Сегодня, когда я годами не вижу своих братьев и сестёр, такое кажется невероятным. Но ведь было!
В Измайлове жила моя бабушка Матрёна Еремеевна. После лесной прогулки все собирались у неё за столом. За борщом, котлетами и чаем. Иногда выпивали. Не крепкое. Вино. Чаще всего «Кагор».
Позже, когда она вместе с сестрой Анной (Нюшей ) переехала жить на Проспект Мира, наша семья стала встречаться там – отмечать бабушкин День Рождения. Не быть на нём было неприлично. Стыдно.
Зимою. Весною же собирались у нас в Высотке на Котельнической набережной – отмечали День Победы.
Сегодня – это уже история.

Я попытался здесь расшифровать малую частичку жизни нашей семьи. Кем были её мужчины – мой отец, мои дяди? Кем был среди них я?
Рывок в прошлое всегда болезненен. Скрытое за годами, оно чаще всего видится прекрасным, невыразимо прекрасным. Или мы его хотим видеть таким. Что в сущности - одно, и тоже.
Но - оно, почти никогда не бывает таким.

Игра в карьеру
Из детства я хорошо помню противный, дребезжащий звонок телефона и голос отца: «Машину! Иванова к подъезду». Отец работал начальником отдела пропаганды и агитации Главного Политического Управления Советской Армии и Военно - морского флота. Тогда и квартиру получил «в супер - престижном» Высотном доме.
Боюсь ошибиться. От первого знакомства с «чудом сталинской архитектуры» память сохранила какие-то обрывки, клочки, невнятные обрывки впечатлений. Журчащая вода в ванной, блестящий паркетный пол, и кружащая голову высота, еще бы - 19-й этаж! Приехали мы туда с мамой (отец был в то время в очередной командировке, он все мое детство провел на колесах), как раз вместе с тем Ивановым, водителем, на песчаного цвета «Победе».
Тогда у всех взрослых мужчин, каких я знал, были персональные машины. Один мой дядя работал в газете «Правда» и разъезжал на довоенной «эмке», другой после ЦК комсомола в Спорткомитете, и у него был «ЗИМ» огромный, необъятный. Перед очередным праздником все семь моих братьев и сестер плюс «присматривающие» взрослые свободно рассаживались в нем и ехали «смотреть иллюминацию». Так что, ивановская «Победа» была жалкой повозкой по сравнению с таким великолепием.
Зато наш «ответ Чемберлену» - квартира. Ни у кого, из моих родственников, не было такой, на такой высоте, и в таком Высотном доме.
Вообще-то я тогда и не догадывался ни о квартире, ни об автосоперничестве. Понял позже, вместе с остро жалящим вопросом: «Чего же они все от меня хотят»?
Хотели одного. Как точно выразился, вызвавшийся покровительствовать мне будущий ГКЧПист Геннадий Иванович Янаев : «Не тронь власть, она не тронет тебя». А я и не трогал. Просто противно было присоединяться к ним. Выстроенная ими цепочка жизни: детский сад (предпочтительно пятидневка), школа, пионерская организация, комсомол, вуз, партия, партбюро (на крайней случай профком), пенсия, могила, - вызывала тошноту.
Сегодня, в другом веке и из другого века, можно снисходительно потягиваясь, произнести нужные слова: «инородное тело». Век не догонит, не съест. А тогда и кусало, и царапало сильно.
Отец не только с Ивановым на «Победе» ездил, но и был автором фундаментального красно-обложечного труда «Полководческий гений товарища Сталина». В чем, он этот гений, до сих пор не знаю, потому что у меня никогда не было ни желания, ни сил знакомиться с умственными упражнениями «усатого горца». Как, впрочем, и писаниной его лысого и картавого предшественника. Архимерзко, говоря ленинским языком.
Да будет известно моим уважаемым экзаменаторам по истории партии и диалектическому и историческому материализму (было и такое - уже не помните?), что все, абсолютно все, ленинские цитаты, и в курсовых работах, и на устных ответах я выдумал сам, и до сих пор ни одной строчки параноического бреда Ильича не читал.
Сохранился.
Потому родственники и смотрят так косо: «Чем занимается? На что время тратит? Ни карьеры, ни места в жизни». Странные, прячущиеся от себя люди!
Напичканные под завязку цитатами «классиков марксизма - ленинизма», обычную жизнь они старались не замечать. Если случайно или ошибочно обращали внимание, то стыдились своего порыва, скрывали его следы, заматывая в старые кальсоны, как отец моего друга Юрий Алексеевич Каменев, или забрасывали далеко - далеко на антресоль, как мой собственный отец. Настолько далеко, что со временем забывалось и выбрасывалось.

В такой куче старых, ненужных бумаг, едва не исчезнувших в черной пасти мусоропровода (такие пасти есть в каждой квартире Высотного дома: не ходить же выбрасывать мусор на лестницу), я нашел исписанную отцовским почерком тетрадку с прекрасным предупреждением на обложке: «Продажа по цене выше обозначенной карается по закону».
В общем - выездная тройка и расстрел на месте. Внутри тетрадки было жизнеописание, предвоенное. Без дат. Целиком. Одним куском. Несколько страничек оттуда, и вы всё поймете.
« Мы двигались по направлению к городу Пскову. На станции Старая Русса встретились почти все эшелоны нашей дивизии и там стояли двое суток. Вокзал и улицы этого городка кишели военными. Отпуска в город были запрещены, но, несмотря на это, туда уходили бойцы, командиры, а ночью их доставляли в пьяном виде.
Здесь, на этой длительной стоянке, все говорили, что едем к границам прибалтийских государств, и мы действительно держали курс к эстонской границе.
В ночь на 16 июня 40г. в одном из местечек, предназначенных для выгрузки и погрузки воинских эшелонов, наш батальон выгрузился в полном снаряжении. Мы стали совершать марш по шоссе. Стояла солнечная, сухая погода и, мы, поднимая клубами пыль, стройными колоннами продвигались вперед. Мы прошли 50 км и достигли указанного места.
Только здесь нам сказали, что на нас возложена задача по охране интересов Родины в данном месте и, в связи с неоднократными провокационными действиями в отношении наших частей, находящихся в Прибалтике, наше Правительство категорически поставило вопрос перед Латвией, Литвой и Эстонией - разрешить ввести войска в таком количестве, которое необходимо для предупреждения авантюр и провокаций.
Правительство нашей страны дипломатическим путем разрешало вопрос. Но в наше время сила дипломатии измеряется силой и могуществом государства.
И когда не укладывается в капиталистической голове то, что нужно могучей социалистической державе при убеждении, здесь это дополняется огнем и штыком.
Шли переговоры с прибалтийскими государствами, и на случай всяких осложнений по границам Прибалтики развернулись бронетанковые части, артиллерия, авиация, кавалерия и многочисленные части главного рода войск - пехоты.
Мы стояли в 6 км от границы Эстонии, у реки Великая. Это пограничная река. Ночью 17 июня наш полк занял исходное положение и ждал приказа.
Эта ночь была знаменательной для нас. Все с неослабным вниманием следили и ожидали исхода переговоров. Рано утром 18 июня нам сообщили, что Эстонское правительство разрешило ввести Советскому правительству свои войска.
Сталинская политика мира победила.
Мне была выдана снайперская винтовка, хотя я совершенно не знал, как с ней обращаться, как пользоваться оптическим прибором. Но у меня было большое желание вступить в бой. Не знаю чем объяснить, но мне хотелось повоевать. Конечно, были рады все, что без трудов и крови мы создали основу в Прибалтике для переустройства там общественного порядка и сохранили немало молодых жизней. А потерять голов мы могли много...»
А в небе, в жарком мареве июньского полдня летит неприкаянный дядя Костя и машет рукой.
Узнал все – таки своих…
Я смотрю снизу и смотрю в небо, до слёз смотрю, пока самолётный след не растает, не рассосётся в глубине.

Кем он был, мой отец?

Что ни копни в его биографии - одни вопросы. В моём детстве он любил рассказывать, как у себя на родине в Сибири, в Чернореченской, работал паровозным слесарем, и за трудовые успехи его наградили учёбой в столице, в Московском юридическом институте.
Убедительный пример для подрастающего сына, «олуха, хватающего в школе одни двойки», то есть меня. Но никогда отца я не видел, ни с молотком, ни с отвёрткой. Он не мог сменить лампочку в люстре - не то, чтобы мастерить и рукодельничать. И это - паровозный слесарь–передовик?
Отец панически боялся рабочих и любого разговора с ними. Настолько, что оказался от двух бесплатно выданных ему дачных участков, один - совсем близко в Переделкино, другой – подальше, в Домодедовском районе. Из-за чего? Из - за страха общения со строителями.
Закрытая тема биографии отца – его родители. Можно смеяться, можно удивляться, можно и возмущаться, но дедушка и бабушка с его стороны – табула раса, чистая доска. Кроме того, что дедушку звали Тихон, и двух маленьких якобы их фотографий (в чём я не уверен!) никаких следов не осталось.

Последние десять лет жизни отца я виделся с ним почти каждую неделю. Пополнял запасы продуктов, разбавлял собою его одиночество. Не раз, не два пытался заговорить о сибирских бабушке и дедушке. Всегда впустую: отец уходил от ответа.
Единственной более или менее правдоподобной версией была и остаётся для меня версия отцовых красноярских родственников.
Вкратце: чтобы не иметь «пятно в биографии», отец отказался от своих родителей. Тогда это было обычным, чуть ли не будничным делом – «отказ от социально чуждых элементов».
Но почему бабушка с дедушкой оказались «социально чуждыми»?
По версии – дедушка был шаманом и достаточно известным в округе. Родство с ним перекрывало отцу всё. Перечёркивало. Какой там Московский юридический институт!
Какая комсомольская путёвка? Из комсомола бы выгнали в два счёта, там же, в Чернореченской!

Лихому отрывку из дневника со страстным желанием «вступить в бой и повоевать», предшествовали не менее страстные и лихие перебранки отца с его первой женой (родной сестрой моей матери) Верой Николаевной Толкуновой.
Через семьдесят с лишним лет тётя Вера решила свести счёты с историей. Получилось и не хорошо, и не убедительно. Вот что пишет об этом сам отец:
« В августе 2004 года, в канун смерти Веры Николаевы, произошло довольно странное явление. Её сын Саша Песляк уговорил свою мать продиктовать ему воспоминания. Нелегко было осветить такой большой отрезок 90-летней жизни. Говоря о давних, предвоенных годах, Вера пишет: случайно встретила в поезде сибирячку, со слов которой выяснила, что я находился в начале 30-х годов в интимной связи с девушкой из Сибири».
Вот эти слова: «В поезде я случайно встретила его землячку из Сибири. Она сказала: хороший мужик, но подло поступил. Оставив жену и детей, ради какой-то смазливой московской студентки. Я поняла – Николай сделал мне предложение, будучи семейным, - хотя в паспорте это не было отмечено. И все чувства мои лопнули. Когда Николай в 1940 году был призван в армию, нашему сыну Володе было полгода. Оставшись без средств с малышом на руках, я пошла работать».
А вот что пишет отец о том же, через те же семьдесят лишним лет:
«Да, у меня была любимая девушка – Аня Каменецкая. Когда я уезжал в 1934 году в Москву на учёбу, давал ей обещание любить её и в дальнейшем. Но ситуация изменилась. В Московском юридическом институте я учился четыре года вместе с Верой на одном факультете. После окончания института мы зарегистрировали брак. Я немедленно сообщил о своём браке Ане Каменецкой в Сибирь и попросил написать мне письмо по адресу « Москва. Главпочтамт». Я получил от неё ответ, и моя связь с ней была прервана…
Развал брака в первые дни войны был вызван так называемой «первой встречей». Вера умудрилась скрыть от меня создание семьи и забеременеть. В очерке упоминается, что, якобы, Вера посоветовала Николаю жениться на младшей сестрёнке. Это – враньё. Я знал положительные черты, качества Олимпиады ещё в довоенные годы. Я был в больнице, где ей делали операцию на лёгких. Она мужественно вела себя во время операции. Во - вторых, Олимпиада любовно относилась к моему сыну Володе, когда он бывал у бабушки. Моё предложение о браке Олимпиада приняла».
Но самое, пожалуй, пикантное, что оба участника этой семейной потасовки, мягко говоря, страдают провалами в памяти. Они старательно и осторожно обходят действительную причину их развода. Она так бы и осталась неизвестной, если бы не отцовский дневник. Прав ведь Булгаков: «Рукописи не горят!».
В нем «чёрным по белому» или «что написано пером – не вырубишь топором» (как лучше на душу ляжет), сообщается истинная, неудобная для правда.
«Снова приходила Вера. Снова скандал. Кричала: «Ты же работник ЦК! У тебя бронь! Какая армия!» И так уже вторую неделю».
Чуть ниже, в том же дневнике: «Мне нужен живой муж! Я не хочу быть вдовой!».
К чему при этом упрёки в отсутствии средств, малыше и подневольной работе – непонятно.
Созданная тётей Верой новая «тайная семья» и была «работой над ошибками». Её второй муж – Михаил Михайлович Песляк – дядя Миша, как раз обладал желанной и необходимой бронью – всю войну он работал заведующим отделом ЦК комсомола, в действующей армии не был.
Отец тоже и через семьдесят лет лукавил. Что непостижимо – перед самим собою, в своем же дневнике!
« Через родных я узнал, что Аня вышла замуж на Дальнем Востоке за подполковника, якута по национальности. Совершенно неожиданно в 1951 году моя бывшая любовь с мужем-подполковником и двумя детьми проезжали через Москву. Муж позвонил, мы встретились в сквере Министерства обороны. Я познакомился с подполковником, увидел сына и дочь и, конечно, пристально смотрел на Аню. Я был уверен, то это она уговорила своего мужа позвонить мне в Министерство».
Вот, она, оговорка по Фрейду! «Увидел сына и дочь…»
Но, ни тётя Вера, ни отец истинной причины расставания так и не назвали. Почему тётя Вера – понятно. Отговаривать идти мужа в армию и закатывать истерики по этому поводу - в те годы занятие опасное, да и сегодня не очень одобряемое. Что же заставило отца тоже быть забывчивым?
Передо мною сохранившиеся фотографии отца периода 30-х годов. В основном - групповые. Самая ранняя датирована 9-13 апреля 1929 года. Подпись: «2-я конференция пионерских работников». На обороте рукою отца:
«Н. Филиппов. Чернореченская.» Отцу на ней 17 лет.
Следующая – «Актив Красноярского ж-д профтехкомбината 12 IV -1933. Отец уже серьёзный, вдумчивый. Как – никак четыре года прошло.
Ещё одна. Отец напряжён и строг. Его рукою – «партбюро московского Юридического института, 1936г.»
Следующая. Отец – центр выстроенной композиции. Подпись: «Комитет ВЛКСМ Моск. Юридического института. Июнь 1937 г.»
Ещё одна – июньская, но уже 1938 года, с той же подписью. На ней во втором ряду видна будущая тётя Вера.
Наконец – финал, апофеоз! Отец сидит в массивном резном кресле (начальник!) на фоне карты СССР. Подпись его рукою: «РК ВЛКСМ Красной Пресни. 1938г.»
Дальше идут уже сороковые годы…
На несколько мгновений вернёмся на семьдесят с лишним лет тому назад. Что на поверхности? Пионерский, комсомольский и партийный функционер. Имеющий отнюдь не слесарный, а партийный стаж работы.
А что такое ГПУ и ОГПУ, действовавшие активно во время стремительного карьерного взлёта отца? «Недремлющее око партии». Организации, которым он, с большой долей вероятности, был «без лести предан».
Думаю, не очень ошибусь, что уже по приезду в Москву в 1934 году отец был негласным сотрудником органов. Иначе никак, даже статусом «выдвиженца», нельзя объяснить, что 24 –летний по существу юноша из сибирской тьмутаракани становится членом партбюро одного из, как сейчас сказали бы, престижнейших институтов. А затем - секретарём институтского комитета комсомола, совмещая эту должность с работой заведующим отделом пропаганды и агитации Краснопресненского райкома ВЛКСМ.
Политическое ведь Управление!
1939 год. Отец - уже второй секретарь райкома комсомола.
1940год. Сотрудник аппарата Отдела пропаганды ЦК ВКПБ (б).
А дальше – дальше самое интересное.
Отец идёт в армию. Действительно, имея бронь. Но кем? Рядовым. Необычным рядовым. Напомню его запись из дневника: «Мне была выдана снайперская винтовка, хотя я совершенно не знал, как с ней обращаться, как пользоваться оптическим прибором».
Рассказы же самого отца об армейских буднях – просто фантастические!
Рядовым, с этой винтовкой и «огромным желанием вступить в бой» отец промаялся до первых военных месяцев, когда армия стала нести огромные потери. Год назад он был инструктором и не райкома, не обкома даже – а ЦК партии. Но такую яркую страницу его биографии все почему-то забыли. Вспомнили, когда стали нужны образованные командиры: оказывается, в роте есть боец с высшим образованием!
Так отец стал сержантом. Меньше чем через год - майором, а закончил войну подполковником. Тоже не совсем обычным.
Март 1953 года. Умирает И. В. Сталин. Кто от Советской армии в Почётном карауле у гроба? Маршалы Жуков и Конев, а за ним – отец, подполковник.
Этот факт отец не только признавал, но и не раз просил меня направить запрос в Красногорский архив кино - фотодокументов, чтобы снять копию с хранившейся там плёнки, запечатлевшей печальное событие.
Июнь 1957 года. Пленум ЦК партии. Кто выступает на нём от армии с требованием снять Г. К. Жукова с поста министра обороны за «бонапартизм» и прочее? Отец.
Август 1961. Отец получает генеральскую должность (оставаясь полковником!) в Политуправлении Группы Советских Войск в Германии – начальника отдела пропаганды и агитации. Дежа вю, да и только!
Своё пятидесятилетие он встречает в огромной, на целый этаж пятикомнатной квартире в генеральском городке, с персональной машиной - и сильно уязвлённым самолюбием.
Я очень удивился, когда узнал от отца, что «в Германию его сослал маршал Василевский, желая отмстить за его выступление против маршала Жукова». Кстати, текста того исторического выступления не существует. Отец говорил: «Эти три странички отобрали у меня сразу же, как сошел с трибуны». Что там было такого сверхсекретного, сегодня уже не узнать.
Отец вообще любил делать секреты. Известное превращать в загадочное.
С шестого по восьмой класс как член семьи военнослужащего я был с ним, мамой и младшим братом в Германии, в Вюнсдорфе. Жил в той самой пятикомнатной квартире, ездил на той самой персональной машине – белой «Волге» с водителем, солдатом Славой.
Потом, общаясь с отцом, я многократно убеждался, что он отрицает и зачёркивает былое, то, чему я сам был свидетель и, что никак не могло мне присниться или нафантазироваться. В отце срабатывал какой-то механизм стирания всего, что касается его бурной партийной и не только партийной биографии.
Я много думал над причиной: зачем отрицать очевидное?
Всё свелось, в конце – концов, вот к чему. Отец хотел, чтобы в памяти осталась не его жизнь, а легенда о его жизни, которую он старательно строил и оберегал. Для внешнего употребления - все эти отделы пропаганды и агитации, полковники и лекции, с которыми он несколько десятилетий разъезжал по стране. Но было и другое – его основное, то, чем он жил, что занимало его, и о чём он не хотел ( да и нельзя было!), чтобы знали другие. Отсюда и несуразности с бронью ЦК, службы рядовым и скачками до майора и подполковника с полковником, с последующим «замораживанием» в должности навсегда.
Всё это было лишь прикрытием. Поэтому подполковник, может, и стоял с маршалами у гроба Сталина. Полковник, может, и выступал от имени армии на Пленуме ЦК.
Игра во внешнюю карьеру - когда есть другая, внутренняя. В той же Германии, отец курировал ансамбль песни и пляски, драматический театр (был там и такой!), радиостанцию «Волна» встречал знаменитостей (из них помню двух Константинов – Симонова и Ваншенкина), выпускал тупые, «на злобу дня» плакаты: «Враг хитёр, в нём звериная злоба – смотри в оба!», «Не разгласил ли ты случайно в своём письме военной тайны?». «Четыре знака солдатской доблести – заслужи!».
Но именно он, а не кто иной, обменял приснопамятного американского лётчика Пауэрса на нашего разведчика – нелегала полковника Вильяма Фишера ( Рудольфа Абеля).

В широко известном фильме «Мёртвый сезон» ( Мосфильм.1968 год) это деяние отца изображено с максимальном враньём. Как любили и любят говорить в Одессе, «вас здесь не стояло».
Чёрных «Волг» не было и в помине. Была одна – белая, отцовская, всё с тем же шофёром Славой. Происходил обмен не в поле, а на мосту в городе Потсдаме, разделявшем советскую и английскую оккупационные зоны. Отец говорил, что его выбрали якобы по требованию английских спецслужб: «чтобы кэгэбешников не было».
Вот и не было…
Апофеоз фантазии режиссёра фильма Саввы Кулиша – проход двух разведчиков с многозначительными взглядами друг на друга. Боюсь, что литовский актёр Норейка, игравший спарринг – разведчика Лодейникова – Донатоса Баниониса, стал известным благодаря этой ролью.
Но такой ситуации не могло быть. На глазах у Пауэрса и у Фишера были повязки. Машины встали, что называется «дверь в дверь», и обмен состоялся.
Я не раз в последние годы жизни отца пытался возвратить его память к этому событию. Он монотонно всё отрицал.
Времени действительно прошло немало.
Отец успел побывать преподавателем в Военно-политической академии имени Ленина, уволился в запас, поработал старшим преподавателем кафедры научного коммунизма МВТУ им. Баумана, ушел на пенсию. Но и советских разведчиков не каждый же день приходится менять!
Такова отцовская карьера.
Я, как мог, старался не повторить её.
Удалось?
Отчасти.

Но это уже другой разговор.

Не скажу, что отец совсем не повлиял на меня. Его уроки письма – не длинными, а короткими фразами - помогли мне хорошо освоить телеграфный стиль и писать им легко и непринуждённо.
Несколько лет я боролся с навязчивой идеей отца приучить меня к антибактериальному мылу «Сэйфгард». Победил он. Я и сейчас пользуюсь только этим мылом.
Со старших классов школы отец пытался пресечь мои, по его мнению. «неумеренные выпивки». Они были только в его воспалённом воображении.
Но каждый семейный праздник, едва мы садились за стол, начинался его ворчанием: «Снова напиться хочешь…».
Где-то, в мои лет сорок, отца будто подменили. Сам стал предлагать выпить с ним. И не что-нибудь, а белую, чистую водку. Так продолжалось почти до его смерти…
Ещё: благодаря отцу я стал ненавидеть малейшие формы конформизма и славословия.
Каждый семейный праздник они с тётей Верой, будто соревнуясь, выступали за столом с пространными речами «по поводу». Было в них что-то обязательное и неискреннее, раздражавшее. Ушедшее.

Фотография на памятник
Моя единственная. С помощью плавиковой кислоты сохранённая на граните. Фотография тёти Веры и дяди Миши. Я буду называть их так, как называл их всегда.
Они были очень разными, противоположно разными. Тётя Вера – вечный комсорг, говорила всегда громко, уверенно, отчётливо, как с трибуны. Сомневаться в её словах значит сомневаться в самом главном, сомневаться в себе.
И её муж – Михаил Михайлович. Дядя Миша. Открытый, по первому зову бегущий навстречу. Спасатель.
Союз этот комсомольской богини и спасателя всегда вызывал у меня живейший интерес. Что связывает их, какие нити или ниточки?
Сегодня, вбуриваясь в то, их время, многое видишь иначе. Отчетливее, яснее. От самого первого воспоминания, задающего остальным тональность, мелодию.
С какой скоростью перелистываются года, как несутся месяцы, как мелькают дни! Оказывается, спускаться вглубь времени гораздо легче, чем подниматься наверх. Тянет нас оно, что ли? Затягивает?…
Стоп!
Вот оно – первое. Гулкая с неизменным эхом, площадка перед лифтами 19 –го этажа «высотки» на Котельнической набережной, где мы жили. Вечер 6 ноября 1955 года. Взрослые хлопочут внутри, в квартире, а мы - филипповская, песляковская, толкуновская и третьяковская малышня - с гиканьем носимся по огромному холлу. Мы едем смотреть иллюминацию! Наш ежегодный, традиционный всесемейный выезд в город.
Кто мы? Кузины-кузены. Старшие наши братья Лева и Володя в этой забаве не участвовали. То ли выросли, то ли эмоций и восторгов уже не хватало. Не знаю.
В нереально вместительный «ЗиМ» дяди Миши влезали: мои братья Саша и Андрей, сёстры Таня и Нина, я сам и присматривавшие за нами тётушки и бабушки. Всего – человек 8-9. Ехали мы чинно, медленно, рассматривая, как загорается и вертится, сделанная из лампочек турбина на МоГЭС – тепловой электростанции, стоявшей наискосок от «высотки» – и от Кремля. Смотрели, как мигает карта строек на Центральном телеграфе, как украшена Красная площадь, как величаво плывут над ней в перекрестье лучей авиационных прожекторов два аэростата - с портретами Ленина и Сталина.
Честно говоря, я тогда не знал, что за дядьки там, в воздухе, но зрелище было великолепное!
Нам, малышне, устраивал этот праздник дядя Миша! И сегодня помню эти «осмотры иллюминации» в мельчайших деталях. Значит – задело. Значит, «пробило». Навсегда.
…Чуть позже, конец 60-х годов. Коммунальная моссоветовская дача в Серебряном Бору, на 1-ой линии. Наверху, на втором этаже живёт Юрий Борисович Левитан. Мы, дети, и не догадывались, что это - тот самый, «От советского Информбюро». Хотя голос громкий, даже слишком.
Однажды дядя Миша приехал вечером с работы и пригласил «Юру» искупаться; через забор – канал имени Москвы. Я увязался с ними. То ли по лености, то ли из-за боязни холодной воды купаться не стал и сел на берегу. Рядом в каменной ротонде причала (она жива и сегодня!) гнездились любующиеся закатом и отбивающиеся от комаров парочки.
Несмотря на внушительную комплекцию, дядя Миша любил нырять. Он нырнул и вынырнул чуть вдалеке. «Юра» потерял его. Над Серебряным Бором голосом Информбюро разнеслось:
- Миша, где ты?!!!
Ротонда встрепенулась, зашумела. Наконец, до меня дошло, с кем купается мой дядя.
К тому же времени относится история с «порнографическими карточками». Мои родители жили несколько лет в Германии, где служил отец, а я учился в московском интернате. На выходные приезжал на улицу Кибальчича, к Саше и его родителям. У меня была даже своя кровать, в одной комнате с братом.
Интернат №59, в котором я учился, был для таких, как я, великовозрастных. Кого в нём только не было! «Поляков» - детей военнослужащих Центральной группы войск, «венгров» - Южной группы войск, «немцев», как я – из Группы советских войск в Германии.
Интернат – отдельная песня и отдельный рассказ. Он находился тогда на окраине Москвы, далеко за Сокольниками, на улице с названием странным, не столичным: Погонно-Лосиноостровская. Рядом – больница для детей с нарушениями опорно-двигательного аппарата.
Однажды, скучая в безделье, я зашел на ту территорию и нашел кем-то оброненную плёнку с голыми девочками. Нет, это были не снимки на память или, как сейчас говорят, фотосессия. Это был, по-видимому, демонстрационный материал к научной конференции.
Девочки были с костылями и без них, но все, все абсолютно голые!
Сегодня это не звучит. Ну, и что…
А тогда! Мы был зажаты и пережаты ещё жившим сталинским нравственным прессом. На уроках физкультуры девочки отказывались заниматься в трусах, потому что «стыдно, мальчишки увидят…»
А тут голые… Я напечатал в интернатской фотолаборатории плёнку и спрятал фотографии в нагрудный карман своей школьной формы.
Как оказалось, недостаточно хорошо. То ли они выпали, то ли их обнаружили бдительные домашние (кроме Саши и его родителей, в доме жила мать дяди Миши Клавдия Ивановна). Шум был страшный. Клавдия Ивановна смотрела презрительно – осуждающе. В прошлом она была директором школы, имела даже орден Ленина. Тётя Вера прочла лекцию «О недопустимости занятий порнографией в подростковом возрасте» (она уже тогда была профессором-юристом), а дядя Миша обещал выпороть.
Последнее мне больше всего пришлось по душе, но… ограничилось словами.
…Ещё скачок во времени. 1980-ый год. Я живу в коммуналке на Трубной площади, в 1-ом Колобовском переулке с новой (второй) женой. Пытаюсь встать на очередь «для улучшения жилищных условий». И так, и сяк - никак. Главное, моя прежняя квартира была кооперативной. Вроде бы купил и отдал прежней жене и сыну. Замкнутый круг.
Кто приходит на помощь? Дядя Миша. Необходимо разрешение самого Промыслова, тогдашнего председателя Моссовета. Они знакомы. Дядя звонит Владимиру Фёдоровичу, и они разрабатывают настоящую операцию. (Дядя Миша работал тогда заместителем главы Союза Советских обществ дружбы с народами зарубежных стран – одной из «крыш» нашей внешней разведки; там немало занимались и собственно дружбой - поездки делегаций, города-побратимы). С одной из делегаций (японской), по замыслу Михаила Михайловича и Владимира Фёдоровича, я войду в кабинет председателя Моссовета с необходимыми документами. Он их подпишет, проблема будет решена.
Так и вышло.
Но ведь на такое надо было решиться!
Кстати, о ССОДе. Сегодня я чётко осознаю, что, кроме своей общительности и открытости, дядя Миша имел ещё одну жизнь, закрытую почти для всех, но от этого не менее активную. Он был одним из руководителей советской внешней разведки.
Могу сказать, на правах ветерана той же системы, что никто из нас до спецразрешения «разлегендироваться» не может. В противном случае, он совершит государственное преступление и будет отвечать, как говорили в то время, «по всей строгости закона». Кстати, я никогда не видел у дяди Миши ничего, связывавшего его с разведкой. Разве что давнишняя комсомольская (он работал во время войны в ЦК комсомола) дружба с двумя будущими руководителями КГБ – Шелепиным и. Семичастным. Дружба дружбой, но не обязательно ведь из-за неё в разведку идти…
Наверное, эта часть дядиной жизни так бы и осталась тайной, и говорить здесь о ней было бы нельзя. Если бы не мой собственный жизненный опыт. Предполагать и догадываться можно о чём угодно. Чтобы утверждать – надо иметь факты. Вот только два из них.
Один - внешний. Доступный и видимый всем: тесное знакомство дяди Миши с Иосифом Ромуальдовичем Григулевичем. Большинству это имя ничего не говорит. Разве, что как автора выпущенной в своё время Политиздатом массовым тиражом антиклерикальной «Инквизиции». Для спецслужб Григулевич – один из самых известных разведчиков советской поры. Организатор второго удачного покушения на Троцкого.
Второй факт - собственный опыт. Устройство меня, опять же дядей Мишей и благодаря его названному брату, давнему и закадычному другу Фёдору Архиповичу Гришаенкову, на работу в КГБ. Правда, не обошлось без звонка Андропова (это уже усилия моей бабушки Матрёны Еремеевны), но начало, первые шаги были связаны именно с поддержкой дяди Миши и Гришаенкова.
Устроили. И куда? В аналитическое управление КГБ, к генералу Николаю Леонову. Сегодня могу кое- что рассказать. А тогда всё было засекречено, зашифровано. Удостоверения у нас были подписаны Д. Гвишиани, главой Госкомитета по науке и технике. Наш «научный» подотдел имел вывеску «Центр по изучению безопасности полётов». А занимались мы тем, что готовили в трех экземплярах непосредственно на стол Ю. В. Андропову бюллетень «Поездки советских учёных за границу» (кто, зачем, итоги). Я работал там литературным редактором, как и Ира Питовранова – дочь еще одной легенды советской разведки, генерала Евгения Петровича Питовранова. Словом, как у Высоцкого: «В наш тесный круг не всякий попадал…»
…Ещё временной скачок. 1985 год. Дядя вызывает меня в ССОД, чтобы «пропесочить» за какие-то мои высказывания (честно, не помню, какие). Да разве в этом суть! (В 2005 г., когда я определялся на работу в Госнаркоконтроль, меня поразило сказанное его тогдашним руководителем Виктором Васильевичем Черкесовым: «Мы проверили тебя. Ты оказался чистым. Это – редкость». Поразило последнее слово. Значит, многие…?! )
Итак, пришел я в ССОД, и дядя Миша пошел со мной к другому заму, Геннадию Ивановичу Янаеву. Будущий гэкачепист и «мгновенный президент» не напоминал «человека с трясущимися руками». Он долго и вдохновенно вразумлял меня, что «идти против власти - значит сломать себе шею». Я воодушевлённо соглашался. Почему бы и нет?
В жизни всегда всё закольцовано. Когда мы хоронили дядю на Кунцевском кладбище, в двух шагах я увидел со спины человека с огромной корзиной цветов. Он держал её, слегка наклоняясь от тяжести. Это был Янаев. Я помог, и мы вдвоём водрузили корзину на уже возникший холм. Геннадий Иванович сразу же вспомнил меня и спросил, внял ли я его советам. Я ответил: «Конечно!». И не соврал.
Закольцованность продолжалась. По роду своей деятельности дяде Мише приходилось почти ежедневно бывать на разных приёмах и раутах, и не только закусывать, но и пить. Дома у него на семейные праздники всегда выставлялся двухлитровый графин-корабль, наполненный коньяком. Пили «до побеления всех парусов»…
А на его поминки генералы явные и тайные украдкой проносили водку, скрывая её в трубочках газет: в стране бушевала антиалкогольная кампания.
О тёте Вере могу сказать гораздо меньше. Её противоположность дяде Мише и состояла в нарочитом конформизме и, возможно, сознательной отключённости от реальной жизни. Она объясняла это «наукой», но мне видится, немного лукавила. Такой характер, такая натура.
Сколько я ни рылся в своём сознании (и подсознании), не мог вспомнить ни одной её выпуклой зацепки, привычки. У дяди Миши - пожалуйста, с ходу: любил Есенина, любил собирать книжки-миниатюры. Их было у него штук пятьдесят, а может быть, и сто.

А тетя Вера…
Помню её как неизменного десятилетиями оратора на праздновании 9 Мая у нас, на Котельниках. Выступления были, как мне казалось, слишком уж обязательными «к дате».
Возможно, это так выглядело со стороны, а возможно, я ошибаюсь.
Но мне пришлось стать свидетелем размолвки, которая, как мне кажется, стала детонатором развода Саши Песляка с Людой, его первой женой. Я приехал на Пресненский вал, где тогда жил брат, в самый разгар конфликта. Суть его уловил сразу.
Оба внука, Никита и старший Андрей, по мнению их бабушки, «ненадлежаще воспитывались» (это её подлинные слова). В чём это заключалось?
Люда выпорола старшего сына за какую-то провинность («рукоприкладство», «не педагогические меры воздействия», «всю нервную систему разрушишь»). А Никиту подстригла - не то слишком коротко, не то слишком криво («изуродовала мальчишку», «уродом стал», «на кого он теперь похож!»).
И далее всё в том же духе. Словом, нашла коса на камень, характер на характер. Не только искры полетели, но потом и семья.
…Сегодня смотрю на то, не прошедшее ещё время, сквозь призму лет: увеличивает или уменьшает такая призма людей, характеры, значимость для конкретного «вспоминателя»?
По-моему, отсеивает. Второстепенное - от главного, оставляя суть.

Винегрет

У меня был один родной дядя - дядя Лёва. Брат моей мамы. Она любила рассказывать, как в довоенной жизни, в Измайлове, «в бараке мы все, мал-мала меньше – пять человек, ютились в десятиметровой комнате. Лев всегда спал на столе посередине комнаты, а мы, девочки – двое с мамой на кровати, двое на полу». Эта бытовая подробность до некоторого времени не снижала, а наоборот, приподнимала героический образ моего дяди. Он, по жизни, немного прихрамывал. Как говорил сам, порезал ступню осколком стекла от бутылки.
Когда началась война, дядя уехал на фронт корреспондентом газеты «Правда». Фотография дяди Лёвы в военной форме, увеличенная мною, всегда висела в нашей большой комнате на Котельнической.

Сейчас она у меня. Вглядываюсь и пытаюсь постичь: что же всё-таки случилось с этим незаурядным, ярким и однажды потухшим вулканом?
Бабушка не то хвасталась всегда, не то гордилась: «Нас, Толкуновых, целая деревня! Мы сильные, очень сильные!» И это было правдой.
Свою карьеру (если можно отнести такое сухое, канцелярское слово к живому человеку) дядя Лёва начал курьером в газете. Потом - через войну, постсталинизм, хрущевизм, брежневский «застой».
Был дважды главным редактором «Известий», председателем Правления Агентства печати «Новости», а затем и одним из руководителей навсегда исчезнувшего советского государства – Председателем Совета Союза Верховного Совета СССР.
Скажу честно – я воспринимал эти дядины карьерные взлёты и полёты декоративно. Как данность.
Также признаюсь: я давно пытался его понять. Ещё в 1975 году, на пути в Ясную Поляну, на празднование юбилея Льва Толстого, оказался в автобусе рядом с Константином Михайловичем Симоновым. Дорога длинная. Почти четыре часа. Играть в молчанку было неприлично. Мы и не молчали. Симонов, узнав, что я племянник Льва Толкунова, тут же пустился в воспоминания об их совместной учёбе в ИФЛИ, о встречах на фронте. Запомнилась деталь: «Он был какой-то светящийся».
Словам прижизненного классика советской литературы я не только поверил – я знал, что это так. Дядя Лёва улыбался широко, открыто, искренне.
Запомнилось с детства. С тех летних месяцев, когда гостил у дяди Лёвы на даче. Чаще всего, или точнее – почти всегда это была инициатива бабушки, считавшей меня своим любимым внуком и хотевшей, чтобы я отдохнул и окреп на свежем воздухе. Мои родители дачи не имели, снимать же дом или веранду с комнатой на всё лето было и тогда накладно.
Дяди Лёвина дача в Успенском…!
Дни, проведённые на ней, казались мне тогда просто приятным времяпрепровождением. Мы, дети и малолетние родственники ЦКовских ( дядя Лёва работал тогда в ЦК партии заместителем заведующего Отдела стран народной демократии) объединились в одну ватагу и «бились смертным боем» с «совминовскими». Такими же, как и мы, детьми и родственниками работников аппарата правительства.
Совминовские жили за озером. Озеро - граница между никогда не прекращающими враждовать нашими детскими государствами.
В 2004 году я поздравлял Ирину Юрьевну Андропову с юбилеем её отца. Единственное, что мы оба вспомнили сразу – озеро!
На нём я научился не только «сражаться» с совминовскими, но и плавать.
В «битвах» у озера не всегда побеждали мы, бывали и поражения. В одно из них меня захватили «в плен» и решили «купнуть». В этом не было ничего особенного – июль, середина лета. Искупаться – одно удовольствие!
Кроме одного – я не умел плавать! Признаться в этом «врагам» - ни за что!
Представьте себе: меня тащат за рук и за ноги к краю деревянных мостков (глубина там несколько метров! ), а я даже не барахтаюсь. Думаю: всё, кончено, я утону и не выплыву наверх никогда!
Бросили! Вода хлынула кругом: сверху, снизу, в глаза, уши. Какие-то белые и чёрные круги поплыли вверх, и меня, как пробку, выбросило наружу, на слепящее солнце и под хохот совминовских.
Я снова начал тонуть. Тут, кто-то (или я сам себе) подсказал, что надо плыть – это единственное спасение! Я стал отчаянно бить руками по воде, производя неимоверный шум и поднимая тучу брызг.
Не помогло! Вспомнил, что плавать надо по-собачьи, загребать ладонями и отталкиваться от воды. Вышло! Я поплыл. Совершив первое в жизни преодоление себя.
Были в Успенском и встречи. С тем же Юрием Владимировичем Андроповым. Сказать по правде, встречался не я, а бабушка. И по вполне конкретному поводу. На дядиных дачах (потом была ещё дача Верховного Совета СССР в Снегирях), где она жила летом, бабушка всегда разбивала огород, сажала морковь, лук, петрушку. Говорила: «Я – человек земли и без земли не могу». Юрий же Владимирович, как мне рассказывала бабушка, считал, что огородничество на даче – занятие пустое. Что «мы давно уже все городские люди, и зелень лучше и практичнее купить в магазине».
Дяди Лёвы при этих дискуссиях не было. Но я знал, что он рад огородным затеям: «У мамы есть занятие, оно увлекает и занимает её».
Со временем у нас с дядей Лёвой появилась общность. Я тоже, как и мой брат, его сын Андрей, стал журналистом.
Это - целиком дело рук и стараний дяди Лёвы. У моего литературного учителя, критика Льва Аннинского есть замечательная мысль: «Наше, послевоенное поколение - поколение замедленного развития. К пятидесяти годам мы постигаем то, что раньше узнавали и с чем жили в тридцать». Я принадлежал и принадлежу к этому «замедленному» поколению.
Помните поговорку: «В семье – не без урода»? Так это обо мне. В нашей большой семье меня с раннего детства держали за неуправляемого придурка. Ждали со страхом: что он вытворит ещё?
Дядя Лёва зацепился за моё искреннее увлеченье фотографией. Однажды я принёс ему ворох своих дипломов и грамот с различных детских и пионерских фотоконкурсов. Он был поражен их количеством. Дипломы я сопроводил публикациями. Их было тогда семь штук! Но какие: газеты «Правда», «Комсомольская правда», журнал «Советское фото»!
Ворох грамот и подсказал дяде Лёве, что делать со мною. Тётя Марина, жена дяди Лёвы, была старинной подругой главного редактора «Советского фото» Марины Иосифовны Бугаевой. Созвонились. Мои грамоты и дипломы пошли в дело. Я стал готовиться к поступлению на факультет журналистики МГУ. Готовиться – громко, слишком громко сказано. У меня в аттестате было семь троек, надеяться было не на что. И всё же…
В тот, 1966 год, мало того, что совпали два выпуска из школ, 10-ых и 11-ых классов, так на факультет журналистики принимали только «с двухлетним трудовым стажем». Казалось – точка. Оказалось - многоточие.
Не без участия дяди Лёвы, а точнее тёти Марины, журнал «Советское фото» на основе моих публикаций в нём дал рекомендацию для поступления на факультет, перекрывающую и плохонький аттестат, и отсутствие трудового стажа.
Так я оказался на факультете журналистики МГУ. После его окончания дядя Лёва помогал мне устроиться в газету «Советская культура», а через десять лет – в аппарат Правления Союза журналистов СССР.
Он был везде и во всём, что связано с журналистикой, не только моим родным дядей, но и одновременно – крестником и ангелом – хранителем.
Может быть, дело совсем не в дяде Лёве, а во мне? Запоздалое развитие аукнулось снова, дало о себе знать? Может быть, я чего-то не понял в сложной, подковёрной чиновничьей борьбе?
Приглашаю читающих эти строки вынести свой вердикт.
Возможно, что-то главное ускользает от меня, бывшего тогда не только внутри событий, но и основным их действующим лицом.
Номенклатурно я пришел в Правление Союза журналистов на должность старшего консультанта. На самом же деле был секретарём Всесоюзного творческого фотообъединения. Это означало ответственность за все фотовыставки и конкурсы – союзные и зарубежные. Но не только. В те, как их принято называть, застойные годы, качественной фотоплёнки и фотобумаги в стране не было. Поэтому для «поддержания престижа великой и могучей страны» как раз это самое Всесоюзное творческое фотообъединение и выдавало для печати на Всесоюзные и Международные фотовыставки и конкурса цветную фотобумагу «Кодак».
Заступив в должность, я автоматически становился распределителем этого несметного по тому времени фотографического богатства.
Принимая дела от предшественницы, некоей Моклецовой, я обнаружил, что отсутствуют документы на распределение фотобумаги среди фотокорреспондентов московских журналов и газет. Дефицитный «Кодак» бесследно исчез, испарился.
Денежное выражение этого исчезновения оказалось не маленьким – 17 тысяч рублей! Внушительная сумма! За свою работу в Правлении, за всё про всё я получал тогда 200 рублей в месяц.
Написал записку руководству Правления. Мол, не могу принять дела, пока не решится судьба этих 17 тысяч.
Проходит неделя, месяц, полтора месяца. Я иду на приём специально по вопросу исчезнувшей фотобумаги к Ивану Алексеевичу Зубкову – руководителю аппарата правления.
Тот - места в карьер: - Пятно хочешь посадить на нашу репутацию? Твоего же дядьку замарать! (Дядя Лёва был тогда первым заместителем Председателя правления Союза журналистов).
И дальше всё в таком же духе. Улучив мгновенье, я спросил:
- Что же мне делать?
- Принимать дела и не выкаблучиваться! - последовал ответ.
- А 17 тысяч?!
- Их никто тебя спрашивать не будет!
- А Вы спишите их, как непредвиденные расходы…
- Не могу…
Это - «не могу» и постоянное, страстное желание больших и маленьких чиновников повесить на меня украденное не мною, будет преследовать потом всё время. На следствии, и после заведения уголовного дела по факту хищения, и в моих безуспешных попытках достучаться до руководства Отдела пропаганды ЦК КПСС, подотделом которого и было Правление Союза журналистов СССР.
Но до всего этого я позвонил дяде Лёве и попросил о встрече. Договорились вечером обсудить всё во время прогулки во дворике дядилёвиного дома на улице Щусева (сейчас снова Гранатный переулок).
Поговорили. Меня больно стегнуло то, что мой героический дядя приводил ровно, почти слово в слово те же аргументы, что и Зубков.
Что оставалось делать? Защищать себя самому.
У одной из сотрудниц Правления АПН, Тамары Павловны Жиленко, которая до Моклецовой выдавала в Правлении фотобумагу и детально знала все махинации ней. Со студенческих времён у Тамары Павловны остались ходы к двум тогда власть предержащим - Генеральному прокурору Александру Михайловичу Рекункову и министру внутренних дел Виталию Васильевичу Федорчуку.
По протекции Тамары Павловны я направился на Пушечную, в Генеральную прокуратуру. Александр Михайлович выслушал меня и предложил написать заявление на его имя. Я написал.
Так возникло дело «О хищении цветной фотобумаги «Кодак» на сумму в 17 тысяч рублей в Правлении Союза журналистов СССР». Дело в четырёх томах. Не закрытое и сегодня. В суд тоже не переданное. Подвешенное во времени и теперь уже - в истории. Зачем? Кому это нужно?
Следователь Алиева ( я точно запомнил фамилию, а вот имя – отчество забыл) почти сразу же выяснила банальность и примитивность совершенного хищения. Фотобумагу «Кодак» Моклецова переправляла в Сочи своему другу пляжному фотографу Дмитрию Дунаевскому. Тот использовал её по назначению. Отбоя в клиентах не было. Ещё бы: «Кодак»! Качество! Цвет! Сочность!
Выручку делили пополам.
Всё ясно. «Вор должен сидеть в тюрьме, как любил говорить Жеглов - Высоцкий. Должен - то, должен. Но этого к моему удивлению, кроме следователей Рекункова, никто не хотел.
Но самое для меня непостижимое, что дядя Лёва был одним из основных «нехотельщиков». Он и бывший тогда председателем правления Союза журналистов главный редактор газеты «Правда» Виктор Григорьевич Афанасьев метали громы и молнии в мою сторону. За что? Будто бы я вошел в долю с Дунаевским, а не Моклецова.
В конце – концов, видя, что ясное, прозрачное и до конца расследованное дело о хищении вот – вот замотают, я решил идти вабанк. На очередном заедании Правления Союза журналистов СССР обвинил Афанасьева в укрывательстве и попытках развалить дело. Это был неожиданный для многих ход.
Реакция последовала почти мгновенно. Через несколько дней меня уволили из Правления с формулировкой более чем странной «несоответствия занимаемой должности» и организовали покушении – наезд на Манежной площади. Я успел отскочить. Машина врезалась в столб и погнула его, а потом, как водится, скрылась.
Это было уже слишком. Я решил, что парламентские баталии закончились и пошел по второму пути - к Виталию Васильевичу Федорчуку на Огарёва, 6. Рассказал ему о своих бедах и спросил совета:
- Что делать? Воруют. Скрывают. А теперь вот пытаются убрать…
Виталий Васильевич снял трубку. Поговорил с кем – то и сказал:
Внизу моя «Чайка». Сядешь в неё. Она отвезёт тебя к Андропову.
Расскажешь ему то, что рассказал мне.
Так я встретился с Андроповым в последний раз. Он был сух, сдержан, суров, но выслушал меня до конца. Когда я живописал ему про покушение и погнутый фонарь, Юрий Владимирович произнёс:
- Ничего не понимаю. Он должен был защитить тебя.
- Кто?
- Лев Николаевич. Он ведь не трус… Хотя, - Андропов внимательно посмотрел на меня, - времена меняются…
Так я обрёл могучего защитника и потерял родного дядю. Не в буквальном, а в самом что ни на есть бытовом смысле. С тех пор (а прошла уже целая эпоха!) семья дяди Лёвы, что называется, в упор не замечает меня. Причина? Подозреваю, что свое «времена меняются» Андропов тогда высказал не только мне.
В прошлом году мы с приятелем–фотографом решили сходить на Новодевичье кладбище. Был золотой, тёплый конец сентября. Самое время для итогов и размышлений. У входа нас остановила смешная и грозная табличка: «Кладбище закрыто по техническим причинам». Какие причины, тем более технические, могут быть у покойников? Оказалось, что бывают. «Любящие и благодарные россияне» разбили вдребезги фотографию Ельцина и растоптали холмик на его могиле. Отметились. Прошли. Погуляли в одиночестве по кладбищу. Дошли до дядиной могилы. Рядом, с одной стороны Ростислав Плятт, с другой – Ян Френкель. И дядя Лёва. Такой вот винегрет.
И тут меня осенило: в этом – то «винегрете» всё и дело!
Незадолго до нашего похода на Новодевичье кладбище дяди Лёвина дочка- моя сестра Таня, выпустила книжку о нём. Там в один голос говорили о его необыкновенных человеческих качествах, душевной чуткости и заботе обо всех, включая уборщиц.
Но тогда откуда такое самоустранение в истории с 17 тысячами?
Вы помните, что такое винегрет? Это, когда разные - всякие овощи -свекла, картошка, зелень - выдаются за целое. Так и здесь.
Как бы заключил Дени Дидро: «Со временем искусственный человек вытеснил в нём природного». И получился винегрет. Вместе, в одном человеке, заключены душевность и помощь, страх, даже спесь.
Очень распространённый в жизни «винегрет».


Маленькие хитрости

Для меня он был всегда загадкой. Как в нашей образцово – советской семье появился человек с такими ярко выраженными антисоветскими взглядами, которые он никогда ни от кого не скрывал? И что самое удивительное, другие сановные и партийные дядья мирились с ними.
У меня о нём остались даже не пунктирные – мозаичные воспоминания. Впрочем, вывернутые, как во сне – от конца к началу.
Ясно вижу ромбики авоськи, густо опутывающие зеленоватое, почти бутылочное стекло небольшой банки с белым порошком.
Тётя Валя везёт прах мужа закапывать на Валдае, как принято говорить, его исторической родине. Я провожаю её на Ленинградском вокзале. Ненужно и ослепительно светит солнце. Жарко.
Ещё вспышка. Чуть раньше. Кто-то из дяди Тиминых валдайских родственников на поминках (были ещё и ленинградские), взяв слово, говорит: «Это был болт, скреплявший нашу семью». И плачет.
Болт? Я бы не сказал. Скорее – стержень, вокруг которого многое крутилось.
Сказать, что я был близок с ним – значит обмануть время. Этого мне больше всего не хотелось бы. Ушедшие, кроме прочего, взывают к правде.
В моей памяти он остался человеком в тёмном кожаном пальто и шляпе, сильно похожим на «кукурузного» Никиту Сергеевича. Настолько сильно, что в начале 60-х, когда дядя Тима поехал на рыбалку всё на тот же Валдай, его приняли за Хрущёва, и срочно прислали спецвагон с паровозом. Насколько это легенда, насколько быль, не берусь судить. Но я слышал её несколько раз от самого дяди Тимы и всегда - в уверенном и подробном изложении.
Вообще-то он говорил немного, к фантазиям склонен не был. По профессии - бухгалтер, он привык иметь дело с конкретным – с цифрами. Так же чётко и прагматично относился к жизни. Сокрушался наигранно:
- Меня в собесе ненавидят люто. Ещё бы: двадцать третий год к ним за пенсией хожу!
Однажды я встретил дядю Тиму в центральном «Детском мире» на тогдашней площади Дзержинского. Он выбирал какие-то дощечки для дома и, увидев меня, стал вдохновенно расписывать, где и как собирается их «пришпандорить».
Он любил мастерить. Из популярного тогда журнала «Наука и жизнь» вырезал и сохранял только раздел «Маленькие хитрости» - советы домашним мастерам и умельцам. Очень удивился, когда я сказал ему, что «Науку и жизнь» фактически делает Рада Никитична Аджубей, дочка Хрущёва:
- Вот уж действительно далеко яблоко от яблони упало!
Со страстью мастерить в дяде Тиме соревновалась другая и, по- моему, ещё более сильная страсть – рыбачить. Он искренне удивлялся, не понимая, как окружающие его не разделяют «прелесть и загадки тишины».
Я, кстати, понимал. Настолько, что получил от дяди Тимы рекомендацию в общество «Рыболов – спортсмен». И пользовался бесплатным прокатом лодок, путешествуя по Подмосковью.
С рыбалкой связано, пожалуй, самое главное, что принес дядя Тима, того не замечая (и не зная), в мою жизнь – эротизм.
Сегодня это слово обмызгано и обмусолено интернетом, подогнано под общую гребёнку порностандарта на сайтах. Тогда, в конце 60-х, у нас хоть и «секса не было», но было понимание, ощущение женского не только как предмета животного обладания, но и как величайшей, преобразующей и силы, одухотворяющей, возвышающей, ослепляющей своею Гордой Наготою. У нас «секса не было». Была эротика. Развитая, зрелая, которая сегодняшним крутым парням и не снилась. Это не хвастовство, а факт.
А началось всё в Эстонии. У тёти Вали была астма, и она искала место, где бы можно было отдохнуть, и в то же время не мучила бы влажность и не душил кашель. Таким, почти идеальным местом оказался прибалтийский курорт Пярну.
Эстония тогда была советской заграницей. Начиная от архитектуры домов, до людей, населявших их. Помню хорошо свой первый, почти мгновенный взгляд на Таллинн: огромная серая масса старинной крепости, нависшая над вокзалом, надписи на непонятном языке, не наши, не советские трамваи. Мы почти сразу же уехали, пересев на другой поезд – тепловоз с двумя игрушечными вагончиками, идущий к Пярну. Но ощущение бушующей радости клокотало во мне. И от новизны того, что увидел, и от неизвестности того, что с нами будет дальше.
К моему удивлению, ни дядя Тима, ни тётя Валя не замечали эстонскую необычность. Позже я узнал, что после войны они оба (тётя Валя тоже была бухгалтером) работали в Германии, в советской администрации. Где и познакомились.
Это для меня было так остро - ощущение заграничного!
Во всём. Даже в скорости движения тепловоза. Она была настолько медленной, что казалось, можно идти рядом и разговаривать через открытое окно с сидящими в вагоне.
Ехали мы в Пярну пять часов. Рекордная скорость! Если учесть, то расстояние чуть больше 120 километров…
Я метался в тепловозной медлительности, тётя Валя спала, дядя Тима читал взятую им специально в дорогу «Сагу о Форсайтах».
Он был невозмутимым человеком. Сидеть часами смотреть на тёмную, слегка подрагивающую от поплавка воду – какое терпение надо иметь!
У меня, признаюсь, его никогда не было.
Я жил, широко раскрыв газа, выключив разум – одними эмоциями, иногда чувствами.
Может быть, поэтому в Пярну я и сделал фотографию «На бульваре», которую перепечатывали по всему миру, ставшую в 1970 году лучшей по разделу «жанр» среди советских фотомастеров и фотолюбителей.
История её – пример дяди Тиминой невозмутимости.

Мы втроём шли домой с пляжа по главной пярнуской лице Ныокогуде (тогда Советской, сегодня Сунелусе – что означает это слово, честно, не знаю). Я сразу заметил эту девочку со скакалкой в одной руке, цветком – в другой. Ещё бы: образная философия детства!
Никакой фотографии не случилось бы, если бы дядя Тима не остановился купить сметаны и творога к ужину. Молочное было в те годы, как бы сказали сейчас, эстонским брендом. Купить – минута. Но дядя Тима решил попробовать «товар». Делал он это с тщательностью и основательностью главного бухгалтера - должности, с которой и ушёл на пенсию.
Я вырвался вперёд, догнал девочку, снимая, оттолкнул её родителей, упал ей под ноги…
Но больше всего меня поразила не заграничность эстонского быта. А дети. Братики и сестрички, почти всегда аккуратно, торжественно одетые, чинно держащие друг друга за ручку.
И девушки. Их микро – короткие юбочки для игры в теннис. В них просто (и по нашим, московским меркам, бесстыдно) они ходили по городу. Загорелые мускулистые руки и ноги, светлые волосы. Независимо от возраста - совсем ещё юные или «бывалые» - от эстонок исходила, лучилась здоровая красота женского, которую в московской толкучке давно уж забыли.
С Пярну связано моё первое знакомство не с придуманной, сфантазированной, а с реальной Гордой Женской Наготою.
Я уже говорил, что одной из всепоглощающих дядю Тиму страстей была страсть к рыбалке. Дома в Москве у него «тёмная комната» (вариант чулана в домах сталинской постройки) была завалена удочками. С собою он взял только три самых лучших. И набор блесен и крючков.
Пляж, море, песок – это понятно. Но для рыбалки дяде Тиме нужна была река. Она нашлась. В нескольких километрах от города. Река Рийу. Не очень широкая, но с рыбой.
Сам собою, у нас в Пярну образовался чёткий режим дня. Утром, после завтрака, дядя Тима с тётей Валей шли на рыбалку (тётя помогала расставлять удочки и, по необходимости, кормила мужа).
Я шел «на съемку».
Родственники считали меня хорошим фотографом. Ошибались ли они, рассудят мои снимки. А тогда для меня важна была обретаемая с помощью фотографии свобода, полная и каждодневная!
Где я фотографировал?
Больше всего на пляже. Казалось, море и небо объединились, и рядом с этой огромной голубовато – синей чашей, другая - из песка, ослепительно жёлтая. А на ней - люди, люди, люди…
Пройти её из конца в конец – то же, что дойти до края земли. Но однажды - дошел. Край оказался границей городского пляжа. Зыбкой, условной. На высоченном железном столбе, вознесённая на самый верх, красовалась табличка «Naiste» - женский.
Дальше был женский пляж. Что это такое, я тогда совсем не знал. Из сегодняшнего всезнающего времени такое видится диким. Но тогда ничего не подозревая (да и эстонского я тоже не знал), пошел дальше. И тут…
Я увидел - голых женщин!
ОБНАЖЕННЫЕ СТРОЙНЫЕ ГИБКИЕ ТЕЛА. РАЗНЫЙ ВОЗРАСТ – И КРАСИВО, НЕДОСТУПНО…
Они же стояли в дюнах, среди высоких стеблей осоки, подняв руки к голове. Загорали. Тёмные, бронзовые, с необычным фиолетовым свечением кожи: хотели быть ещё темнее, ещё фиолетовей.
Что это было?
Сейчас, через сорок с лишним лет, не смогу сказать. Видение? Образ? Но осталось во мне навсегда и, потом раскручивалось и раскрывалось и в фотографиях, и в рассказах, и в жизни. Хотелось дотянуться, потрогать рукой Прекрасное, Абсолютное, такое моё!

Встречей с этим Прекрасным я обязан дяде Тиме, и тёте Вале, конечно.

Лёва «тушинский»

Мой двоюрный брат. Он жил далеко- далеко, по тогдашним меркам, на самой окраине Москвы – в Тушино. Помню, как мы с мамой ехали к её сестре тёте Клаве - Лёвиной маме: сначала на метро до станции «Сокол», потом в «шестом трамвае» до Покровско- Стрешнево, затем в туннель под каналом и - вверх, по улице Свободы в Тушино.
Поездка с утра и до вечера. Редкая, случавшаяся раз в десять, а позже, и в пятнадцать лет. Лёва приезжал сам на отцовские празднования 9-го мая. Сохранились снимки, где он со своими детьми Гришей и Ирой стоит на ступенях парадного подъезда Высотного Дома на Котельнической набережной и за праздничным столом слушает речь, возможно, отца, возможно тёти Веры. Есть фотография, где мыс ним вдвоём что-то обсуждаем.
Лёва был неисправимым романтиком. Таким же инородным телом в семье, как и я. Сегодня, после его недавней смерти в декабре, я отчётливо осознаю, что по жизни родственность наших душ никак не проявлялась.
Причины, скорее всего внешние. Слишком разные занятия мы выбрали себе в жизни. Лёва – радиоинженер. Я – то фотограф, то журналист, то психотерапевт. Признаться же во внутреннем родстве сил и духу не хватило.
Похороны – далеко не радостное событие. Тем более, в крематории, тем более в Митинском, овеянном радиацией Чернобыля. Но Лёва, прощаясь, уходя навсегда в чёрную дыру – «кочегарку» поразил меня ещё раз, не побоюсь этого научного слова, своей единтичностью со мною.
Он не только с детства тратил последние деньги на книги (об этом любила рассказывать моя мама, укоряя меня за не начитанность), но и писал сам сценарии, снимал и озвучивал фильмы о Тушине. Как абориген, живущей в Тушине с 1939 года, как знаток и, как историк. Да, текст, съёмки и озвучка были доморощенными, непрофессиональными.
Но это была попытка выразить себя, своё «Я».
Попытка невозможная ни для моего отца, ни для дяди Миши, ни для дяди Лёвы, ни для дяди Тимы. Они были заземлёнными, материальными людьми. Снимать и озвучивать для себя, без идеологически подпорок и мотиваций - занятие не для них.
Правда, в 60-е годы, в самом начале повального увлеченья кинолюбительством Саша, я и дядя Миша «сняли» домашний фильм - пародию на американский боевик «Кровавый день». Дядя Миша соответственно его комплекции был банкиром, а мы, кроме сценария и операторства – нападавшими на банк грабителями.
Как всегда бывает: из фильма в памяти сохранился самый нелепый момент – рука банкира - дяди Миши, нажимающая на кнопку тревоги – ученический ластик.
Не избежал увлеченья кинолюбительством и дядя Тима. Я ассистировал ему на «съёмках фильма» - «Женщина и медведь». Сюжет незатейливый: из-за ёлки выбегает медведь (дядя Тима) и нападает на женщину (тётя Валя). Мне оставалось только заснять «происшествие» на плёнку.
Фильмы Лёвы о Тушине качественно другие.
Они не заимствования и не пародии, и не игра в кино. История Тушино рассказывается в них глазами «мальчишек тушинского двора».
Кстати, кроме двух, уже тоже умерших, в полном составе в девять человек, пришедших в крематорий проститься с Лёвой. Ситуация невозможная для сегодняшних дней. При нашей разобщённости, обособленности, боязни друг друга.
Двор – как молекула жизни, составная часть ежедневной, ежегодичной её ткани.
И над всем - кричащая надрывно творческая, человеческая, личная нереализованность Лёвы!
У Лёвы была собака – бассет-хаунд. С длинными ушками, торчащим хвостиком, на коротких ножках. Последние годы жизни Лёва ежедневно по три – четыре часа гулял с ней «на канале», оставаясь один на один со своим оказавшимся никому не нужным романтическим «Я».
Тогда бы поддержать его, помочь…
Крылатское, январь 2011года.