ЕФИМОНЫ

Ефимоны или ифимоны, иначе мефимоны, нифимоны. — На обыденном языке этим названием обозначается великое повечерие, совершаемое на первой неделе Великого поста, когда читается так называемый "великий канон" Андрея Критского. По мнению одних, название это происходит от греческого слова "ефимнион", означающего "припев"; по мнению других, слово Е. есть испорченное греческое мефимон, что значит: с нами. В древней Руси, как видно из послания митрополита Фотия к псковскому духовенству (1416) и из разных старопечатных богослужебных книг, слова мефимоны и нефимоны, несомненно, употреблялись в последнем значении.

Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. — С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон. 1890—1907.




И. Шмелев

ЛЕТО ГОСПОДНЕ

"Я еду к ефимонам с Горкиным. Отец задержался дома, и Горкин будет за старосту. Ключи от свечного ящика у него в кармане, и он все позванивает ими: должно быть, ему приятно. Это пер-вое мое стояние, и оттого мне немножко страшно. То были службы, а теперь уж пойдут стояния. Горкин молчит и все тяжело вздыхает, от грехов должно быть. Но какие же у него грехи? Он ведь совсем святой-старенький и сухой, как и все святые. И еще плотник, а из плотников много самых больших святых: и Сергий Преподобный был плотником, и святой Иосиф. Это самое святое дело.

- Горкин,-спрашиваю его, - а почему стояния?

- Стоять надо,- говорит он, поокивая мягко, как и все владимирцы. - Потому, как на Страшном Суду стоишь. И бойся! Потому - их-фимоиы.

Их-фимоны... А у нас называют - ефимоны, а Марьюшка-кухарка говорит даже "филимоны", совсем смешно, будто выходит филин и лимоны. Но это грешно так думать. Я спрашиваю у Горкина, а почему же филимоны, Марьюшка говорит?

- Один грех с тобой. Ну, какие тебе филимоны... Их-фимоны! Господне слово от древних век. Стояние - покаяние со слезьми. Ско-рбе-ние... Стой и шопчи: Боже, очисти мя, грешного! Господь тебя и очистит. И в землю кланяйся. Потому, их-фимоны!..

Таинственные слова, священные. Что-то в них... Бог будто? Нравится мне и "яко кадило пред Тобою", и "непщевати вины о гресех", - это я выучил в молитвах. И еще - "жертва вечер-няя", будто мы ужинаем в церкви, и с нами Бог. И еще - радостные слова: "чаю Воскресения мерт-вых"! Недавно я думал, что это там дают мертвым по воскресеньям чаю, и с булочками, как нам. Вот глупый! И еще нравится новое слово "целому-дрие", - будто звон слышится? Другие это слова, не наши: Божьи это слова.

Их-фимоны, стояние.. как будто та жизнь подходит, небесная, где уже не мы, а души. Там - прабабушка Устинья, которая сорок лет не вкушала мяса и день и ночь молилась с кожаным ре-мешком по священной книге. Там и удивительные Мартын-плотник, и маляр Прокофий, которого хоро-нили на Крещенье в такой мороз, что он не оттает до самого Страшного Суда. И умерший недавно от скарлатины Васька, который на Рождестве Христа славил, и кривой сапожник Зола, певший сти-шок про Ирода,-много-много. И все мы туда приставимся, даже во всякий час! Потому и стояние, и ефимоны.

И кругом уже все - такое. Серое небо, скучное. Оно стало как будто ниже, и все при-тихло: и дома стали ниже и притихли, и люди загрустили, идут, наклонивши голову, все в грехах. Даже веселый снег, вчера еще так хрустевший, вдруг почернел и мякнет, стал как толченые орехи, халва-халвой,- совсем его развезло на площади. Будто и снег стал грешный. По-другому каркают вороны, словно их что-то душит. Грехи душат? Вон, на березе за забором, так изгибает шею, буд-то гусак клюется.

- Горкин, а вороны приставятся на Страшном Суде?

Он говорит - это неизвестно. А как же на картинке, где Страшный Суд?.. Там и звери, и птицы, и крокодилы, и разные киты-рыбы несут в зубах голых человеков, а Господь сидит у золо-тых весов, со всеми ангелами, и зеленые злые духи с вилами держат записи всех грехов. Эта кар-тинка висит у Горкина на стене с иконками.

- Пожалуй что и вся тварь воскреснет...-задумчиво говорит Горкин,-А за что же судить! Она-тварь неразумная, с нее взятки гладки. А ты не думай про глупости, не такое время, не по-мышляй.

Не такое время, я это чувствую. Надо скорбеть и не помышлять. И вдруг - воздушные раз-ноцветные шары! У Митриева трактира мотается с шарами парень, должно быть, пьяный, а белые по-ловые его пихают. Он рвется в трактир с шарами, шары болтаются и трещат, а он ругается нехоро-шими словами, что надо чайку попить.

- Хозяин выгнал за безобразие! - говорит Горкину половой.- Дни строгие, а он с масленой все прощается, шарашник. Гости обижаются, все черным словом...

- За шары подавай..! - кричит парень ужасными словами.

- Извощики спичкой ему прожгли. Не ходи безо времени, у нас строго.

Подходит знакомый будочник и куда-то уводит парня.

- Сажай его "под шары", Бочкин! Будут ему шары...- кричат половые вслед.

- Пойдем уж... грехи с этим народом! - вздыхает Горкин, таща меня.- А хорошо, стро-го стало... блюдет наш Митрич. У него теперь и сахарку не подадут к парочке, а все с изюмчиком. И очень всем ндравится порядок. И машину на перву неделю запирает, и лампадки везде горят, афон-ское масло жгет, от Пантелемона. Так блюде-от..!

И мне нравится, что блюдет. Мясные на площади закрыты. И Коровкин закрыл колбасную. Только рыбная Горностаева открыта, но никого народу. Стоят короба снетка, свесила хвост отмяк-шая сизая белуга, икра в окоренке красная, с воткнутою лопаточкой, коробочки с копчушкой. Но никто ничего не покупает, до субботы. От закусочных пахнет грибными щами, поджаренной картош-кой с луком; в каменных противнях кисель гороховый, можно ломтями резать. С санных полков спускают пузатые бочки с подсолнечным и, черным маслом, хлюпают-бултыхают жестянки-маслососы,-пошла работа! Стелется вязкий дух,-теплым печеным хлебом. Хочется теплой корочки, но грех и думать.

- Постой-ка,-приостанавливается Горкин на площади,- никак уж Базыкин гроб Жирнову-покойнику сготовил, народ-то смотрит? Пойдем поглядим, на мертвые дроги сейчас вздымать будут. Обязательно ему...

Мы идем к гробовой и посудной лавке Базыкина. Я не люблю ее: всегда посередке гроб, и румяненький старичок Базыкин обивает его серебряным глазетом или лиловым плисом с белой крах-мальной выпушкой из синевато-белого коленкора, шуршащего, как стружки. Она мне напоминает чем-то кружевную оборочку на кондитерских пирогах,- неприятно смотреть и страшно. Я не хочу идти, но Горкин тянет.

В накопившейся с крыши луже стоит черная гробовая колесница, какая-то пустая, голая, запряженная черными, похоронными конями. Это не просто лошади, как у нас: это особенные кони, страшно худые и долгоногие, с голодными желтыми зубами и тонкой шеей, словно ненастоящие. Ка-жется мне, - постукивают в них кости.

- Жирнову, что ли? - спрашивает у народа Горкин.

- Ему-покойнику. От удара в банях помер, а вот уж и "дом" сготовили!

Четверо оборванцев ставят на колесницу огромный гроб, "жирновский". Снизу он - как ко-лода, темный, на искрасна-золоченых пятках, жирно сияет лаком, даже пахнет. На округлых его боках, между золочеными скобами, набиты херувимы из позлащенной жести, с раздутыми щеками в лаке, с уснувшими круглыми глазами. Крылья у них разрезаны и гнутся, и цепляют. Я смотрю на выпушку обивки, на шуршащие трубочки из коленкора, боюсь заглянуть вовнутрь... Вкладывают шу-мящую перинку, - через реденький коленкор сквозится сено,- жесткую мертвую подушку, поднимают подбитую атласом крышку и глухо хлопают в пустоту. Розовенький Базыкин суетится, подгибает крыло у херувима, накрывает суконцем, подтыкает, садится с краю и кричит Горкину:

- Гробок-то! Сам когда-а еще у меня дубок пометил, царство ему небесное, а нам помин-ки!.. Ну, с Господом.

В глазах у меня остаются херувимы с раздутыми щеками, бледные трубочки оборки... и стук пустоты в ушах. А благовест призывает - по-мни.. по-мни..

- В Писании-то как верно- "человек, яко трава"... - говорит сокрушенно Горкин.- Еще утром вчера у нас с гор катался, Василь-Василич из уважения сам скатывал, а вот... Рабочие его рассказывали, свои блины вчера ел да поужинал-заговелся, на щи с головизной приналег, не воз-держался... да кулебячки, да кваску кувшинчик... Встал в четыре часа, пошел в бани попариться для поста, Левон его и парил, у нас, в дворянских... А первый пар, знаешь, жесткий, ударяет. Посинел-посинел, пока цирульника привели, пиявки ставить, а уж он го-тов. Теперь уж там...

Кажется мне, что последние дни приходят. Я тихо поднимаюсь по ступеням, и все поднима-ются тихо-тихо, словно и они боятся. В ограде покашливают певчие, хлещутся нотами мальчишки. Я вижу толстого Ломшакова, который у нас обедал на Рождестве. Лицо у него стало еще желтее. Он сидит на выступе ограды, нагнув голову в серый шарф.

- Уж постарайся, Сеня, "Помощника"-то,- ласково просит Горкин,- "И прославлю Его, Бог-Отца Моего" поворчи погуще.

- Ладно, поворчу...- хрипит Ломшаков из живота и вынимает подковку с маком.- В больницу велят ложиться, душит... Октаву теперь Батырину отдали, он уж поведет орган-то, на "Господи Сил, помилуй нас". А на "душе моя" я трону, не беспокойся. А в Благовещенье на кулебячку не забудь позвать, напомни старосте...- хрипит Ломшаков, заглатывая подковку с маком.- С прошлого года вашу кулебячку помню.

- Привел бы Господь дожить, а кулебячка будет. А дишканта не подгадят? Скажи, на греш-ники по пятаку дам.

- А за виски?.. Ангелами воспрянут.

В храме как-то особенно пустынно, тихо. Свечи с паникадил убрали, сняли с икон венки и ленты: к Пасхе все будет новое. Убрали и сукно с приступков, и коврики с амвона. Канун и ана-лои одеты в черное. И ризы на престоле -великопостные, черное с серебром. И на великом Распя-тии, до "адамовой головы",-серебряная лента с черным. Темно по углам и в сводах, редкие свечки теплятся. Старый дьячок читает пустынно-глухо, как в полусне. Стоят, преклонивши головы, взды-хают. Вижу я нашего плотника Захара, птичника Солодовкина, мясника Лощенова, Митриева - трак-тирщика, который блюдет, и многих, кого я знаю. И все преклонили голову, и все вздыхают. Слы-шится вздох и шепот - "о, Господи...". Захар стоит на коленях и беспрестанно кладет поклоны, стукается лбом в пол. Все в самом затрапезном, темном. Даже барышни не хихикают, и мальчишки стоят у амвона смирно, их не гоняют богаделки. Зачем уж теперь гонять, когда последние дни подходят! Горкин за свечным ящиком, а меня поставил к аналою и велел строго слушать. Батюшка пришел на середину церкви к аналою, тоже преклонив голову. Певчие начали чуть слышно, скорбно, словно душа вздыхает, -

По-мо-щник и по-кро-ви-тель
Бысть мне во спасе-ние...
Сей мо-ой Бо-ог...

И начались ефимоны, стояние.

Я слушаю страшные слова: - "увы, окаянная моя душе", "конец приближается", "скверная моя, окаянная моя... душе-блудница... во тьме остави мя, окаянного!.."

Помилуй мя, Бо-же- поми-луй мя!..

Я слышу, как у батюшки в животе урчит, думаю о блинах, о головизне, о Жирнове. Может сейчас умереть и батюшка, как Жирнов, и я могу умереть, а Базыкин будет готовить гроб. "Боже, очисти мя, грешного!" Вспоминаю, что у меня мокнет горох в чашке, размок пожалуй... что на ужин будет пареный кочан капусты с луковой кашей и грибами, как всегда в Чистый Понедельник, а у Муравлятникова горячие баранки... "Боже, очисти мя, грешного!" Смотрю на диакона, на левом крылосе. Он сегодня не служит почему-то, стоит в рясе, с дьячками, и огромный его живот, ка-жется, еще раздулся. Я смотрю на его живот и думаю, сколько он съел блинов и какой для него гроб надо, когда помрет, побольше, чем для Жирнова даже. Пугаюсь, что так грешу-помышляю,- и падаю на колени, в страхе.

Душе мо-я... ду-ше-е мо-я-ааа,
Возстани, что спи-иши,
Ко-нец при-бли-жа... аа-ется..

Господи, приближается - Мне делается страшно. И всем страшно. Скорбно вздыхает батюшка, диакон опускается на колени, прикладывает к груди руку и стоит так, склонившись. Оглядываюсь - и вижу отца. Он стоит у Распятия. И мне уже не страшно: он здесь, со мной. И вдруг, ужасная мысль: умрет и он!.. Все должны умереть, умрет и он. И все наши умрут, и Василь-Васнлич, и ми-лый Горкин, и никакой жизни уже не будет. А на том свете?.. "Господи, сделай так, чтобы мы все умерли здесь сразу, а т а м воскресли!" - молюсь я в пол и слышу, как от батюшки пахнет редь-кой. И сразу мысли мои - в другом. Думаю о грибном рынке, куда я поеду завтра, о наших горах в Зоологическом, которые, пожалуй, теперь растают, о чае с горячими баранками... На ухо шепчет Горкин: "Батырин поведет, слушай... "Господи Сил"... И я слушаю, как знаменитый теперь Батырин ведет октавой -

Го-споди Си-ил
Поми-луй на-а... а... ас!

На душе легче. Ефимоны кончаются. Выходит на амвон батюшка, долго стоит и слушает, как дьячок читает и читает. И вот, начинает, воздыхающим голосом:
Господи и Владыко живота моего...

Все падают трижды на колени и потом замирают, шепчут. Шепчу и я - ровно двенадцать раз: Боже, очисти мя, грешного... И опять падают. Кто-то сзади треплет меня по щеке. Я знаю, кто. Прижимаюсь спиной, и мне ничего не страшно.

Все уже разошлись, в храме совсем темно. Горкин считает деньги. Отец уехал на панихиду по Жирнову, наши все в Вознесенском монастыре, и я дожидаюсь Горкина, сижу на стульчике. От воскового огарочка на ящике, где стоят в стопочках медяки, прыгает по своду и по стене огром-ная тень от Горкина. Я долго слежу за тенью. И в храме тени, неслышно ходят. У Распятия теп-лится синяя лампада, грустная. "Он воскреснет! И все воскреснут!" - думается во мне, и горячие струйки бегут из души к глазам. - Непременно воскреснут! А это... только на время страшно..."

Дремлет моя душа, устала...

- Крестись, и пойдем... - пугает меня Горкин, и голос его отдается из алтаря. - Устал? А завтра опять стояние. Ладно, я тебе грешничка куплю.

Уже совсем темно, но фонари еще не горят, - так, мутновато в небе. Мокрый снежок идет. Мы переходим площадь. С пекарен гуще доносит хлебом, - к теплу пойдет. В лубяные сани валят ковриги с грохотом; только хлебушком и живи теперь. И мне хочется хлебушка. И Горкину тоже хо-чется, но у него уж такой зарок: на говенье одни сухарики. К лавке Базыкина и смотреть боюсь, только уголочком глаза; там яркий свет, "молнию" зажгли, должно быть. Еще кому-то..? Да нет, не надо...

- Глянь-ко, опять мотается! - весело говорит Горкин. - Он самый, у бассейны-то!..

У сизой бассейной башни, на середине площади, стоит давешний парень и мочит под краном голову. Мужик держит его шары.

- Никак все с шарами не развяжется!..-смеются люди.
- Это я-та не развяжусь?! - встряхиваясь, кричит парень и хватает свои шары.- Я-та?.. этого дерьма-та?! На!..

Треснуло,- и метнулась связка, потонула в темневшем небе. Так все и ахнули.
- Вот и развязался! Завтра грыбами заторгую... а теперь чай к Митреву пойдем пить... шабаш!..
- Вот и очистился... ай да парень! - смеется Горкин. - Все грехи на небо полетели.

И я думаю, что парень - молодчина. Грызу еще теплый грешник, поджаристый, глотаю с дым-ком весенний воздух,-первый весенний вечер. Кружатся в небе галки, стукают с крыш сосульки, булькает в водостоках звонче...

- Нет, не галки это, - говорит, прислушиваясь, Горкин, - грачи летят. По гомону их знаю... самые грачи, грачики. Не ростепель, а весна. Теперь по-шла!..

У Муравлятникова пылают печи. В проволочное окошко видно, как вываливают на белый широ-кий стол поджаристые баранки из корзины, из печи только. Мальчишки длинными иглами с мочальны-ми хвостами ловко подхватывают их в вязочки.

- Эй, Мураша... давай-ко ты нам с ним горячих вязочку... с пылу, с жару, на грош пару! Сам Муравлятников, борода в лопату, приподнимает сетку и подает мне первую вязочку горячих.
- С Великим Постом, кушайте, сударь, на здоровьице... самое наше постное угощенье - ба-раночки-с.

Я радостно прижимаю горячую вязочку к груди, у шеи. Пышет печеным жаром, баранками, мо-чалой теплой. Прикладываю щеки - жжется. Хрустят, горячие. А завтра будет чудесный день! И по-том, и еще потом, много-много, - и все чудесные."