Он делил жизнь по-своему: искусство — не искусство, любовь — не любовь

У нас дома есть общая музыка, которую слушают все, а есть — у каждого своя. У меня — Вертинский. Доставая его диск из музыкального центра, муж протягивает его мне — твой. Мой.


Присвоила. Явно и безвозвратно. Как это бывает у женщин, поэтов и художников — спонтанно и с внутренним отношением. Получилось немного бессовестно, но имеет смысл. Даже несколько. В данном случае, минимум два. Для меня — внутренний. Для Вертинского — мемориальный.

Он делил жизнь по-своему: искусство — не искусство, любовь — не любовь. Хотя положено было на белых и красных. По биографии Вертинского можно изучать мировую историю XX века. Можно и географию, и искусство, и, даже, медицину… Но гораздо приятнее с поэтом и артистом говорить о Любви.

Он родился 125 лет назад 21 марта, по старому стилю 9-го, в Киеве. Его отец был успешным, но не богатым адвокатом — защищал бедных. Родители в браке не состояли — бывшая жена отца не давала ему развод. Они рано умерли, и детей — Сашу и Надю — взяли на воспитание разные семьи. Брат с сестрою встретились уже взрослыми, но не надолго — Надежда Николаевна вскоре умерла. Вертинский голодал, употреблял кокаин, спасал под именем "Санитар Пьеро" раненых в Первой мировой, скитался по свету, сочинял, пел...

За одну жизнь он прожил множество — и своих, и своих персонажей. Каждая его песня — чья-нибудь судьба. Он страдал. Сострадал. И пытался сделать жизнь лучше. Начинал с себя. Мог в юности ходить голодным, но носил в петлице бутон камелии...
[more]Стихи, песни, взаимность… В своей автобиографической книге "Дорогой длинною" Александр Николаевич деликатно обходит любые интимные подробности, оставляя нам право додумать, прочитать между строк, расслышать сквозь музыку... Только посвящение в стихах или имя, прозвучавшее в песне, или эпизод в книге могут навести на мысль: было — не было? Но кого это теперь волнует, ведь все возможные участники давно не с нами. Недавно умерла и супруга Александра Николаевича — Лидия Владимировна, прожившая 90 лет, а она была моложе его более чем на 30 лет.

Оба они приняли любовь друг к другу как подарок, а рождение дочерей — впоследствии знаменитых актрис — как благословение. И тут уже он не вспоминал о прошлом, а она не встретила после него никого, достойного его заменить.


Разоткровенничался Александр Николаевич только в позднем письме к Александру Жарову: "Мне уже 67-й. Я сократился... Поостыл. Главное зло — женщины — почти перестали меня волновать. Остался коньяк. И сигареты. И всё. К старости мы становимся лучше и чище".

И какой бы диагноз ни стоял в свидетельстве о его смерти, он точно умер от любви, ради которой не жалел себя ни в молодости, ни в конце жизни. В последние годы он дал такой "гастрольный тур" по СССР, что и молодой бы поиссяк. Но Вертинский хотел и любви зрителей, и дать своей малолетней семье — жене и дочкам — почувствовать, как он им предан, "крепко и окончательно устроить" их будущее в материальном плане.

Его невозможно забыть. Он производил магическое впечатление на современниц с самых первых своих выступлений. Начало века. Декаданс. Женщины с тёмными тенями вокруг глаз. И трагический Пьеро в чёрном. Своё право на страдание он получил с первым проявлением любви и с первой её потерей. Александр Николаевич так описывает своё прощание с матерью в 3-летнем возрасте: "Быстро взобравшись на табуретку, я чмокнул маму в губы и стал совать ей в рот шоколадку... Она не открыла рта и не улыбнулась мне".


Может, в тот момент он и получил свой дар предвидения и талант мистификации, позволившие ему узнавать и понимать женщин?!

Он — человек богемы, его идея — всё превратить в искусство. Вот встретил он Веру Холодную — красивую молодую даму, которая была замужем за прапорщиком Холодным. Очаровался. И привёл её на киностудию. Вера стала звездой немого кино. Вертинский посвящал ей стихи и песни. От посвящения "Ваши пальцы пахнут ладаном..." Вера в ужасе отказалась, считая, что эти строки предсказывают её скорую кончину. Вертинский обиделся, посвящение снял. Вскоре Веры не стало — она очень быстро умерла от "испанки", как раньше называли грипп.
А Вертинский всё больше углублялся в изучение женской сути. Понятно, что лучше всего ему удавались образы коллег по выступлениям:

"Я знаю этих маленьких актрис,
Настойчивых, лукавых и упорных,
Фальшивых в жизни, ласковых в уборных
Где каждый вечер чей-то бенефис".
Но за любой позой Вертинский видел действие, которое этой позе предшествовало. Страдание, унижение, отчаяние он замечал там, где другие — только блеск и гротеск. Он умел сочувствовать, но далеко не всегда мог рассчитывать на взаимность.

И здесь, как обычно, чем человеку хуже, тем поэту — полезнее. Ни одной абсолютно счастливой песни у Вертинского не встретишь. Особенно если это касается любви к женщине, впрочем, как и к животным, а также и к Родине...

Так он жил. В его любовном коктейле боль была важным ингредиентом. Он мог от неё отшучиваться, мог её ценить, ей предаваться... Ему был знаком и понятен её смысл. Но боль без любви он считал бесчеловечной подлостью. Увидев однажды, как скрипач Владеско жесток со своей женой — бывшей актрисой Сильвией Тоска, и узнав, что он её бьёт, Вертинский написал песню "Концерт Сарасате", посвятил её скрипачу и пригласил их с женой на свой концерт.

И когда в конце песни Вертинский пел:

"Безобразной, ненужной, больной и брюхатой,
Ненавидя его, презирая себя,
Вы прощаете всё за концерт Сарасате,
Исступлённо, безумно и больно любя!.."
Скрипач рыдал. И, раздавленный и опустошенный, пообещал артисту, что он больше не посмеет обижать жену.


Песни Вертинского, спасающие других, обходились ему самому очень дорого. Всегда любезный с дамами, в Румынии он попал в тюрьму, отказавшись принимать участие в бенефисе бездарной певицы — любовницы важного чина. Зато даже свою собаку — белого боксёра Долли — он угощал бриошами в парижском кафе.
Украина, Россия, Турция, Румыния, Польша, Германия, Франция, США, Китай... Где бы он ни появлялся, вытесненным революцией людям из России он дарил минуты утешения и радость встречи с далёкой для них Родиной.

Вертинский повсюду подмечал отношение к женщинам. Вот каким Александру Николаевичу запомнился Париж 1933 года: "На женщин тратились безумные деньги. Целые состояния швырялись к их ногам... Только одна левая рука моей приятельницы, фильмовой актрисы Р., была застрахована на несколько миллионов франков, потому что от плеча до кисти была покрыта бриллиантовыми браслетами огромной цены. Женщины красили волосы в рыжие, красные, зелёные цвета, ногти окрашивали золотом, серебром или в чёрные, белые, розовые тона. Парижские портнихи Шанель, Лянвен, Молины ездили в Африку, в Тимбукту, в Индию набирались красок и впечатлений и, вернувшись, доводили моду до абсурда. Платья были то полуголыми, яркими и кричащими, то закрытыми, мистическими и строгими, в зависимости от того, каких впечатлений набралась его создательница". Ну и как при таких обстоятельствах мужчина мог уцелеть?

Там же, в Париже, Вертинский познакомился с Марлен Дитрих, потом встретился с ней в Голливуде и посвятил ей песни, в том числе "Гуд бай":

"Вас не трудно полюбить
Нужно только храбрым быть
Всё сносить, не рваться в бой
И не плакать над судьбой..."
Когда же Вертинского не стало, Марлен Дитрих не смогла о нём забыть. И в 1964 году, давая концерты в Москве и Ленинграде, она положила цветы на его могилу.

То, что сам Александр Николаевич не захотел утомлять личными подробностями своих потомков, заслуживает понимания и уважения: "Мне не нужна женщина. Мне нужна лишь тема."
В своих мемуарах он не упоминает о первой жене — Рахиль Потоцкой, и только по непроверенным источникам можно узнать, что это она жила по паспорту Ирен Вертидис — фамилия Вертинского в греческом паспорте, купленном в Стамбуле. К имени Ирина — Ирена-Ирен — он был неравнодушен не только как мужчина, но больше, как поэт: "Я влюблён в Ваше тонкое имя “Ирена”...".

И имя Лида ему попадалось на жизненном пути постоянно. Детские подружки по Киеву — Лида и Лида — Дымко и Лучинская, "знаменитая Лида" — любовница белого генерала Слащова, вызывавшая уважение Александра Николаевича за преданность любимому и на войне, и в эмиграции, и герою, и инвалиду... Так что встретив свою Лиду — Лидию Владимировну Циргвава — "Лиличку", "Пекочку", он даже в разлуке был мысленно с ней: "Лиличка дорогая! Пишу тебе письмо (очень короткое) только потому, что это у меня в крови, и я не могу не поговорить с тобой, прежде чем лягу. Значит, так..."

Когда кому-то из моих друзей тяжело, я советую им послушать Вертинского, благодаря которому у страдания появились своя культура и подходящий мотив.

... Спасибо, Вам, Александр Николаевич, за такой мужской и творческий пример любви. Мы вас помним, мы вас слушаем и слышим.

"И так настойчиво и нежно кто-то
От жизни нас уводит навсегда".