Рождественский святочный рассказ.

Предлагаю читателям рассказ Светланы Щелкуновой "Варежки для Младенца" (из детского православного журнала "Солнечный заяц", № 6 за 2006 год).

Варежки для Младенца.

— Этот кого хочешь за душу тронет! Одни кудри чего стоят! А глазищи! Да я бы с такой рожей миллион заработал! — Макеев взлохматил Ромкины кудри, и все остались довольны, кроме Ромки. По воскресеньям ребята из детдома отправляли его на заработки в церковь. Худенький большеглазый малыш не вызывал ни у кого подозрений. «Прелестное дитя!» — думали прихожане. А дитя «работало». Ромка толкался возле короба с пожертвованиями, отвлекал бабульку разговорами и, положив в короб рубль, незаметно прихватывал деньгу побольше — скажем, полтинник. Полтинники шли в общак, из общака ему перепадали «сникерсы» и «марсы». Шоколад Ромка страсть как любил, воровать — нет. Но что поделаешь, если ни у кого из детдомовцев больше не было такой ангельской внешности! Другие ребята бутылки сдавали, на рынках воровали или у пьяных. Не то чтобы их плохо кормили. Просто малышне хотелось по вечерам вкусненького, а старшим — сигарет да винища.
В церкви вкусно пахло свечками и елками. От тепла у Ромки закружилась голова, он расстегнул куртку и снял шапку, как положено. Он уже знал, где ставить свечи за упокой, как правильно креститься, знал даже, как зовут некоторых святых. К большущей иконе, убранной мохнатыми еловыми лапами, выстроилась очередь. Люди подходили и наклонялись, чтобы ее поцеловать. И Ромка встал. Он узнал Деву Марию, Иосифа, Младенчика Иисуса в яслях, ослика и овечек. Все это называлось таинственным и уютным словом Рождество. Про Иисуса и Рождество ему рассказала уборщица Нина Тимофеевна. Точнее, она даже не рассказывала, а почти что пела. При этом морщинки ее расплывались в разные стороны, а лицо становилось радостным, как у маленькой девочки.

«Хорошо Иисусу. Ну и что, что Он родился в яслях для ягнят. Зато у Него есть родная мама и приемный папа. Если бы у меня была мама с такими глазами, я был бы на седьмом небе!» — мечтал Ромка, целуя икону. Пяточка у Младенца оказалась холодной-прехолодной. «Неужели Ты тоже мерзнешь?! Это, наверное, потому, что Ты еще маленький. Вон тут как тепло. Ну ничего, не плачь. На вот, я Тебе оставлю...— Ромка достал из кармана драгоценность — белые пуховые варежки, которые связала ему Нина Тимофеевна, и тихонько положил возле иконы на еловую ветку. — Ничего, что варежки. У Тебя такие крохотные ножки, можно вместо носков!» Оглянулся и прошептал Деве Марии и Младенцу Иисусу: «Я знаю, что вы есть! Зря ребята смеются. Я верю, — и еще тише, в самое ухо Младенцу: — Пожалуйста, сделай так, чтобы у меня была мама. Ты ведь можешь. Тебе это легче легкого!»
Развернулся и поспешил к свечной, где стояла старушка с коробом.
«Вон тот, жирный с золотой цепью, верно, много денег положит... Не-а. Мелочь бросил! А эти, в шикарных шубках, на сколько раскошелятся? ...Эх, мятые десятки!»
Рассматривая, кто сколько бросил, Ромка разговаривал со старушкой. Та уже привыкла к воскресному мальчишке из детдома, совала ему дешевые леденцы или печенюшку. Ромка, смущаясь, брал.
«Ничего, — успокаивал он себя. — В копилку вон сколько денег кладут! Подумаешь, полтинник! Мы же сироты. Вот нам Бог и дает. Бог не жадный, не то что этот, с золотой цепью!» Заготовленный рубль уже нагрелся в кулаке.
«А почему Малыш Иисус в одних пеленках? Зима ведь, заболеет!» — спросил Ромка у старушки, да так и замер, не дожидаясь ответа. С любовью и печалью глядели на него чудесные добрые глаза. Как у Божией Матери. Только не нарисованные. Женщина в темном платке. Из—под платка выбилась светлая прядь волос. Ромка знал, что бывают красивые женщины — артистки, манекенщицы. Но у этой женщины красота была иная — мягкая, нежная. От ее улыбки, от печальных серых глаз в груди у него стало тепло и уютно. А она вдруг ответила ему вместо старушки:

«Там, где родился Иисус, зимы не холодные, не такие, как у нас. И потом, Младенца согревали своим дыханием ослик и вол. Они не отходили от Малыша ни на минуту». Она улыбнулась, положила в короб сто рублей и, задержавшись взглядом на кудрявом мальчишке, вышла из храма. Ромка среагировал быстро. Озадачив старушку очередным вопросом, бросил в короб рубль, зацепил стольник. Тут как раз народ повалил валом из церкви, старушка кланялась подающим со словами: «Спаси Вас, Господи!» Она и не заметила, как симпатичный мальчуган исчез.
Только возле ворот детдома Ромка спохватился: куртка нараспашку, шапка в руке, варежек нет и вообще — холодно. Сунул стольник Макееву, побрел в палату и, не снимая свитера, забрался под одеяло.
— Эй! Ты че? Ужинать не пойдешь? — постучала по спине Анюта. — Сегодня пирог будет!
— Не-а. Не пойду.
— А можно я твой пирог съем? — Да ешь ты, только отстань!
Рождество в детдоме не праздновали, праздновали Новый Год, зато пекли пирог с вареньем. Но Ромке не хотелось пирога. Его знобило. Он вспоминал ту женщину, какие у нее глаза — и этот проклятый стольник. Засыпая, представил себе маленького Иисуса: «Помнишь, я просил Тебя про маму? Так вот, сделай так, чтобы она была похожа на ту тетеньку из церкви. А я обещаю, что никогда-никогда ни о чем больше не попрошу! Вот увидишь! Зуб даю!» Утром выяснилось, что у Ромки температура.
— Надо Татьяне Дмитриевне сказать! — потрогала его лоб Анюта.
— Молчи!
— Так ты совсем горячий. Я чуть руку об тебя не обожгла! — сердилась девочка.
— Я там, в изоляторе, помру со скуки! Само пройдет! Скажешь — ухи оторву!
Анюта Ромку не боялась: тот не то что ухо оторвать — ругаться-то как следует не умел! Но в изоляторе и вправду было скучно, и девочка решила подождать до вечера.
К обеду Ромка выбрался из кровати и, шатаясь, побрел в туалет. А в коридоре прямо-таки прирос к паркету. Вчерашняя женщина из церкви разговаривала с Ниной Тимофеевной! «Ой! — испугался Ромка. — И как она меня вычислила! Неужели жаловаться пришла из-за стольника! Сейчас расскажет все заведующей! Эх, лучше бы у кого другого деньги стащил!»

Женщина отправилась на второй этаж, Ромка поплелся за ней. Голова кружилась, подташнивало и почему-то так захотелось признаться во всем, объяснить этой женщине, что не для себя он стащил те сто рублей, что он в Бога верит, что он не такой уж плохой...
«Тетенька, стойте!» — Ромка остановил ее на лестнице и, не поднимая головы, вдруг выпалил все одним махом: про стольник, про воскресную «работу», про Младенца Иисуса и даже зачем-то про варежки. Рассказывал и ревел. Ревел вовсю, как маленький. И вдруг ему стало хорошо-хорошо. Он даже не сразу понял почему. Потом сообразил, что это женщина спустилась к нему, обняла и гладит его по голове, по плечам, по спине мягкими ладонями. Осмелев, Ромка взглянул вверх: в ее серых глазах смеялись крохотные лучики.
— Как тебя зовут?
Ромка ответил.
— Ты подожди меня здесь, хорошо? Только никуда-никуда не уходи! — попросила женщина и все же отправилась наверх. У Ромки защемило сердце:
«Зачем она так? Он же все рассказал, честно! Он же больше не будет. Может, она не поверила? Почему?»
Вцепившись руками в перила, он заревел опять, раскачиваясь от горя. Нет! Никогда теперь не войдет он в церковь, где так красиво и хорошо. Никогда не увидит он чудесную Деву Марию и строгих святых с белыми бородами!
«Эй, Ромка, — подозвал его Макеев, — чего воешь, дурак? Там тобой одна дамочка интересуется. Пришла насчет усыновления — и прямо по твою душу! Говорил же я, что с такой рожей ты здесь долго не задержишься! Дуракам везет!»
Ромка кинулся к кабинету Елены Петровны. К счастью, дверь была закрыта неплотно, и он прильнул к щелке ухом. А сзади уже напирали, шикая друг на друга, сбежавшиеся ребята.
— Вы не объяснили, почему же именно Аркашин. Мальчик, конечно, смазливый, но наследственность у него какая! Понимаете? Мать страшно пила. Заболеваний куча. Да вы его карту, карту посмотрите! И к тому же, не знаем, кто был его отец, но, между нами говоря, ребенок уже покатился по наклонной плоскости. Подворовывает! Понимаете!..
Вдруг кто-то нечаянно дернул ручку двери, та отворилась — и Ромка ввалился в кабинет, лбом прямо на пол.
— Ну вот! — воскликнула заведующая. — Я же предупреждала! Наследственность определяет все, понимаете!
— Ничего, — женщина наклонилась, протянув Ромке теплую руку, помогла встать и прижала к себе. — Он больше не будет. Он обещал!
Ромка молча ткнулся носом в ее пушистый свитер.
— Ладно! Дело ваше! — нехотя откликнулась Елена Петровна. — Что же касается документов...
Ромка не понимал, о чем говорила женщина с заведующей. Он грелся о ласковый голос, о свитер, намертво вцепившись обеими руками в его край.

Через три месяца Ромку усыновили. Теперь у него есть и мама, и папа. Маму Ромка обожает до умопомрачения. Папа тоже оказался хорошим. Ромка к нему обязательно привыкнет и полюбит. Он это точно знает. А еще они с мамой ходят в ту самую церковь.
Рождественской иконы в ней уже не было, но Ромка нашел другую — Младенец Иисус на руках у Девы Марии.
«Спасибо Тебе за маму и за папу. Особенно за маму, хотя папа тоже что надо! Ты прости, что я у Тебя воровал. Не сердись, ладно? Я и вправду больше не буду. Плевать на эту наследственность, понимаешь! Что я, не человек, что ли?»
— Ромка, пойдем, — нежно потормошила его за плечо мама.
— Счас! — Ромка улыбнулся. Каждый раз, когда смотрел на маму, он улыбался. Просто не мог иначе.
«И знаешь еще что, — прошептал он Младенцу, — я там обещал, что больше ничего у Тебя не попрошу... Помнишь? Ну, в общем, можно еще просьбу? Ну пожалуйста! Ведь в сказках всегда по три желания! Пусть кто-нибудь усыновит Анюту. Она хорошая. Шьет, убирает за всех... Не девчонка, а клад! А больше я у Тебя уж точно ничего не попрошу, за всю жизнь! Честное слово!»
Уже на пороге храма Ромка оглянулся, чтобы попрощаться с Младенцем, — и замер. Ему показалось, что из-под одежды у маленького Иисуса вместо босых ножек виднелись его белые варежки.

Cпасибо за сообщение!Наконец-то появляется настроение праздника! :

Мария, спасибо. Моей Веронике очень понравилось!

Спасибо.!

Спасибо!

Вот ещё:

Протоиерей Николай Агафонов


Оборотень

Святочный рассказ
В монастырской трапезной сидят двое иноков и, не торопясь, едят распаренную пшеницу с изюмом и медом, называемую сочивом, потому как сегодня сочельник. Первый инок — иеродиакон Петр, двадцати пяти лет, высокий и дородный телом. Второй — восемнадцатилетний, небольшого роста и худой, послушник Христофор. Монастырская трапезная — это, конечно, очень громко сказано для комнатки в двадцать квадратных метров, с мебелью из старого стола, покрытого дырявой клеенкой, да пары грубо сколоченных самодельных лавок. Едят при свече, электричества в монастыре нет. Электричество было, когда здесь находилась колония для несовершеннолетних, но потом все порастащили. Провода со столбов бомжи сняли и сдали в пункт приема цветных металлов. Теперь попробуй, восстанови. Во вновь переданный монастырь Владыка направил трех насельников (а откуда возьмешь больше?): иеромонаха Савватия, тридцати двух лет, которого назначил наместником, и двух уже упомянутых Петра и Христофора. Сам наместник уехал еще вчера к Владыке на прием, но обещал в сочельник к вечеру вернуться, чтобы ночью отслужить Рождественскую службу. Послушник Христофор весь извелся, ожидая вечерней трапезы. Отсутствием аппетита он не страдал, ел за двоих. Иеродиакон Петр с завистью подтрунивал над Христофором:

— Ну ты, брат, и горазд жрать, и куда только лезет. Да не в коня корм, вон какой худой.

— Что бы ты, Петр, понимал, это у меня обмен веществ хороший, а ты поешь — и на боковую, вот жир у тебя и откладывается.

Петр, не обижаясь, отшучивался:

— За простоту Бог дает полноту. Да если бы ты историю Отечества изучал, то знал бы, что на Руси считалось исстари: кто после обеда не спит, тот не православный.

— Ну-ну, православия в тебе хоть отбавляй, прямо сдоба ортодоксального замеса, — язвил Христофор.

В сочельник Петр в отсутствие наместника исполнился большой важности. И после утреннего правила сообщил, что они есть не будут до первой звезды. Христофор, ожидая появления звезды, через каждый час выходил из кельи и таращился на небо в надежде увидеть желанный сигнал к трапезе. В пять вечера сумерки едва спустились, он, заметив что-то блестящее в небе, бурей ворвался в келью Петра, где тот мирно почивал, памятуя о предстоящей ночной службе, и вытащил полусонного на крыльцо. Петр не сразу понял, что от него хотят. Потом долго тер глаза и пялился в небо.

— Ну, где твоя звезда?

— Вон двигается, — волновался Христофор.

— Как двигается? — недоумевал Петр.

— Да вон, из-за леса в сторону реки.

Наконец Петр увидел и захохотал:

— Ну, дурья твоя голова, звезды если двигаются, то только когда падают, а это огни самолета.

Но, посмотрев на расстроенного Христофора, примирительно добавил:

— Пойдем накрывать на стол, звезды через полчаса будут видны, беги к ограде, принеси в трапезную охапку сена, — распорядился он.

— Это еще зачем?

— Будем все по старому обычаю совершать.

Христофор принес сено, Петр снял клеенку со стола и рассыпал на нем сено, разровнял и застелил снова клеенкой. Поставили на стол хлеб, кружки, компот из сухофруктов и горшок с сочивом. Пропели рождественский тропарь. Взяв ложку, Христофор только собрался трапезничать, как Петр воскликнул:

— Погоди — еще не все.

Схватил горшок и направился к выходу. Христофор, как был с ложкой в руках, устремился за ним:

— Ты чего, отец Петр, с крыши съехал?

— Не съехал, только надо все по-старинному, три раза обойти вокруг избы, — и, запев тропарь Рождества, пошел, как на крестный ход, вокруг трапезной.

Христофору ничего не оставалось, как последовать за ним, подтягивая его басу своим тенором «Рождество Твое, Христе Боже наш...» Когда после третьего круга они возвращались в трапезную, Петр вдруг обернулся, выхватил ложку у Христофора и, зачерпнув три раза в горшке, швырнул во двор сочиво.

— Ну, ты совсем спятил.

Но Петр, не обращая на него внимания, распахнул дверь, театральным жестом указав на вход, обратился к кому-то невидимому в сумерках вечера:

— Ну, заходи, Мороз Иванович, угостись кутьей, да не нападай весной: на жито, пшеницу и всякую пашицу, не губи пшеничного уроженья, тогда и на следующий год будет для тебя угощенье.

— Господи, язычество какое-то, — совсем ошарашенный бормотал Христофор.

Петр на высоко поднятых руках торжественно занес горшок с кутьей и брякнул его посреди стола:

— Вот теперь можно есть.

Христофор, опасливо поглядывая на Петра — не откинет ли еще какого фортеля, — стал уплетать сочиво, запивая его взваром из сухофруктов. Когда голод был утолен, ложки стали реже нырять в горшок, да и ныряя, не забирали все подряд, что попало, а выискивали изюм да чернослив.

— А для чего ты три ложки кутьи во двор выбросил, птиц покормить? — полюбопытствовал Христофор.

— Раньше крестьяне делали это для угощенья духов.

— Духов, ха-ха-ха! — развеселился Христофор. — Ну ладно, они народ темный были, а ты, филолог недоученный, знать должен, что бестелесные духи в земной пище не нуждаются.

— Темный, говоришь... — как-то задумчиво произнес Петр, нисколько не обидевшись на «недоученного филолога»: он, действительно, ушел с 4-го курса филфака пединститута. — А вот не скажи, мне так думается, что, наоборот, мы — народ темный. То в атеизме блуждали, то, уверовав в Бога, воздвигли умственную систему между духовным и материальным, как будто это параллельные миры, не касающиеся друг друга. У предков наших все по-другому было: и мир духовный был не где-то запредельно, а рядом, в избе, где икона была не отвлеченным «умозрением в красках», а живым присутствием Божества: в хлеву, в лесу, в болоте, в поле — все одухотворялось духами. Они чувствовали ангельский мир рядом, как своих друзей, или недругов — падших ангелов.

Петр встал и, подойдя к печке, пошуровал в ней кочергой, подкинул несколько поленьев, огонь весело затрещал и загудел в трубе, радуясь новой для себя пище. Христофор сам закончил лишь девять классов, да и то с трудом — усидчивости не было, а вот Петра в долгие зимние вечера послушать любил, ох, как любил. Но знал, чтобы разговорить Петра, надо было задеть его за живое, так сказать, завести. Он понял, что завел его с полуоборота и теперь уже, не перебивая, приготовился слушать, облокотившись локтями на стол, положив на ладони подбородок, прямо, как кот, закрыв глаза от удовольствия. Петр, не торопясь, расхаживая по трапезной, как профессор по студенческой кафедре, продолжал.

— То, что наши православные предки были намного богаче нас в духовном, конечно, плане, мне открылось враз через замечательного русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева. Наша критика охотно давала ему эпитет «страждущего атеиста», поскольку он, имея глубокие религиозные запросы и не находя их удовлетворения в своем атеистическом мировоззрении, всю жизнь переживал мучительный разлад между мышлением и чувством, между интеллектуальными и религиозными запросами. Причиной этому была суровая честность его души, готовой лучше безнадежно страдать, нежели поддаться, как он думал, добровольному ослеплению чувства. Кстати, таким же «страдающим атеистом», по моему мнению, был и Антон Павлович Чехов. Душа его рвалась ко Христу, это видно из его произведений, а разум врача не мог преодолеть псевдонаучного отрицания бытия Божия.

Петр подошел к столу и отхлебнул из кружки компот. Христофор, почувствовав, что Петр уходит от темы и развивает другую, решил вернуть его «на грешную землю».

— Ну, так что там тебе открылось через Тургенева?

Петр уже хотел приводить другие примеры о «страдающих атеистах», но, услышав вопрос, как бы очнувшись, произнес:

— Открылось... а что мне открылось? Ах да, так вот, направили меня на практику в школу, провести урок русской литературы. Сижу в классе, читаю замечательное произведение Тургенева «Записки охотника», тот рассказ, где ребята в ночном про водяных, леших да упырей разговаривают. Так увлекся чтением, как будто я сам рядом у костра с ними сижу, на их чистые светлые лица гляжу, такими они мне показались прекрасными, эти дети, глянул в класс, а там пусто, то есть в глазах пусто, только лица, искаженные гримасами да ужимками — и жвачки жуют, все как один, да на часы поглядывают, когда урок кончится. Озоровать открыто боятся, не меня, конечно, а завуча, на задней парте восседающего. Так мне тоскливо стало, так потянуло в тот мир Тургенева, Достоевского, Гоголя, Чехова — встал я посреди урока и вышел, чтобы уже никогда не вернуться ни в эту школу, ни в свой пединститут.

— Куда же ты пошел? — заинтересованно спросил Христофор. Петр остановился:

— Спрашиваешь, куда пошел? — он вытянул правую руку вперед.

«Ну, прямо совсем как вождь мирового пролетариата», — подумал про себя Христофор и, не сдерживаясь, фыркнул смешком.

Но Петр, не обращая на него внимания, медленно, с выражением начал:

— «Тоска по небесной родине напала на меня и гнала через леса и ущелья, по самым головокружительным тропинкам диалектики... Да, я пошел на мировую с Создателем, как и с созданием, к величайшей досаде моих просвещенных друзей, которые упрекали меня в этом отступничестве, в возвращении назад, к старым суевериям, как им было угодно окрестить мое возвращение к Богу».

Петр поклонился и сел к столу.

— Браво, браво, — зааплодировал Христофор, — как ты умеешь красиво сказать.

— Это, к сожалению, не я, а великий немецкий поэт Генрих Гейне сказал.

— Надо же, как запомнил, я ни за что бы не смог.

— Я смог потому, что в свое время эти строки потрясли меня до глубины души. Ты знаешь, я пришел к выводу, что надо верить в простоте сердца, как наши прабабушки верили.

— Да уж тут как не поверишь, коли собственными глазами видел, такое не забудется, — задумчиво сказал Христофор, как бы самому себе.

— Чего это ты там видел?

— А ты в оборотней веришь?

— Да как тебе сказать, не особенно, но мысль такую допускаю.

— А я вообще в них не верил, да две недели назад, после вечерней молитвы, выглядываю в окно, смотрю: кто-то ходит, пригляделся, а это бомж Федька, которого наместник Чернокнижником прозвал за то, что он хвастал, что черную магию изучал, а как напьется, угрожает порчу на нас навести. Так вот, гляжу — ходит он, ходит, потом в сарай зашел, там какой-то шум, рычание и через несколько минут волк выбегает, здоровый, матерый такой, и побег в сторону деревни, а наутро телка у тети Фроси исчезла. Заглянул я в сарай днем да обнаружил там свежую обглоданную кость. Пошел к наместнику, все рассказал про оборотня, а он смеется, говорит: «Чернокнижник собаку с лежанки согнал, вот ты принял ее за волка, а телку он, наверное, с дружками своими украл, да где-нибудь в лесу разделали и едят потихоньку». Прямо какой-то Фома неверующий этот наместник, я ему говорю: «Оборотень это, что я, волка от собаки отличить не смогу?» А он мне говорит: «Ты и волка с собакой перепутаешь, и корову с лосем». Как будто я биологию в школе не учил, там, на картинке, волк изображен, точь-в-точь как я видел.

— Да-а, — задумчиво протянул Петр, — я этого Чернокнижника сегодня видел, когда за елкой в лес ходил. Кстати, давай елку украшать, приедет отец наместник, а у нас елка стоит украшенная. Что-то до сих пор его нет, уже девять часов, последний автобус из города давно уже пришел. Ну, да может быть на попутках доедет.

Елку из сеней занесли в трапезную и установили в ведро с песком. Сразу запахло душистой хвоей и смолой. В душах насельников поселилась тихая предпраздничная радость.

— Чем же мы будем ее украшать? — поинтересовался Христофор.

— А как в старину. Ты убирай со стола, а я схожу в келью, возьму материал для украшения.

Через пять минут вернулся Петр и вывалил на стол из большой сумки листы цветной бумаги, золотистую обертку от шоколадных плиток и конфет и много другой всякой всячины. Они вооружились ножницами, клеем, ниткой с иголкой, и елка стала украшаться гирляндами из цветной бумаги, лесными шишками, обернутыми золотистой фольгой. Особенно у Петра хорошо получались ангелочки из цветной и золотистой бумаги.

— Ты где так ловко научился? — поинтересовался Христофор.

— Нужда заставила. Как мать с отцом разошлись, нас трое на ее шее осталось, а на зарплату учительницы начальных классов много ли игрушек накупишь? А елку к Новому году хотелось нам, детворе. Вот мама и вспомнила свое послевоенное детство, когда еще ребенком сама игрушки со своей мамой делала. И нас научила. Еще друг перед другом соревновались: кто красивее, кто лучше...

Наместник монастыря Савватий сидел в приемной у правящего архиерея, ждал Владыку. После службы сочельника Владыка принимал какую-то делегацию то ли из Австрии, то ли из Англии, затем поехал на встречу с губернатором, обсудить проведение Всероссийской нравственно-патриотической конференции. Увидев в приемной Савватия, благословил его и попросил обязательно дождаться. Но после встречи с губернатором Владыку срочно попросили приехать на телевидение для записи рождественского поздравления. Савватий терпеливо ждал и вспоминал, что таким Владыка был всегда, сколько он его помнит: беспокойный и болеющий за церковное дело и ради этого дела не жалеющий ни себя, ни своих помощников.

Более десяти лет назад Савватий, тогда еще Сережа Белов, был у Владыки иподиаконом, затем ушел в армию, да так там и остался на сверхсрочную. После окончания контракта вернулся домой, зашел в родной кафедральный собор, как был в военной форме, подошел к архиерею на елеепомазание. Владыка радостно улыбнулся, как родному:

— Ну, с возвращением из страны далече, — и широким крестом по всему лбу помазал Сергея так, что душистый елей по носу потек, словно слеза.

Может, это и была слеза, только понял он, что от Владыки никуда не уйдет, хватит, навоевался. После службы, уже за трапезой с архиереем, тот ему так и сказал:

— Был ты, Сергей, воином Отечества земного, а теперь будешь воин Христов Отечества Небесного.

Через месяц Владыка постриг его с именем Савватий. Вспомнил Савватий, и как Владыка назначил его наместником только что переданного монастыря.

— Там же одни развалины, — удивился Савватий. — Стоит ли его открывать, коли монахов нет? Но Владыка строго прервал Савватия:

— Если б так рассуждал преподобный Сергий и другие наши подвижники, то на Руси ни одного монастыря не было бы.

В монастырь приехал вместе с иеродиаконом Петром. Знали, что будет нелегко, но действительность превзошла их ожидания. Кое-как оборудовали помещение для жилья, сложили печку, где застеклили, а где фанерой забили окна. Одну комнату смогли оборудовать под домовую церковь. К бытовым трудностям добавилось другое искушение: из городка по соседству стала наезжать молодежь на мотоциклах. Музыку врубают на всю катушку, костры жгут, курят, пьют водку, матом ругаются. Какая тут молитва!

Савватий пробовал урезонить молодых людей, но те только на смех подымали. Когда Савватий в очередной раз вышел пристыдить их, одна подвыпившая деваха стала кричать:

— Девочки, смотрите, монахи-то какие красивые, я, пожалуй, к ним пойду, утешу, — и пошла в сторону Савватия, раздеваясь на ходу.

Поднялся страшный гогот, шутка всем понравилась. Савватий в досаде плюнул, развернулся и пошел в келью. Один из подростков истошно завопил:

— Ты подумай только, он на наших девочек плюет, надо его вежливости научить!

От костра встал здоровый верзила и перегородил дорогу Савватию:

— А ну, скидывай свой балахон, посмотрим, что у тебя под ним.

И когда Савватий хотел отодвинуть парня и пройти мимо, тот, толкнув его в плечо, заорал:

— Ты, морда поповская, куда прешь? Я с тобой разговариваю! — в руке его блеснул нож.

В ожидании интересного спектакля все подвинулись поближе. Монах пригнулся, наклонился чуть вправо, затем резко нырнул влево. Верзила взвыл от боли и шмякнулся лицом в землю, при этом рука с ножом была вывернута за спину, а сам монах коленкой прижимал его сзади к земле, нож уже был в его руке. Всех охватил шок, только одна девица пропищала:

— Да Вы отпустите его, ему же больно!

Савватий встал, отряхнул подрясник, поиграл ножом:

— Штука хорошая, — сказал он. — В монастырском хозяйстве пригодится, а вам пять минут на сборы, через пять минут выйду: кто не спрятался — я не виноват, — и спокойно пошел к себе в келью.

Больше таких наездов не было.

Наконец пришел Владыка, извинившись за задержку, пригласил Савватия в кабинет. Он подробно расспросил его про все стороны жизни монастыря. Внимательно слушая о всех трудностях и тяготах и неустроенности монастырской жизни, Владыка вздыхал и сокрушенно качал головой. На успехи реагировал восклицаниями:

— Молодцы! Вот видите, что-то уже получается!

Или:

— Рад за Вас.

— Сейчас мечта наша — баньку построить, — продолжал Савватий. — Летом-то мылись в речке, а как зима пришла — негде, не обовшиветь бы. На строительство бани надо тысяч пятнадцать-двадцать. Весной думаю собор крышей перекрывать, чтобы дальше не разваливался и потихоньку начинать реставрировать.

— Вот, отец Савватий, — перебил его Владыка. — Решил я Вам в подворье передать храм святой великомученицы Екатерины, среди городских приходов по доходу он не на последнем месте. Будет этим для Вас материальная поддержка.

— А куда же настоятеля отца Аркадия Филимонова? — поинтересовался Савватий.

— Я его снимаю, уже указ готов, не хочу перед Рождеством расстраивать, а после Рождества приезжай, принимай дела. Его пошлю настоятелем в деревню Кудиновку, он этот приход сам основывал, пусть туда и едет.

— Владыка, — оторопел Савватий, — там же от силы десятьпятнадцать прихожан, а у батюшки семья многодетная, он же себя не прокормит.

— Ничего, не пропадет, он шустрый, деятельный, чего-нибудь придумает. Сам виноват, я его не собирался снимать, а только предложил третью часть дохода Вам на монастырь отдавать, а он мне заявляет, что негде взять денег, все уходит на реставрацию и содержание храма. Мне такие настоятели не нужны.

— Владыка, но он же действительно много делает в храме.

— Хватит заступаться, — нахмурился Владыка, и в глазах его мелькнул холодный огонек. — Я своих решений не меняю, — и встал с кресла, давая понять, что заканчивает неприятный для него разговор.

Для Савватия это прозвучало по-пилатовски: «аще писах, писах», — и он понял, что спорить с архиереем бесполезно, только раздражит Владыку, и подошел под благословение. Когда Владыка благословлял Савватия, взгляд его снова излучал доброту и мягкость. Улыбаясь, он, слегка пристукнув ладонью Савватия по лбу, произнес:

— Не бери в голову, пусть она будет у тебя светлой и ясной, поднимай монастырь, вопреки всем врагам Церкви и Отечества.

Савватий вышел от архиерея, размышляя о том, что есть как бы две правды: одна — архиерея, другая — отца Аркадия. Но архиерей думает обо всей епархии, а отец Аркадий только о своем приходе. «Значит, архиерейская правда выше», — решил Савватий, немного успокаиваясь, глянул на часы и понял — на последний автобус опоздал.

«Как же я буду добираться? Так хочется поспеть к ночной Рождественской службе. Господи, помоги мне, грешному, не ради меня, окаянного, а ради братии моей, да чтобы службу Рождественскую отслужить».

После этого он три раза прочел «Отче наш...» и трижды «Богородице Дево, радуйся». Рядом взвизгнули тормоза, из остановившегося черного джипа выскочил парень, в котором Савватий узнал сержанта Стаса Кремлева из своего спецназовского батальона.

— Товарищ старшина! — кричал на ходу, широко раскинув руки, Стас. — Еле Вас признал в рясе, вот так встреча!

— Значит, глаз разведчика не подводит, — так же обрадовался Савватий, идя навстречу объятиям Стаса.

— Вы как нас учили: смотреть не на одежду, а на лицо, в глаза, чтоб своих и чужих распознавать, — крепко обнимая, смеялся Стас.

...Петр и Христофор, закончив украшать елку, любовались своим творением.

— Э-э, да уже двенадцатый час, раз наместника нет, давай помолимся, отдохнем, а утром пораньше встанем. Он, наверное, приедет, и будем службу править, — озаботился Петр.

Кельи Петра и Христофора были в разных частях корпуса. Петр повесил свой подрясник на гвоздь, подлил в лампадку масла, увеличил фитиль, так что осветился не только иконный угол, но рассеялся мрак во всей передней половине кельи. Перед тем как лечь в постель, выглянул в окно. Ночь была темная, но ему показалось, что между руинами монастырского собора мелькала тень, похожая на фигуру Федьки Чернокнижника. Петр перекрестился, отгоняя тревожные мысли, и юркнул под одеяло. Но заснуть не мог, вспоминая разговор с Христофором об оборотне и о Чернокнижнике. Днем он в них не верил, да и сейчас не очень, но в темноте все предметы вокруг обретали зловещее очертание, казалось, что с уходом солнца человек становится незащищенным от темных сил зла.

«Как же незащищенным? — подумал Петр. — А молитва для христианина есть и защита, и оружие».

В это время под окном кельи он услышал чьи-то шаги, затем удар и рев, похожий на рычание зверя. Наступила тишина. Затем снова шаги, снова удар и снова стон и рычание. Петр подскочил с кровати как ужаленный; широко перекрестившись, он истово произнес:

— Спаси и сохрани!

Затем, схватив из-под кровати топор для колки дров, выскочил на улицу в одних кальсонах и рубашке, читая на ходу молитву:

— Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его...

Дверь в келью Христофора оказалась приоткрытой, но самого Христофора там не было. Он кинулся назад в свою келью, чтобы одеться и продолжить поиски. Христофор стоял в его келье к нему спиной, закрыв лицо руками. У Петра мелькнула дурацкая мысль, что Христофор сейчас повернется, и он увидит звериный оскал оборотня. Он нерешительно окликнул его:

— Христофор!

Тот обернулся. Петр увидел искаженное гримасой боли и досады, заплаканное, по сути еще детское лицо Христофора. Петр опустил на пол топор, сел на кровать, пригласил сесть на табуретку Христофора:

— Ну, рассказывай, что случилось, я тут так за тебя испугался.

Христофор рассказал, что когда они разошлись по кельям, то его стали одолевать страхи, и он решил пойти к Петру. Для сокращения пути решил идти не по дорожке, а прямо под окнами, а там оказался лед, чуть припорошенный снежком, вот он и шмякнулся, от боли и досады зарычал, сделал еще пару шагов и еще раз шмякнулся. Приходит в келью, а Петра нет, ну тут он совсем пал духом и расплакался.

— Да это я в окно воду из-под умывальника выплеснул, лень было выносить, — признался Петр.

— Ах ты, филолог недоученный, я из-за твоей лени чуть башку себе не разбил!

Они оба рассмеялись. В это время во двор вкатил, сверкая фарами, черный джип, просигналив пару раз. Петр, накинув подрясник и фуфайку, вместе с Христофором выскочили во двор. Из джипа вышел наместник; широко улыбаясь, двинулся навстречу братии.

— Ну, с наступающим Рождеством, соколики! — прокричал он. — Познакомьтесь: мой армейский сослуживец, ныне предприниматель или, как там, бизнесмен, — представил Савватий водителя джипа, среднего возраста мужчину, спортивно одетого и с короткой стрижкой. — Зовут Станиславом Николаевичем.

— Можете просто Стас, — пожимая руки насельникам, отреагировал тот. — Ну, что, Божьи люди, куда гостинцы рождественские разгружать? — и он открыл багажник, где стояло несколько коробок.

Перенесли их в трапезную и пошли в домовую церковь совершать службу. Служба прошла торжественно, на приподнятом молитвенном настроении. Стас стоял все три с половиной часа, иногда неумело крестясь, чувствовалось, что с непривычки ему тяжело. После службы пошли в трапезную. Стали накрывать на стол. Савватий одобрил елочку, украшенную Петром и Христофором. Открыл одну из коробок и достал оттуда яркие, большие елочные шары.

— Это Владыка нам послал в подарок, не забывает нас.

Наместник подарил Петру книгу о. Г. Флоровского «Пути русского богословия», а Христофору теплую фланелевую рубашку. Братия подарила наместнику четки из отшлифованных речных камушков, которые вот уже два месяца в тайне от него изготавливали. Все были довольны. На столе, благодаря щедрости Стаса, красовались необычные яства: икра, семга, балык осетровый и бутылка французского коньяка. Сидели за столом весело, непринужденно разговаривали. Петр рассказал историю с оборотнем, наместник со Стасом так смеялись, что чуть не опрокинули скамьи. Стас пообещал на святках прислать бригаду электриков с проводами и подключить электричество. Петр предложил поводить хоровод вокруг елки. Все вместе взялись за руки, и пошли с пением колядок. На какое-то время они почувствовали себя детьми, во всяком случае детьми Божьими.

...Со стороны речки к монастырю крался Федька Чернокнижник, ступал он осторожно, в надежде, что монахи все в трапезной и можно что-нибудь стянуть в келье. Он уже вставил отмычку в замок, но прислушался к пению, доносившемуся из трапезной:

— Невместимый, Он вместился, в тесных яслях, как бедняк. Для чего же Он родился? Для чего же бедно так? Для того, чтоб нас избавить от диавольских сетей, Возвеличить и прославить нас любовию Своей. Слава Рожденному, в бедные ясли Вложенному!

Он подошел ближе и стал слушать, вспоминая, как в детстве ходил колядовать по соседям. Потом припомнил слова, которые он тогда пел. Взял да и постучал в дверь трапезной сначала робко, а потом громче. Дверь распахнулась. Федька оскалил свой щербатый, почти беззубый рот в улыбке, хрипло прокричал:

— Я пришел Христа прославить, а вас с праздничком поздравить! — И тут же, боясь, что его прогонят, торопливо запел:

— Рождество Христово, Ангел прилетел, Он летел по небу, людям песни пел, Вы, люди, ликуйте, все ныне торжествуйте, Днесь Христово Рождество.

И, сконфузившись, хотел сразу убежать, но четыре пары рук подхватили его, втащив в трапезную, усадили на лавку за стол.

Волгоград, декабрь 2001 г.

Просто обожаю святочные рассказы!И действительно так-они для любого возраста:будят все лучшие чувства,дарят сокровенные моменты, которые остаются в душе надолго неисчерпаемым богатством .У нас в доме есть одноименная книга-в ней собраны рассказы разных авторов:Куприна,Лукина,Бенедиктова,Марии Вега, Дикенса,Топелиус,Лескова,Никифоров-Волгин и т.д.Берегу эту книгу,вместе с детьми читаем зимними вечерами.

Невер Анна - "Письма в Устюг"

Это рассказ Анны Невер, победивший в конкурсе "Святочных историй - 2007", который ежегодно проводится православным журналом "Фома" совместно с интернет-проектом "Самиздат" .
30.01.2008

Лерка зашла в телевизионную. Кривой многоножкой в два ряда стояли стулья. На них слепым кинескопом глядел телевизор. Все предпочли прогулку просмотру ТВ.

’Самовольно включать, - запрещено’ гласило объявление, приклеенное скотчем к корпусу телевизора. Больно надо. Девочка придвинула стул к стене и забралась на подоконник. Уселась, обхватив руками коленки.

За окном сыпал снег. Мелкий, бойкий, густой, - он метался в порыве ветра, словно свора белых мотыльков. Прилипал к оцинкованному карнизу, кирпичному забору, прутьям кованых ворот. Приветствуя снежную сыпь, размахивали ветвями орешники - от радости, что не выглядят такими чёрно-скорбящими, как раньше.

По обледенелому тротуару прохожий вёз на санках елку, - настоящую, живую, связанную пеньковой верёвкой. За ним семенил ребёнок, придерживая варежкой еловую верхушку. Лерка протёрла запотевшее стекло.

- А-а, вот ты где!

Девочка оглянулась. В дверях телевизионной улыбался Петёк. Съехавшая на лоб шапка. Пола фланелевой рубашки вылезла из растянутых колгот. С шеи до линолеума свисал шарф.

- Лерка, давай, с нами в снежки играть?

- Не хочу...

Мальчишка не спешил уходить, переступил с ноги на ногу.

- Лер, одень нас, пожалуйста, - наконец, жалобно протянул он. - А то баб Маша пока закончит, - снег растает.

Лерка хмыкнула:

- Малышня.

В свои восемь она чувствовала себя взрослой.

- Ладно, пугало. Пошли, - великодушно согласилась Лерка, спрыгивая с подоконника.

В раздевалке младшей группы царил гам. Неустанно хлопали дверцы шкафчиков. Бабу Машу, - щуплую старушку с щёчками-яблочками, - осаждали малыши. Будто цыплята вокруг квочки, дети пищали, и благо, не залазили на ее седую голову.

Нянечка облегченно вздохнула, когда увидела Лерку:

- Мочи нет, этих баламутов собирать. А Наташка куда-то запропастилась.

Лерка кивнула. Если в два года научилась завязывать шнурки на ботинках, то с малышней тем более справится. Медленно, но верно ноги находили сапожки. Застегивались молнии на куртках. Вязались узлом шарфы под капюшонами.

- Снег тоже делает Дед Мороз! - заявил Петёк, отдаваясь в Леркины руки. - Он летает на санях по небу и бьёт облака волшебным посохом.

- Бымс! - Лерка щелкнула по курносому носу мальчишки. - Так?

Петёк хихикнул.

- Да нет же! Не по носу. Какая ты непонятная. По облакам! Тогда на землю сыплются снежинки.

Яночка вынула кулачок из кармана платья и указала на окно, обклеенное бумажными снежинками:

- Снежи-и.

- Молодец, Янчик, - похвалила Лерка. - Правильно, снежинки.

Она всегда знала, что Янка все понимает, только мало говорит.

- Мама Наташа сказала, что завтра мы будем рисовать открытку дед Морозу, - промямлил Совенок, наблюдая, как Лерка воюет со скользкими пуговицами Петькиного пальто. - Но я не хочу открытку.

Лерка повернулась. В сумрачном коридоре уже висел почтовый ящик, - на гвоздике слева от доски объявлений. Сбитый из фанеры, белый в голубой горошек. Каждый год ящик вывешивали в начале декабря, и за неделю он наполнялся до верха посланиями ребят деду Морозу.

Лерка поджала губы. Она тоже рисовала. Три человечка держатся за руки на фоне длинного красного прямоугольника. Воспитательница оказалась в сомнениях. ’Лерочка, расскажи, что ты нарисовала? Кто это?’. ’Это я с новыми мамой и папой’. ’А это что?’. ’Это забор. Мы уходим отсюда...’.

- Лер, помоги написать письмо, а? - большие янтарные глаза, за которые мальчишку и прозвали Совёнком, глядели на Лерку, не моргая.

- И мне. И я!

- А ты не вертись, - раздраженно одернула Лерка мальчишку. - Вот застегну неправильно, будешь кривой ходить... А письмо лучше бабу Машу попросите написать, - с досадой добавила она.

- Но ведь ты уже умеешь писать, - заныл Петёк. - А к бабе Маше о-очередь.

Лерка молчала. Три пары глаз ждали.

- Ну, хорошо, - сдалась она. - Яна, иди, я тебя одену. Вынь кулачки из карманов...

****

Привычный шум игровой не отвлекал. На истертом паласе валялись куклы, мишки, машинки. У некоторых из них даже был когда-то свой дом. Потом они перестали нравиться своим владельцам. И их принесли сюда.

Совенок, Петёк и Яночка не играли вместе с ребятами. Нависнув над детским столиком, они следили за тем, как Лерка выводит над линией букву за буквой.

Точка. Девочка отложила ручку в сторону и откинулась на спинку стула. Третий последний чистовик дописан.

- Нечего на меня смотреть, как на фею, - сварливо сказала Лерка.

Ее злило то, что в глазах ребят появилась надежда, какую девочка замечала в дни, когда приходили ’посетители’. Надежда, но не та, - светлая и несущая умиротворение. А та, что не приносит ничего с собой, кроме терзания. Лерка это знала.

Она согнула пополам листки.

- Готово.

- А конверт? - спросил Совенок.

- Будет вам конверт.

Неожиданно в игровую вбежали Славка с Антоном, - братья близнецы, оба крепкие и лопоухие как горшки. И на два года ее старше. ’Нашли, где в догонялки играть’, - подумала Лерка.

- Смотри. Мелочь дед Морозу строчит!

- А ну! - Славка выхватил письма из рук девочки. - Что у нас здесь?

- Отдай, - угрожающе произнесла Лерка, поднимаясь.

Славка отскочил на два шага и показал язык.

- ’Здравствуй, Дедушка Мороз, спасибо за хороший снег’. Ха-ха! Не. Тоха. Ты послушай: ’Я научился считать до десяти... Яночке нужны новые тапочки. Научи ее говорить.... Мамочку подари! Дедушка Мороз!’

Лерка сорвалась с места. Догнать Славку оказалось не так легко, - пришлось лавировать между малышами, столиками и стульями. Только свежая царапина от ее ногтей заставила его бросить листки.

Славка приложил ладонь к запястью и закричал:

- Нет никакого деда Мороза! Это все сказки для сопливых детишек. А вы верите!

Собирая с пола бумагу, Лерка оглянулась. Совенок кусал нижнюю губу. На ресницах блестели росинки. Петёк насупив белёсые брови, карябал на виске болячку в пятне зелёнки. С потерянным видом Яночка разглядывала орнамент паласа.

Лерка вскинула подбородок:

- Не слушайте его. Дед Мороз существует!

- Нет!

- Да!

- Сколько ты ему писем написала? Четыре? И что? Тебя так никто и не усыновил.

Славка засмеялся.

Лерка сжала кулаки, шагнула:

- Сейчас полу...

- Что здесь происходит? - Ирина Александровна твердой походкой направлялась к спорщикам. Жилистая и широкоплечая как пловчиха, в голубом длинном халате. На затылке петушиным гребнем взбит бурачного цвета начёс. За спиной Ирины Александровны, стараясь не отставать, бежала молоденькая воспитательница Наташа.

- Что происходит, я спрашиваю?

Славка поник плечами. Антон мгновенно испарился, - юркнул в направлении двери. А Лерка только сейчас обратила внимание, что, не считая их малочисленной компании, все ушли обедать. Взыскательный взгляд серо-зеленых глаз замдиректора ’по воспитательной’ гвоздил поочередно: то Лерку, то Славку.

Первым не выдержал мальчишка:

- Она меня поцарапала!

Славка продемонстрировал красную полоску на запястье.

- Валерия, почему ты это сделала?

Лерка продолжала молчать, скосив глаза на батарею под подоконником.

- Так, - отчеканила замдиректор. - Два дня никаких вечерних прогулок. Я скажу вашим воспитателям. Вам понятно?

- Но, Ирин Санна! - взмолился Славка. Сидеть в корпусе, когда на дворе развернется очередная снежковая баталия, мальчишке совсем не хотелось.

- Оладышкин, не пререкайся. Всем марш на обед. Наташ, отведи малышей в столовую.

***

Наказание, - два дня без прогулок, ни капли не удручало Лерку. Но настроение было испорчено. Девочка отказалась от щей из кислой капусты, поковыряла пюре с котлетой и отнесла поднос с грязной посудой на ’мойку’. Для малышей начиналось время тихого часа.

Бабу Машу найти не удалось. Лерка послонялась по корпусу и зашла в актовый зал. Посреди паркетного пола возвышалась кособокая пластмассовая ёлка. Ещё не наряженная, голая, встопорщенная, как мокрая кошка. Под потолком с натянутых лесок свисали цветные фонарики из пресс-папье и серебристый ’дождик’. В углу сминали занавески парты, нагроможденные друг на друга в два яруса. К празднику столы расставят буквой ’П’. Лерке вдруг вспомнилось, как на прошлой ’новогодней елке’ ’липовый’ дед Мороз, - дворник Степан Игнатьевич, - всякий раз, когда намеревался пропустить стаканчик, смешно задирал бороду, - так, что она съезжала набок. В следующие три дня никто не мог найти посох. В конце концов, волшебный атрибут обнаружили в подсобке среди мётел и граблей.

’Настоящий дед Мороз живет в Великом Устюге. Он ни за что бы не бросил свой посох’, подумала Лерка.

Тут в дверной проём, бурча под нос, протиснулся он самый, - Степан Игнатьевич, с коробкой в руках. И без тапочек, в шерстяных вязаных носках потопал к ёлке. Следом за ним зашаркала шлёпанцами баба Маша.

- Здрасте, Степан Игнатьевич! - поздоровалась Лерка и улыбнулась нянечке.

Дворник кивнул.

- Сюда, сюда ставь, - указала старушка.

Коробка опустилась на паркет.

- Теперь я свободен, Андреевна? - дворник натянул на округлое пузо штаны, хлопнув резинкой. На седых усах Степана Игнатьевича таял снег, постепенно превращаясь в капельки.

- Да. Ступай, Степа.

Лерка заглянула в коробку. Игрушки! Ёлочные! Стеклянные шары, шишки, зайцы. Серебристые мотки гирлянд и бус. Украшения горели в коробке, как настоящие сокровища в пиратском сундуке. Девочка оторвалась от зрелища.

- Баб Маш, нам нужно три конверта, - сказала она, когда дверь за дворником прикрылась.

- Хорошо, Леронька. Сейчас дождусь ’отряд наряжателей’ и зайду в кабинет к Ирине Александровне.

Нянечка помяла карман кофты, проверяя на месте ли ключи.

- Баб Маш, а кто письма дед Морозу из ящика отвозит на почту?

Старушка подняла брови домиком:

- Как же, - она прокашлялась. - За письмами приезжает почтальон.

- А скоро он приедет?

- Почтальоны очень занятые люди, Леронька. Приедет поздно, вы к тому времени уже спать будете.

Лерка качнула головой:

- Понятно... А можно мне тоже ёлку наряжать?

***

На второй неделе из коридора исчез почтовый ящик. Он был так полон, что из щёлки выглядывали уголки конвертов и открыток. Теперь на его месте торчал в стене ржавый гвоздь.

Ночью Лерка лежала на одной из восьми кроватей, упираясь босыми ступнями в спинку. И думала, что письма уже на пути в Устюг. Возможно, дед Мороз был очень занят, чтобы прочитать её послания в прошлые годы. Или конверты на почте затерялись. Но, если дед Мороз существует, то малышам он просто обязан помочь.

Лерка проворочалась два часа без сна и встала.

Она решила не включать свет и пошлёпала по половику в коридор. Пижамные штаны лишь прикрывали коленки, и по ногам тянуло холодом. Когда Лерка вышла из туалета, то услышала приглушённые голоса, доносящиеся с лестницы, что вела на второй этаж. Девочка нащупала гладкий лак перил. Шаг за шагом, она поднималась по ступеням. Тонкая ломанная полоска света расползлась от верхних ступеней до двери кабинета Ирины Александровны.

- Каримов хочет шоколадных зайцев. Рюмова - ’Барби’. Что им дались эти ’Барби’? Ладно. Впиши пару. Если вложимся в бюджет, закажем. Так, - хруст бумаги. - Оладышкин опять игровую приставку написал... Макаровой нужны тапочки.

- Что?

- Тапочки. Макаровой Яне. Записала?

- Угу.

- Да, у тебя уже глаза слипаются. Иди спать, Наташа. Завтра закончим.

- Хорошо, Ирина Александровна.

Лерка отпрянула от двери. Попятилась и уткнулась лопатками в крашеную стенку.

Не может быть! Все годы письма не покидали стен детдома.

Через пару секунд девочка уже бежала по лестнице вниз.

Лерка нырнула под одеяло с головой. В тишине, с шумом вдыхая воздух, она чувствовала, как содрогается тело от сердечного стука. Мысли одна за другой будоражили сознание.

Когда предрассветная серость залила комнату, Лерка знала, что делать.

Она на цыпочках пробралась в спальную младшей группы. У порога на постовом диванчике с присвистом храпела баба Маша. Стараясь не разбудить нянечку, Лерка выудила из кармана её кофты связку ключей.

Ключ поддался. Щелчок, второй. Лерка поглядела по сторонам, - тишина. Она впервые находилась в ’директорском кабинете’. Письменный стол с креслом. Окно закрывала прозрачная, похожая на фату, тюль. Шеренги книг на полках. Высокий шкаф-пенал.

Первым делом, Лерка проверила стопки бумаг. Заглянула в выдвижные ящики стола. Писем не было, - только пустые чистые конверты. Девочка открыла шкаф. На верхней полке белел полиэтиленовый пакет. Дотянуться до него не получилось, и Лерка решила придвинуть кресло. Оно оказалось очень неповоротливым и тяжёлым. Кряхтя, девочка вытолкала кресло из-за стола к шкафу, и залезла на него.

В пакете лежали письма. Лерка уселась на пол и вывалила содержимое кулька. Конверты, открытки, рисунки легли у ног девочки пёстрой горкой. Большая часть конвертов оказалась вскрыта. Среди них и Яночкино письмо. Лерка отложила его в сторонку. Затем отсортировала от общей массы нераспечатанные письма (хоть что-то можно спасти!), и с облегчением обнаружила в их числе конверты Совёнка и Петьки.

Лерка убрала пакет обратно в шкаф и достала из ящика стола чистый конверт. Янку она не бросит! Дрожащим почерком, словно его бил ток, Лерка написала адрес назначения, и запечатала письмо. Готово! За окном вовсю светало, когда девочка, прижав к груди стопку писем, летела в раздевалку. Лерка накинула на пижаму куртку, застегнулась на две верхние кнопки; наскоро обула ботинки, запихнув шнурки под язычок.

Морозный воздух дохнул ей навстречу. Обжёг щёки, вцепился в икры. Лерка подбежала к железным воротам. Окостеневшими пальцами она хваталась за прутья, забираясь все выше. Занесла ногу. Перелезла. Не удержалась, удачно упала. Поднялась. С головы слетел капюшон. Но девочка, не обращая на это внимания, уже неслась по заснеженному тротуару вдоль кирпичного забора. Ближайшее почтовое отделение располагалось в квартале от детского дома.

Очередная хмурая пятиэтажка осталась за спиной. И впереди показались синие железные двери Почты, - первый этаж дома через дорогу. Лерка выскочила на накатанную поверхность, поскользнулась на чёрном голом льду и упала. Письма взлетели в воздух, подхваченные студёным ветром...

***

Мягкая пушистая варежка погладила ее волосы. Длинная борода защекотала Леркин локоть. Из-под кипельно-белых кустистых бровей на неё ласково, с нежной грустью, глядели глаза.

- Дедушка, это ты?

- Что ж ты, милая? Кто так через дорогу переходит? А?

- Дедушка, а я тебе письма несла. Сейчас...

Лерка оглянулась в поисках конвертов. Но разглядеть ничего не смогла, - кругом только ослепляющий белый свет.

- Я их потеряла, - заплакала Лерка. - Дедушка?

Но старик исчез, словно растворился в сиянии.

***

Кто-то теребил ее за рукав. Дрогнули ресницы, и Лерка увидела над собой перепуганное лицо бабы Маши, обрамленное серым пуховым платком.

- Леронька, деточка! Да как же это? Сильно ударилась?

Старушка легонько ощупала ее затылок:

- Голова кружится? Тошнит?

Девочка отрицательно покачала головой.

- Уфф, - выдохнула старушка и тут же нахмурилась. - Ну, Лерка, готовься. Влетит тебе, - кислиц наешься досыта. Хорошо, что я в окно заметила, как ты ворота штурмовала, да сразу за тобой пошла.

С помощью бабы Маши девочка поднялась на нетвердые ноги.

- Ай-яй! Раздетая. Голоногая. Безумная девчонка! Кой чёрт тебя понёс, спрашивается?

Нянечка натянула на голову девочки капюшон, потом принялась застегивать ее куртку.

Тут Лерка вспомнила.

- Баб Маш, письма! Нужно собрать.

Но старушка цепко схватила Леркину ладонь и потянула за собой, - назад в корпус:

- Ничего не хочу слышать.

Они побрели, осторожно переступая через гололедицу. Лерка всё оборачивалась. Одно из писем перевернулось пару раз и заскользило по льду, подгоняемое облаком позёмки.

***

Вторую неделю Лерка валялась в постели с высокой температурой. Бронхит не отступал, хотя кашель уже смягчился. За ’выходку’ она получила серьезный выговор от замдиректора. Но наказания никакого ей не назначили. Ирина Александровна время от времени заглядывала в изолятор к девочке, чтобы справиться о её самочувствии.

Из-за болезни Лерка пропустила ’Новогоднюю елку’. Вечером Баба Маша принесла подарочный кулёк со сладостями. Впихнув в себя два мандарина и конфету, Лерка уснула в обнимку с кульком. О том, как прошёл праздник, утром в подробностях поведали ребята. Совенок, Петёк и даже Яночка устроились в ногах Лерки на кровати и болтали без умолку.

От них девочка узнала, что к игрушкам добавились красивые ’Барби’ и ’крутые’ самосвалы. А у Янночки появились новые тапочки, - жёлтенькие, как ’цыплёнки’.

Лерка грустно улыбнулась.

Она не знала, что в этот самый момент в кабинет замдиректора вбежала баба Маша с газетой в руках.

- Ирин Санна, полюбуйтесь! - запыхавшись, тараторила старушка. - Письма наших баламутов напечатали! Вот, смотрите, - целый разворот!

А Ирина Александровна удивленно уставилась на аккуратные печатные колонки.

***

Последним забрали Совенка. В конце февраля. Лерка сидела на подоконнике телевизионной и наблюдала, как новые родители усадили мальчика на заднее сидение автомобиля. Хлопнули дверцы. В окошке мелькнули счастливые глаза, и прощально запорхала маленькая ладошка. Лерка подняла в ответ руку.

Петьку и Яночку опекуны забрали ещё в январе. Нужно было видеть удивленное лицо Славки Оладышкина! Сейчас шло оформление документов на их усыновление.

Завелся мотор. Лерка прижалась лбом к стеклу, провожая взглядом машину. За окном редкими крупинками сеял последний снег. Спустя минуту, Лерка выбежала на улицу, и поймала снежинку, - кружевную, нарядную.

Посмотрела в серое небо и улыбнулась:

- Спасибо..

ноябрь 2007

Мария! Спасибо большое за рассказы,очень интересные!

А мы с детками сейчас перечитали "Варежки для Младенца", очень им нравится))) Завтра еще что-нибудь почитаем