"Могила светлячков"

Могила светлячков

Свесив голову на грудь, он привалился спиной к бетонной опоре – мозаичные плитки, некогда украшавшие ее, уже осыпались, обнажив бетон – на вокзале Санномия, возле выхода к морю. Он сидел на полу, вытянув ноги. Кожа спеклась от солнца, он не мылся почти месяц, но изможденные щеки Сейты были бледными, запавшими. Ночью он вглядывался в силуэты мужчин, сгрудившихся у костров – надувшись от важности, словно морские пираты, они орали друг на друга так, словно ничего не произошло. Утром в школу торопились девочки; все в одинаковых панталончиках, но по форме воротничков на блузках-матросках он определял школу: Кобе, средняя, № 1; платье цвета хаки с белым воротничком - средняя школа Ихирицу, надписи на заплечных мешках - Кеньичи, Синва, Сёин, Ямате. Толпы людей, их ноги, проходящие мимо. Им не было нужды его замечать, пока, внезапно, странный запах не настораживал их, заставляя кинуть взгляд вниз - и тут же отшатнуться с брезгливым отчуждением. Он уже настолько обессилел, что не мог доковылять до уборной.
Уверенная прочность колонн приносила материнское успокоение сиротам военного времени, приютившимся возле каждой из них. Их собирал вокзал, единственное место, куда можно было проникнуть - отчасти стосковавшись по вездесущей людской толпе, отчасти потому, что здесь можно было найти воду для питья и милость из прихоти. В первые дни сентября в подземном переходе возле вокзала появились канистры с водой, положив начало черному рынку; в воде был растворен жжёный сахар, по пятьдесят сен за полную кружку. Прошло совсем немного времени - и вслед за водой появилась вареная картошка, картофельные клецки, рисовые шарики, рисовые пироги, булочки с фасолевой пастой, суп из красной свеклы, лапша, котлы с рисом и жареной рыбой, рисовое кэрри – а затем ячмень, сахар, тэмпура (креветки и другие продукты, зажаренные в тесте), говядина, молоко, консервы, рыба, дешевое спиртное, виски, персики, апельсины, резиновые сапоги, камеры для колес, спички, табак, носки-таби с прорезиненной подошвой, пеленки, армейские одеяла, армейская обувь, униформа, полуботинки. Рядом - мужчины, протягивающие алюмитовые коробки с рисом, только утром набитые доверху (женами). "Всего за десять йен, всего за десять йен". Ношенные туфли в протянутой руке - "двадцать йен, двадцать йен". Сейта слонялся бесцельно, равнодушный ко всему, кроме запаха еды. В старом ларьке, где не было ничего, кроме лежалой соломенной циновки, он продал оставшиеся мамины вещи - исподнее белье долговязой женщины, воротничок к нему, пояс-оби, пояс-ленту; всё линялое, поблекшее, не единожды вымокшее в воде пока они прятались в убежище от воздушных налетов. Этим он обеспечил себя едой на полмесяца. Затем исчезла навсегда его школьная форма из штапельной пряжи, леггинсы, обувь. Он, правда, не был уверен, стоит ли продавать штаны – он к ним привык, ночуя на вокзале. Кругом были семьи, дети с родителями, одетые по всей форме - видимо, эвакуированные, возвращающиеся из деревень; капюшоны для защиты от огня все еще аккуратно сложены, выглядывая из брезентовых мешков; котелки для риса, чайники; на спинах, поверх мешков, болтались защитные шлемы. На волне облегчения, которое испытывали пассажиры, добравшись до конечного пункта, он, в качестве избавления от лишнего багажа, получал иногда клецки из полусгнившего риса, предусмотрительно взятые с собой в поезд в качестве аварийного запаса; сочувствующий солдат-репатриант или старая леди, полная жалости - у нее был внук того же возраста – иногда одаряли его завернутыми в бумагу хлебными объедками или засохшим соевым творогом; они всегда клали подачку крадучись, минуя людные места, словно принося подношение Будде. Иногда его преследовали служащие вокзала, но охранник из вспомогательной военной полиции, проверявший билеты на входе, всегда прогонял их, защищая его. В конце концов, воды всегда было вдоволь. Найдя здесь пристанище, он словно пустил корни – не прошло и полмесяца, как он разучился ходить.
Безжалостные приступы диареи продолжались. Он то и дело ковылял в уборную: его ноги, раз и навсегда скрюченные, тряслись, когда он поднимался, прижимаясь телом к двери с уже сорванной дверной ручкой; когда он шел, опираясь на стену одной рукой. Вялый, словно сдутый аэростат, он, наконец, занимал привычную позу, не требовавшую движений бедрами, спиной к бетонной колонне. И вновь приступ поноса накрывал его: всё пространство под ним и вокруг вмиг покрывалось желтыми пятнами и мальчик сгорал от беспомощного стыда; тело не реагировало на желание немедленно сбежать; не в состоянии сделать что-то еще, он пытался скрыть грех, нагребая мелкий песок и пыль с пола, но руки не доставали далеко, и люди, смотревшие на него, наверное, думали, что военный сирота сошёл с ума от голода и играет с собственным жидким калом.
Голод ушел, не было больше жажды, подбородок тяжело лёг на грудь. "О боже, он такой грязный", "Может, он уже умер?", "Позорище какое, американские военные прибывают с минуты на минуту!" – только его уши все еще жили, различая звуки вокруг; внезапный период молчания – ночь – стук деревянных башмаков-гэта, эхом разносящийся по вокзалу; грохот поезда над головой, чьи-то шаги, вдруг срывающиеся на бег, дитя, зовущее маму, густой мужской шёпот совсем рядом, недовольный ропот станционных служащих, грубо опорожняющих вёдра. "Сегодня, какой день?" Какой день сегодня, как давно я здесь? Его чувства проснулись, он ощутил свой корпус, наклонившийся вперед, почти параллельно полу, а затем сползающий набок. Взгляд остановился на полу, чуть тронутом пылью; подрагивая в такт слабеющему дыханию, с одной только мыслью: какой сегодня день? Какой сегодня день?… с этим, жизнь ушла из Сейты.
Глубоко за полночь, 21 сентября 1945 года – за день до того, как был оглашен "Генеральный план по защите сирот военного времени" – станционный служащий, с опаской осматривавший одежду Сейты, полную вшей, нашел в его поясной ленте маленькую коробочку от леденцов; он попытался открыть крышку, но та не поддалась, наверное, из-за ржавчины. "По-твоему, что это такое?" "Выкинь, выкинь, от этого надо избавиться…посмотри вон на того парня, ему тоже недолго осталось. Видно по глазам, у них взгляд пустой, как увидел - считай, всё, готов" - ответил его напарник, вглядываясь в поникшее лицо сироты, по возрасту – даже младше Сейты. Железнодорожник сидел возле трупа Сейты – тело, даже не укрытое циновками, оставалось на вокзале в ожидании похоронной команды. Жестянка в руках заставляла его нервничать. Он встряхнул ее; внутри что-то загремело. Служащий размахнулся, словно играя в бейсбол, и зашвырнул коробочку из-под леденцов в темноту пепелища перед зданием вокзала. Крышка отскочила; из нее высыпался белый порошок и фрагменты трех маленьких костей. Они разбудили светлячков, прячущихся в траве. Букашки, десятка два или три, поднялись в воздух и принялись летать туда-сюда, то зажигая, то гася фонарики. Потом всё стихло.
Белые косточки принадлежали младшей сестре Сейты – Сецуко, умершей 22 августа в Манчитани, в окрестностях города Нисиномия, в пещере, где они спасались от воздушных налетов. Причиной смерти записали острое кишечное воспаление, но в реальности, четырехлетняя девочка, уже не способная встать на ноги, просто сдалась смерти, будто бы уйдя в глубокий сон. Как и ее брат, она постепенно угасла от недоедания.


5 июня группа из трехсот пятидесяти бомбардировщиков B-29 атаковала Кобе. Фукяй, Икута, Нада, Сума, Нигаси - пять городских районов сгорели полностью. Сейта, на третьем году учебы в средних классах, был мобилизован как трудовой резервист и каждый день ездил работать на сталелитейный завод. В тот день, однако, завод поставили на консервацию, отключив электричество, и Сейта остался в доме возле пляжа Микаге, где жила его семья. Услышав оповещение о приближающемся налете, он опустил жаровню-сето, наполненную продуктами с кухни, в погреб, вырытый им посреди фруктового сада: рис, яйца, соевые бобы, сухое бонито, сливочное масло, сушеная селедка, сахарин, обезвоженные яйца. Все было продумано заранее: жаровня заняла свое место среди помидоров, баклажанов, огурцов и подросших саженцев. Крышку погреба закидали грязью. Он водрузил Сецуко на спину: маме, с ее слабым здоровьем, это было не под силу. Известий от отца не было уже давно: тот служил на крейсере в должности младшего лейтенанта. Сейта вытянул из рамки снимок отца в парадной форме и сунул его под рубашку. Став свидетелем двух воздушных налетов, 17 марта и 11 мая, он знал, что женщина с ребенком не устоит перед зажигательной бомбой, а вырытая под домом траншея – совсем ненадежное укрытие. Вот почему он сразу отправил маму в укрепленное убежище с бетонными стенами за пожарной станцией.
Мама ушла; Сейта, в непонятном воодушевлении, уже пихал цивильную одежду отца в заплечный мешок, второпях вытащив всё из комода, как вдруг сигнальщики ударили в колокола, наполнив воздух звоном. Сейта выскочил на крыльцо. Свист падающих бомб сковал его, словно смирительная рубашка. Потом первая волна налета прошла, даруя иллюзию внезапно наступившей тишины после ужасного звука бомбежки. Но давящий рев моторов B-29 – ВУН-Н, ВУН-Н – царил кругом, не стихая. До сего дня, он лишь однажды наблюдал за вражеским строем из заводского убежища – тогда бомбили Осаку и самолеты казались ему стаей рыб, прорезающих путь через разрывы в облаках над заливом; силуэты, направляющиеся на восток, оставляющие за собой следы выхлопа, такие слабые, почти эфемерные. Теперь же, задрав голову, он увидел вражеский самолет вблизи: булавочное острие разрослось до размеров руки, и он даже разглядел жирную черную полосу на фюзеляже низко летящей машины в тот момент, когда бомбардировщики, появившись со стороны океана, пронеслись к горам, качнув крыльями на развороте. И тут его снова настиг вой падающих бомб, повергнув в оцепенение, пока, с отвратительным грохотом и лязгом, зажигалки не обрушились прямо на них.
Не такие уж большие, чуть больше чем полметра в длину и всего пять сантиметров в диаметре, выкрашенные в синий цвет, бомбы скатывались вниз по крышам, отскакивали от земли, плюясь напалмом, похожие на червяков-землемеров. Оцепенение прошло – Сейта кинулся было в дом, но изнутри, растекаясь, уже плыл черный дым. Он снова выскочил наружу – ничего, только ряды домов, такие, какими они были всегда, и никого кругом; на стене дома прямо перед ним – щетка, чтобы гасить искры; неубранная лестница, прислоненная к стене; ну и ладно, бегом в убежище, туда, где мама! Он сделал шаг, другой и побежал - и в этот момент Сецуко за спиной громко заревела; из окна на втором этаже углового дома повалил черный дым, и, словно закончив приготовление, полыхнула зажигалка, тлевшая где-то между крышей и чердаком. Раздался треск, как будто в саду раскололось сразу несколько деревьев. Разрастаясь на глазах, буйное пламя понеслось по свесам крыши; перекосилась и рухнула сдвижная дверь. Мгновенно потемнело, стало плохо видно, навалился жар. Сейту словно ударили: он кинулся бежать вдоль насыпи с железнодорожной колеей, ведущей на восток. Прикинув еще до налета, где можно укрыться, он теперь мчался к дамбе у реки Исия, пытаясь проложить путь через бурлящий хаос: люди метались в панике, не находя укрытие, волокли заполненные доверху тачки и громадные мешки с постельным бельем, старухи звали на помощь пронзительными голосами.
Измотанный нетерпением, он свернул к морю; но и сюда долетали искры, и вой падающих бомб все еще сковывал его. Затапливая всё, хлынул поток из огромного расколовшегося бака, в каких держат сакэ: почти шесть тонн воды! На носилках пытались нести больного; иные кварталы словно вымерли, кругом ни души; а рядом, на соседней улице – гвалт, совсем как весной, когда делают большую уборку. Из домов выносили всё, даже татами. Сейта миновал старую национальную дорогу и свернул в тесноту улочек, то покидая городскую зону, то возвращаясь в нее. Кругом не было никого - ни взрослых, ни детей. Неужели все слиняли? Знакомый вид на черные баки для сакэ в Нада Гогё…раньше, в это время, запах морской соли висел в воздухе, и, стоя в узком промежутке между баками – всего пять шагов –можно было любоваться видом на пляж, сверкающий под летним солнцем, и темно-синим морем, поднимающимся неожиданно высоко где-то возле горизонта. Но сегодня никто не любовался пейзажем. Люди столпились на берегу, ища не убежища, которого там и не было, а ведомые инстинктом, который всегда приводит к воде человека, бегущего от огня. Они сгрудились на узкой, 150-метровой полоске суши вокруг рыбачьих лодок и шкивов, которыми рыбаки тянут сети.
Сейта пошёл на запад, вдоль верхнего рукава реки Исия, образовавшегося после наводнения 1938 года. Здесь, тут и там, попадались глубокие ямы, в которых можно было спрятаться. Конечно, укрытие так себе, а все же спокойнее. Он сел, слушая, как бешено бьется его сердце; в глотке першило. Он ослабил пояс и подхватил Сецуко: у него не было ни малейшей возможности оглянуться на нее, пока он бежал. Он поставил сестренку на землю. Даже от такого незначительного усилия, его колени начали подкашиваться и он едва не рухнул. Сецуко, в ее узорчатой противовоздушной накидке , в таких же узорчатых штанишках, в белой рубашке, в красном фланелевом таби и в черных лакированных туфельках-гета, которыми она так дорожила…точнее, в туфельке, вторая потерялась по дороге - и не думала плакать. Она крепко сжимала в руках куклу и старый большой мамин кошелек.
Воняло гарью, ветер разносил огонь, и звук, казалось, разносился прямо над ними. Издалека, с запада все еще доносился звук бомбежки, напоминающий внезапный ливень. Временами, испуг заставлял брата и сестру жаться друг к дружке. Вдруг вспомнив о коробке с ланчем, он вынул ее из кармана. В минувшую ночь мама сказала, что экономить нет смысла, и решительно приготовила им оставшийся белый рис. Остатки она смешала с бобами, оставшимися от завтрака, и бурым рисом. Он открыл коробку и накормил Сецуко, выделив ей порцию белого риса, уже слегка тронутого влагой; посмотрев на небо, он увидел, что оно выкрашено в оранжевый оттенок, и вспомнил, что однажды его мама рассказывала ему, что в то утро, когда случилось землетрясение в Канто, облака были окрашены в жёлтый.
"А где мама?" – "Она в бомбоубежище, за пожарной станцией. Оно выдержит попадание даже 550-фунтовой бомбы, так что беспокоиться нечего – там безопасно" – ответил он, убеждая самого себя; однако, он видел багровые отблески, мерцающие и тут и там вокруг железнодорожной ветки Хансин, которую он мог различить между сосен, окружающих насыпь. "Она наверняка будет ждать нас возле двух сосен на реке Исия. Мы еще передохнем, потом пойдем к ней". При этом он думал, что мама наверняка спаслась от огня; затем, его мысли сменили направление. "Ты в порядке, Сецуко?" "Одна сандаля потерялась" "Твой брат купит новую, получше". "У меня тоже есть деньги" – она сунула ему кошелек. "На, открой". Внутри оказалось несколько монеток по четыре или пять сен, а также мешочек с фасолью и мраморные шарики – красный, жёлтый и синий. За год до того, Сецуко проглотила один такой шарик, и они заставляли ее делать свои дела на газету, расстелив ее в саду. Проглоченный шарик – вот этот – вновь явился на свет к вечеру следующего дня…"Наш дом сгорел?" – "Похоже на то" – "Что мы будем делать?" – "Папа за нас отомстит". Это не было прямым ответом на вопрос, но Сейта совершенно не представлял, что с ними теперь будет. Гул самолетов наконец-то растаял. Не прошло и пяти минут, как начал накрапывать дождик. Глядя на расползающиеся по рукавам темные пятна от капель, он произнес: "Говорят, что такой дождь бывает после налетов". Его страх наконец-то отступил: мальчик стоял и смотрел на море, покрывшееся за это короткое время огромными, грязными, полностью черными плавающими предметами, которые приподнимало и опускало на волнах. Горы – те же, что и всегда; слева от горы Ичё лениво расползался пурпурный дым – похоже, там разгорался лесной пожар. "Ну ладно, залезай", - посадив Сецуко на край ямы, он повернулся к ней спиной и подождал, пока сестренка вскарабкается ему на загривок. Еще когда они бежали, он ощутил, какой тяжелой стала его сестренка. Хватаясь руками за траву у корней, он выбрался из ямы.
Они выбрались на пригорок. Им показалось, что две школы и публичный зал совсем рядом – дома словно шагнули в их сторону. Всё остальное просто исчезло - емкости для сакэ, пустующие армейские бараки, даже пожарная станция и сосны кругом. Прямо перед ними возвышалась насыпь хансинской ветки. У национальной дороги замерли три машины, сцепленные вместе. Всё выглядело так, словно пожарища охватили часть города на склоне, до самого подножья горы Роккё. Дальняя сторона была вся в дыму. Во многих местах еще бушевало пламя, иногда раздавался гулкий хлопок еще не взорвавшегося заряда - а может быть, бомбы замедленного действия. С грубым свистом, похожим на вой студеного зимнего ветра, вихрь поднял в воздух обрывок листового цинка. Он почувствовал, как Сецуко вцепилась ему в спину и сказал ей "Это место словно вычистило, взгляни-ка: это публичный зал, помнишь, как мы ходили сюда обедать?" Он пытался завести разговор с ней, но сестренка не отвечала. Сказав "Подожди минутку", он снова подвернул штанины, и пошёл направо вдоль насыпи, к догорающим руинам трех зданий. От речной станции Хансин Исия остался только скелет крыши, храм перед ней тоже сгорел, оставив после себя только чашу для омовения. Людей становилось больше, и всё семьи. Измотанные, они сидели на обочине, опустив головы, с неподвижными лицами - только рты двигались в разговоре. На тлеющих углях кипятился чайник, пеклась усохшая картошка. Чуть дальше по направлению к горам, справа от дороги, стояли две сосны – те самые, со стволами, расходящимися в виде буквы "V". Мамы не было видно. Все вглядывались в реку, он тоже взглянул. Лицами книзу, с раскинутыми руками, на песке высохшей реки замерли трупы людей, задохнувшихся дымом. Сейта уже чувствовал, что мама МОГЛА быть среди них.
После рождения Сецуко, у мамы начались проблемы с сердцем. Среди ночи у нее мог начаться приступ, и Сейта лил ей на грудь ледяную воду. Когда боль становилась невыносимой, она садилась в кровати, опираясь на гору из подушек, которые соорудил Сейта. Даже через халат, он видел, как ее левая грудь вздрагивает от учащенного сердцебиения; лечилась она, в основном, китайскими травами, принимая красный порошок по утрам и вечерам. Ее запястье было тонким, его можно было дважды охватить ладонью.. Он отправил ее в убежище заранее, потому что она не могла бежать, но если убежище было охвачено огнем, оно вполне могло стать ее могилой. Не зная ничего, кроме этого, Сейта упрекал себя в том, что сбежал, возможно, оставив маму в опасности – ведь все подходы к убежищу были отрезаны огнем. Но даже если бы он как-то проложил путь, изменило бы это хоть что-нибудь? "Вы с Сецуко бегите в безопасное место, а мама как-нибудь справится сама. Если я не сберегу вас, что я скажу вашему отцу? Ты понял, не так ли?" – говорила его мама в шутливой манере.
По национальной дороге прокатили к западу два флотских грузовика. Человек в форме гвардейцев-волонтеров что-то кричал из кузова через мегафон: " два прямых попадания…////. Думал, мне удастся их закидать, но тут повсюду разбрызгана нефть, так что…"

Мальчик примерно его возраста говорил другу: "Собираемся у национальной школы Микаге - все, кто из Каминиси, Каминаки, Ихиридзуки…" Это было название городского района, где жил Сейта. Мысль, что его мама, возможно, нашла укрытие в школе, толкнула его и заставила спуститься по насыпи под вновь разносящийся звук взрывов – огонь, охвативший руины, все же вырвался из-под контроля. Дорога была довольно сравнительно широкой, но жар огня раскалил ее, не давая пройти. "Давай подождем здесь немного! – сказал он Сецуко. Та словно дожидалась момента, пока он заговорит: "Я хочу пи-пи!" "Ладно, слезай" – он опустил ее на землю и повернул лицом к зарослям. Струя мочи брызнула с неожиданной силой. Он вытер сестру полотенцем. "Ты уже можешь снять капюшон". Ее голова была вся покрыта сажей. "С этого края не запачкано" – он смочил край полотенца водой из фляжки и вытер ей лицо. "У меня глазик болит". Должно быть, от дыма, ее глаз покраснел, налившись кровью. "Вот придем в школу, тебе промоют глазик". "Что случилось с мамой"? "Она в школе". "Я хочу туда". "Легко сказать, но туда не пройдешь - все еще слишком жарко". "Я хочу в школу". Сецуко заплакала – не из каприза, и не от боли, а каким-то странно взрослым голосом.
"Сейта, ты уже виделся с мамой?" – голос принадлежал соседке из дома напротив, уже миновавшая тот возраст, когда положено выходить замуж. Они были на школьной спортивной площадке, где, по настоянию Сейты, санитар из медицинского корпуса снова промывал глаз Сецуко. Дети уже отстояли в очереди один раз, но глаз все еще беспокоил сестру, и они встали в очередь снова. "А?" "Иди скорее, она ранена". Не успел попросить соседку, чтобы та побыла с Сецуко, как она быстро добавила: "Мы присмотрим за ней. Там, в Сетчане, довольно страшно, но ты ведь не плакса?" Что за участливый тон, ведь они не друзья? Неужели с мамой стряслось что-то серьезное? Сейта оставил очередь и прошёл по школе, в которой он проучился шесть лет, в знакомый медицинский кабинет. Чан для мойки, наполненный чем-то кровавым. Человек в гражданской униформе, лежащий ничком – недвижимый, бездыханный. Женщина с оторванной штаниной, вся в бинтах. Не зная, о чем спросить, он просто молча стоял там. Тут его углядел господин Обаяси, управляющий их квартала. "А-а, Сейта, мы тебя искали. Ты в порядке?" Он положил руку ему на плечо. "Сюда" - и вывел его в холл. Потом чиновник снова зашел в медицинский кабинет и, вернувшись, вынул из медицинского ящичка со множеством отделений перстень, обернутый в марлю и распиленный в том месте, где его снимали с пальца. "Это ведь перстень твоей мамы, так?"
Тяжелораненых собрали на первом этаже, в кабинете труда. Умирающие лежали отдельно, в выгородке для учителя. Вся верхняя часть маминого тела была одной сплошной повязкой, руки - как обернутые бинтами бейсбольные биты. Лицо тоже скрыто под бинтами, лишь чернели провалы на месте глаз, носа и рта. Кончик носа – в точности как глазурь на темпура. Он с трудом узнал мамины штаны, прожженные насквозь во множестве мест. И знакомые тапочки цвета верблюжьей шерсти. "Она наконец-то уснула…мы бы отправили ее в госпиталь, если бы остался хоть один. Я пытаюсь найти что-нибудь. Похоже, госпиталь Кайсей в Нисиномии не сгорел". Это была скорее кома, чем сон - ее дыхание все время сбивалось. "У моей мамы больное сердце, ей можно дать лекарства?" "Ну, мы можем спросить" – он кивнул головой в знак согласия, но Сейта слишком хорошо знал, на самом деле это означало полную невозможность. Рядом с мамой лежал мужчина, с каждым выдохом выпуская кровавые пузыри из ноздрей. Девочка в школьной блузке вытирала их полотенцем, ее взгляд бродил по комнате туда-сюда - возможно, то, что она видела, было невыносимым для нее. На другой стороне комнаты лежала женщина, оголенная ниже пояса, с ногой, оторванной ниже колена, пах прикрыт куском марли. "Мама" – позвал он тихо, но у него не было чувства, что это на самом деле – его мать. Сецуко – вот о ком надо было заботиться…во что бы то ни стало.
Он вернулся на спортивную площадку. Сестра, вместе с соседской девушкой, играла в песочнице под турником. "Видел?" "Да." "Мне очень жаль. Если я могу что-то сделать для тебя - скажи…ах да, вы уже получили крекеры?" Когда он потряс головой, она сходила, принесла их и ушла. Сецуко играла с ложкой для формовки мороженого, найденной в песке. "Положи это кольцо в кошелек, и смотри, не потеряй" – и добавил: "Маме нехорошо, но она скоро поправится". "Где она?" "В госпитале, в Нисиномии. Раз так получилось, сегодня ты и твой старший брат останемся здесь, в школе, а завтра поедем к твоей тете в Нисиномию – ты ведь помнишь ее дом возле пруда, правда?" Сецуко ни сказала ни слова, возводя из песка куличики различной формы. "Моя семья сейчас в классе на втором этаже, они все будут там, так чего бы тебе не пойти к ним?" – это вернулась девочка, принесшая им крекеры в бурой упаковке. Он сказал, что они придут чуть погодя. Сецуко выглядела бы совсем жалко среди людей, у которых и мама и папа – рядом. Тут бы и сам Сейта, наверное, расплакался. "Есть хочешь"? "Я хочу к маме". "Завтра пойдем, сегодня уже поздно". Он сел на край песочницы, и сделал еще одну попытку: "Смотри, как я умею!" Вскочив на турник, Сейта подтянулся и начал крутить сальто, одно сальто за другим, бесконечно. Когда-то он побил школьный рекорд – сделал на турнике сорок шесть переворотов подряд. Это было утром 8 декабря 1941 года, в самый первый день войны. Сейта был тогда третьеклассником…

На второй день он решил доставить маму в госпиталь, но тащить ее на спине оказалось не под силу. Тогда он нанял рикшу возле уцелевшей станции Роккё Мичи - первый раз в жизни. "Ну, садитесь, я доставлю вас в школу". Впервые он ехал в коляске по выгоревшим улицам. Мама была уже при смерти, когда они доехали. Ее невозможно было сдвинуть с места. Рикша махнул рукой и отвез их обратно, не взяв денег. В тот же вечер мама скончалась от ожогов. "Можно снять повязки, чтобы я мог посмотреть на нее?" Доктор в форме военного медика убрал белое покрывало. "Лучше не смотри, не стоит". Тело мамы усохло и превратилось в мумию, обернутую в кровавые и задубевшие бинты. Кругом роились и гудели мухи. Все уже умерли - и мужчина с пузырями из ноздрей, и женщина с оторванной ногой. Полицейский вел недолгий разговор с теми, кто остался в живых, и что-то писал. "Больше мы ничего не сделаем. Надо вырыть яму у крематория Роккё и сжечь их там. Если нам сегодня не дадут грузовик, чтобы вывезти отсюда трупы, в такую погоду…" – произнес он, не обращаясь специально ни к кому, отдал рукой честь и вышел вон. Ни запаха цветов, ни облатки, ни чтения сутр. Никто не плакал. Одна из обездоленных женщин сидела, зажмурившись, пока старуха причесывала ее волосы гребнем. Другая, обнажив грудь, кормила ребенка. Появился мальчишка-газетчик, размахивая уже помятым таблоидом: "Только подумайте, из 350 бомбардировщиков, 60 процентов сбито!" - сказал он с большим энтузиазмом. Сейта тут же посчитал в уме. Получилось, что было сбито 210 самолетов - мысль, не имевшая почти никакого отношения к маминой смерти.
Он спешно отдал Сецуко на попечение их дальней родственницы в Нисиномии – их семьи когда-то договорились, что будут жить сообща в одном из их домов, если другой дом сгорит. Родственница была вдовой и растила детей одна. Ее сын учился на моряка торгового флота, дочь-четвероклассница была мобилизована и работала на авиазаводе Накадзима. Еще с ними жил квартирант, таможенник.
Кремацию должны были провести 7 июня, у подножья горы Ичё. С маминого запястья сняли повязки, нацепили железную бирку. Наконец он увидел мамину кожу – всю чёрную, такую непохожую на человеческую. Когда маму клали на носилки, жирные личинки мух посыпались на пол; сотни и тысячи личинок расползались по кабинету труда. Люди, выносившие трупы, давили их ногами. Обгорелый труп, обернутый соломенной циновкой, напоминал бревно. Погибших от удушья и умерших от ран вносили в автобус со снятыми сиденьями, складывали на полу валетом и увозили прочь.
На поле в окрестностях Ичё была вырыта яма, диаметром чуть больше девяти метров. На дне, тут и там, громоздились деревяшки – коньки крыш, подпорки, двери, скользящие ширмы из домов эвакуированных. Тела умерших клали поверх. Гражданские охранники лили вёдрами густую нефть, словно пожарные на учениях, Потом один из них поджёг факел и швырнул его на вершину горы из трупов. Взвился черный дым, полыхнуло пламя. Иногда пылающие трупы откатывались в сторону, и гвардейцы тащили их в огонь баграми. В стороне возвышался стол под белой скатертью, уставленный грубо сколоченными деревянными коробами для костей.
Его прогнали прочь, чтобы не путался под ногами. Ночью кремация завершилась, и Сейта получил на руки деревянную коробку – так буднично, словно это был дневной паек. Мамино имя было написано углем. В коробке лежала удивительно белая кость, от фаланги пальца.
Когда стемнело, он вернулся в дом в Нисиномии. Сидя верхом на матрасе, Сэцуко играла с маминым колечком и мраморными шарикам. "Маме все еще плохо?" – "Мм, ее ранило, когда был воздушный налет". "Может, она не будет больше носить это колечко, ведь она отдала его мне, да?" Коробка с костью уже была упрятана в шкафчике над полками, но вдруг ему в голову пришла странная идея: не надеть ли колечко на белую кость? Стараясь избавиться от наваждения, он сказал Сэцуко: "Это ценная вещица, давай-ка ее отложим".
Сейта не знал этого, но его мама заранее перевезла к родственникам в Нисиномии одежду, постельное белье и сетку от москитов. "Хорошо живете, флотские: грузовик берете, чтобы вещи перевезти" – высказалась по этому поводу вдова, но так, что никто бы не заподозрил сарказма в ее словах. Она показала ему вещи, сложенные в углу гостиной и накрытые тканью с арабесками. В плетеной корзине отыскалось все, от нижнего белья Сецуко и Сейты до маминой будничной одежды. Кимоно с длинными рукавами лежало в одной коробке с платьями европейского кроя. Запах нафталина будил воспоминания.
Им выделили комнату с тремя циновками возле входа. Статус лишенца давал право на пайку: рис, лосось в банках, говядина, отварные бобы. Когда руины выгорели дотла, им показалось, что они вовсе и не жили здесь: таким ошеломляюще маленьким оказался их участок. Однако, продукты в закопанной жаровне уцелели. Одолжив большую тачку, он потратил сутки, чтобы вывезти всё. Ему приходилось перебираться через четыре реки - Исию, Сумиёси, Асию, Сюкугаву. Складывая привезенное у входа в дом, он снова услышал, как вдова бурчит: "Семьи военных, ага. Богатые. Кто б еще так жил…". Фраза была повторена несколько раз. С того дня, вдова распоряжалась вещами единолично: банку маринованных слив она даже отнесла соседям. Водоснабжение все еще не наладили, так что Сейта, с его юной силой, таскал вёдра с водой из колодца, в трехстах ярдах от дома. Дочка вдовы получила освобождение от мобилизации и оставалась дома, присматривая за Сецуко.
У колодца он иногда встречал жену соседа. Сам сосед где-то воевал, а к жене частенько заходил студент из университета в Киото, в белой квадратной фуражке и с голым торсом. О них много судачили…Сейта и Сецуко также заслужили свою долю вдовьего сочувствия, изображая скромную благодетель: конечно же, папа – младший лейтенант флота, мама погибла при бомбежке.
По соседству был пруд, где по вечерам надрывались лягушки-быки. Берега глубокого ручья, бежавшего из пруда, заросли сочной травой, и на кончике каждой травинки мерцал светлячок. Сейта протянул руку и огонек засветился между его пальцев. "Не упусти" – сказал он сестренке. Заполучив жучка, она сжала его изо всех сил и тут же раздавила: на ладони остался только резкий запах, щекотавший нос. Ночи в июле приносили глубокую, бархатную темноту: это была всё та же Нисиномия, но, сидя на склоне холма, они видели всё совершенно иначе: бомбежки, казалось, относились к другому миру.
Когда-то они с мамой слали письма отцу на адрес флотской базы в Куре, и однажды, возвращаясь с почты (ответа снова не пришло), он вынудил маму зайти в банк. Теперь он припомнил адрес: банк Кобе, отделение Роккё. Сейта сходил туда и выяснил, что их накопления составили всего семь тысяч иен. "Когда мой муж вышел в отставку, ему выплатили семьдесят тысяч иен вознаграждения" – дулась от важности вдова. "Юкико был всего лишь в третьем классе, но ты бы видел, с какой грацией он приветствовал главу компании; и они все хвалили его за усердие, моего мальчика". Вдова очень гордилась своим сыном.
Сейта с большим трудом укладывал сестренку спать – иногда она кричала во сне, словно в испуге, и будила брата. Из-за этого Сейта постоянно не высыпался, получая новую порцию упреков. Всего за десять дней были съедены сливы из стеклянной банки, обезвоженные яйца, сливочное масло. Спецпаек для пострадавших тоже был съеден. Когда рацион стал наполовину состоять из соевых бобов, ячменя и проса, вдова выразила подозрение, что пришлые дети покушаются на долю ее семейства – все дети едят помногу. С этого момента, подавая на стол трижды в сутки, она одним энергичным движением вычерпывала весь отварной рис, который, в итоге, доставался ее дочери. В миски Сецуко и Сейты лился жидкий отвар с плавающими по поверхности листьями овощей. Иногда звучала фраза, вероятно, в муках совести: "Моя девочка трудится на благо страны, ей надо хорошо питаться, пусть ест вволю". С кухни порой доносился скрежет – это вдова отдирала подгоревший рис от днища кастрюли. В такие минуты, Сейта не мог не думать о чем-то еще – только о подгоревшем рисе, ароматном, хрустящем, о его вкусе, услаждающем рот; вместо того, чтобы злиться на вдову-скупердяйку, он только и делал, что глотал слюни. Квартирант-таможенник знал чёрный рынок, как свои пять пальцев. Он положил глаз на дочку вдовы, и, завоевывая ее расположение, таскал в дом мясные консервы, мёд, лососину…
"Давай сходим на море?" – сказал сестре старший брат в один ясный день посреди сезона дождей. Сейта беспокоился о здоровье Сецуко: у сестренки была тепловая сыпь. Купание в морской воде, безусловно, пошло бы ей на пользу. Никто не знал, как ее детское сердце смирилось с разлукой, но она очень редко говорила о маме - только цеплялась за старшего брата, намного больше, чем раньше. "М-м, это будет здорово".
До того, как началась война, они каждое лето снимали жилье в Сума. Оставив Сецуко на пляже, он запросто доплывал до буйков, обозначавших рыбачьи сети. На пляже был чайный домик, где они пили амазаке. Вдвоем, они цедили напиток, пахнувший имбирем. Вернувшись, Сецуко запихивала в рот истолченные в порошок пшеничные проростки, приготовленные мамой. Девочка давилась, ее личико было все в крошках. "Помнишь, Сецуко?.." – начал было он, но не закончил фразу: ни к чему сестренке размышлять на эту тему.
Они шли к пляжу вдоль ручья. По прямой асфальтовой дороге тут и там неспешно катили телеги – эвакуированные везли багаж. Пухлый очкарик в школьной фуражке тащил к своей повозке огромную кипу книг; его лошадь вяло помахивала хвостом. Повернув направо, они вышли на набережную реки Сюкугава у кофейни Пабони. Вдоль дороги торговали растительным желатином в сахарной обсыпке: тут они слегка задержались. Кондитерская Юххайм в Санномии работала почти до последнего дня – еще за полгода до того, как объявить о своем закрытии, кондитеры выставляли на продажу свои чудные пирожные, и мама как-то купила им одно такое. Владелец кондитерской был евреем. В 1940 году очень многие евреи-беженцы нашли приют в Акаясики, возле Синомары, где Сейта учил арифметику. Евреи были еще молоды, но все, как один, бородаты. В четыре часа пополудни, они выстраивались в шеренгу возле бани; даже летом, они не снимали плащи из плотной материи, а один из них, хромой, носил туфли на одну ногу. Вскоре всех евреев арестовали и отправили трудиться на фабрики. Сперва заключенные, потом студенты, потом рабочие по найму, потом штатные служащие, профессиональные рабочие – все должны были работать на фабриках. Дюралевые портсигары и бакелитовые линейки, безусловно, помогали стране выиграть войну.
Набережная реки Сюкугава незаметно сменилась огородами. Посадки огурцов и тыквы стояли в цвету. Не встретив никого, брат с сестрой добрались до национальной дороги. За пролеском, под камуфляжной сеткой, виднелся учебный самолет – орудие предстоящей последней битвы за милую отчизну. Было тихо. На побережье не было никого, кроме старухи и ребенка, набиравшего морскую воду в бутылку. "Раздевайся, Сецуко". Сейта обмакнул полотенце в воде и принялся протирать сестренкины плечики и ножки, покрытые красной сыпью. "Тут холодно…" Они бы могли сходить в баню, недалеко от дома вдовы, но каждый раз, выходя из темной бани, где до него смывал с себя грязь кто-то еще, он чувствовал себя так, словно и не мылся вовсе. Свет не зажигали, соблюдая затемнение.

Он снова поглядел на сестренку: раздетая, бледнокожая, Сецуко походила на папу. "Что этот человек делает? Спит?" Сейта глянул вниз, и возле низкой водоотбойной стенки, разглядел труп под соломенной циновкой. Наружу торчали две непомерно распухшие ноги, ужасного вида. "Не смотри туда. Скоро вода согреется, мы пойдем и поплаваем. Я тебя научу".
"Если мы пойдем плавать, мы проголодаемся". С недавних пор, Сейте, как и его сестре, стало трудно переносить голод – до такой степени, что, выдавив угри на лице, он машинально тащил в рот их содержимое. У них еще были деньги, но Сейта не обладал житейской мудростью, и не знал, где и что покупать на черном рынке с выгодой для себя. "Давай попробуем половить рыбу". При удаче, они бы словили хоть рыбную мелочь, на худой конец – набрали бы морской капусты, но удача не пришла – только гнилые саргассы сиротливо болтались между волн.
Над пляжем разнесся сигнал тревоги, и им пришлось идти обратно. У входа в госпиталь Кайсей, они вдруг услышали молодой женский голос: "Мамочка!". Медицинская сестра изо всех сил обнимала женщину средних лет с матерчатой сумкой на плече. Очевидно, мама вернулась из деревни. Сейта рассеянно пялился на эту сцену, наполовину завидуя медсестре, наполовину восхищаясь. Однако, сигнал "Всем в убежище" заставил его кинуть взгляд в сторону моря. Над заливом Осака низко прошли B-29, постановщики морских мин. Может, они уже нашли и разбомбили свою цель? Большие воздушные налеты, казалось, происходили где-то там - всё дальше, и дальше от места, где были они.
"Я знаю, что это звучит ужасно, но мамино кимоно тебе уже без надобности, так почему бы тебе не продать его, не купить риса? Знаешь ли, твоя тётя уже давно распродает вещи, чтобы удержать нас всех на плаву". Вдова увещевала его, приговаривая, как счастлива была бы его мама, поступи он именно так. Еще не дослушав ответ Сейты, она распахнула чемодан с европейской одеждой и сноровисто вытряхнула на татами одно, два, три платья. Ее сноровка выдавала давнее знакомство с вещами, укреплявшееся в отсутствие хозяина. "Могу поспорить, за это можно выручить целый то риса( 18 литров). Тебе тоже надо питаться, наращивать мускулы. Ты ведь будущий солдат!"
Это было кимоно, которое носила его мама, когда была чуть моложе. Сейта вспомнил, как на родительском собрании он все время оглядывался назад, чтобы убедиться, что его мама самая красивая; какой гордостью она была наполнена тогда; какой удивительно молодой она выглядела, пока они ехали на поезде в Куре, чтобы встретить там отца; и как счастлив он был, просто дотрагиваясь до ткани. Но это было давно. А теперь, за мамино платье можно было целый то риса; просто услышав эти слова – один то – он почувствовал, как по коже поползли мурашки. Маленькая бамбуковая корзинка была заполнена рисом меньше, чем наполовину – а между тем, им с Сецуко предстояло кормиться из нее еще целых пять дней.
Вокруг Манхитани стояли, в основном, фермерские дома. Вдова ушла из дома и вскоре вернулась с мешком риса. Наполнив до краев широкогорлую бутылку Сейты из-под слив, остальное она высыпала в деревянную корзину для своего семейства. Два или три дня они с сестрой наедались до отвала, но вскоре пришлось снова перейти на овсянку; когда он высказал свое недовольство, тётка сказала: "Сейта, ты уже взрослый мальчик, но почему-то совсем не думаешь о том, как ладить со всеми нами. Ты, когда в наш дом приехал, сколько риса с собой привёз? Нисколько? А теперь говоришь "дайте мне больше риса". Сам подумай, есть ли на это основания". Были для этого основания, или нет, но она каждый день наполняла рисом, вырученным от продажи маминого платья, коробку для ланча, принадлежащую ее дочери, а также готовила рисовые шарики для жильца. Пришлым детям доставались поджаренные бобы без масла, которые Сецуко не хотела есть после того, как заново попробовала рис. "Что ты такое говоришь, ведь это наш рис!" "Что-о? Так я тебя, выходит, обманываю?! Сильно сказано. Мы вас, сирот, приютили, а ты, значит, вот так. Хорошо же – отныне будем держать нашу еду отдельно от вашей. Чтобы лишить тебя повода меня в чём-то упрекать. Да, и еще вот что, Сейта, у вас ведь и в Токио есть родня, так? По материнской линии – уж не помню, как там его зовут. Написал бы ты ему письмо, а то Нисиномию тоже ведь могут однажды разбомбить". Тётка не выпроваживала его из дома напрямую, но, доведись ей однажды сделать это – она не почувствовала бы себя неправой. Сейта и Сецуко явно загостились у тетки. Где-то в Кобе была еще жена папиного двоюродного брата с ее семейством, но их дом тоже сгорел, а следы затерялись.
В лавке кухонных принадлежностей он купил половник, глиняный горшок, плошку для соевого соуса и деревянный гребешок для Сецуко за десять иен. Утром и вечером он варил им рис на одолженной печурке. Рис сдабривался зеленью, отваренной в соевом соусе. В дело шли тыквенные плодоножки, трава, прудовые улитки, сушеные кальмары, размягченные в кипятке. "Расслабься, не сиди, как на приеме". Повернувшись лицом к своей неказистой миске, водруженной без подноса прямо на татами, сестренка сидела неестественно прямо – так, как ее некогда приучили. Покончив с едой, Сейта лениво потянулся и тут же услышал в свой адрес: "Смотри, в корову превратишься".
Ему стало легче, когда он стал готовить самостоятельно – вот только рук на всё не хватало. Когда он принялся расчесывать волосы Сецуко деревянным гребнем, оказалось, что девочка вся завшивела – и где только умудрилась? Насекомые и их яйца сыпались на пол из-под гребня. Вскоре обнаружилось, что и в его белье завелись вши – стоило ему однажды проявить небрежность, развешивая его. "Враги с самолетов, наверное, разглядели бы" – брезгливо заметила тетка по этому поводу. Он отчаянно пытался быть чистоплотным, но каким-то образом, они с сестрой день ото дня покрывались грязью – в ванную комнату их больше не пускали, общественная баня была раз в три дня и только со своими дровами, а добывать дрова становилось всё труднее. Днем он валялся на спине, читая старые женские журналы, купленные накануне в киоске на станции - такие журналы когда-то покупала его мама. Когда звучала тревога, или радио объявляло о приближающемся налете, он подхватывал Сецуко и прятался в глубокой пещере за прудом. Он совершенно не хотел лезть в плохо оборудованное убежище. Это испортило их репутацию среди соседей, уже уставших от сирот военного времени – не без участия вдовы, разумеется. Говорили, что мальчик в возрасте Сейты обязан принимать активнейшее участие в противопожарных операциях – но, услышав однажды свист падающих бомб, зная, с какой скоростью распространяется огонь, он не испытывал никакого желания противостоять вражеским налетам.
6 июля Сейта и Сецуко равнодушно глазели из убежища на рябь, оставленную на воде озера уходящим ливнем. Сезон дождей подходил к концу; в тот день, B-29 бомбили Акаси. Сецуко сжимала в руках куклу, с которой она никогда не расставалась. "Я хочу домой, мне не нравится больше жить у тети". До того она редко жаловалась, но теперь ее голос был полон слез. "Наш дом сгорел, его там больше нет". Но, похоже, и со вдовьим домом пришла пора распрощаться. Как-то ночью Сецуко снова разревелась от кошмаров, навещавших ее во сне. Будто специально дождавшись этого, вдова распахнула дверь и встала на пороге. "Моя дочь и сын работают на благо страны, так почему бы тебе не унять эту плаксу, если ты ни на что больше не способен? Она нам действует на нервы, мы не высыпаемся!" Она ушла к себе, громко хлопнув дверью напоследок. Напуганная ее злостью, Сецуко заревела еще громче. Подхватив ее, Сейта выскочил на ночную улицу. Как и прежде, летали светлячки. "Все было бы намного проще, не будь ее здесь" – пришла к нему мысль на мгновение. Однако, сестренка уснула, не успел он взвалить ее на спину. Ее тело было почти невесомым, но, может, ему просто так казалось? Ее личико и ручки были сплошь в укусах москитов, а расчесывая их, Сецуко заносила инфекцию, и теперь ранки гноились.
Однажды, в отсутствие вдовы, они открыли крышку старой фисгармонии, принадлежавшей ее дочери. "Хи, то, и, ро, ха, ро, и, ро, то, ро, и, хе, то, и, ро, и, хе, ни". После того, как в школьную программу для младших классов внесли изменения, привычное "до, ре, ми" вдруг превратилось в "Ха, хи, но, хе, то, и, ро, ха". Не так уверенно, как раньше, но он все же заиграл "Коинобори" - детскую песенку про летящих по небу бумажных карпов. Это была первая разученная им песня. Воодушевленные, дети запели хором. И тут вернулась тётка. "Прекратите немедленно! Кругом война идет! Послал бог дармоедов…как налет, так они в убежище! Ну и живите там, трусы, всё равно от вас никакой пользы!"
"Что это значит? У нас будет своё жильё? В убежище нас никто не потревожит. Мы, двое, будем сами себе хозяева". Пещера со всеми положенными углами, с открытым укрепленным входом. Если бы мы разжились соломой у фермеров, разложили ее на полу и натянули противомоскитную сетку, то не было бы никаких проблем. Игра в приключение уже захватила его – обычное дело для мальчика его возраста. Когда в очередной раз объявили тревогу, он, ни сказав ни слова, собрал вещи. "Извини, что сидели у тебя на шее так долго" – сказал он вдове, - "Мы уходим в другое место". "В другое место? Куда?" – "Мы еще точно не знаем". "Вот как? Ну что же, желаю удачи. Бай-бай, Сетчан" – и, с натянутой улыбкой, тётка скрылась в доме.

Кроме плетеного короба, одеяла, москитной сетки и кухонной утвари, он каким-то образом умудрился перетащить в убежище чемодан с маминой одеждой европейского кроя и коробку с тем, что осталось от мамы. Осмотревшись, он понял, что переоценил их новое жилище: пещера немногим отличалась от обычной вырытой ямы, а мысль о том, что в ней придется жить, повергла его в уныние. Выбрав ферму наугад, он одолжил у хозяев соломы и купил за деньги несколько луковиц и редьку. Больше всего его радовала Сецуко: сестренка шныряла и тут и там, приговаривая "Здесь будет кухня, а здесь парадная". И тут же, с озадаченным видом: "А где у нас будет ванная комната?" "Да где хочешь, любое место подойдет. Не волнуйся, твой брат с тобой". Сидя на соломе, сестренка села прямо. Папа однажды заметил: "Без сомнения, эта девочка однажды удивит всех своей изысканной красотой". Сейта не понял тогда, что такое "изысканный". "Ну" – задумался над разъяснением отец" – "это как бы высший класс". Действительно, высший – вот только вид жалкий.
Обитаемые места, с их необходимостью соблюдать светомаскировку, были теперь далеко, но ночная темнота еще больше окунала пещеру в черное. Он натянул между опорами москитную сетку и влез внутрь. Теперь только звон комариных крыльев у входа связывал их с миром живых. Двое детей неосознанно прижались друг к другу. Он попытался укутать и согреть ее своим телом, чувствуя голые сестренкины ноги где-то в районе живота. Потом, с внезапным порывом, обнял ее еще крепче. "Больно же" – обиженно сказала Сецуко.
Им обоим было никак не уснуть и Сейта предложил прогуляться до ветра. Они выбрались на открытый воздух. Сейта делал своё дело, Сецуко – своё, а в небе над ними, высоко-высоко, вспыхивали и гасли огоньки японских самолетов, летевших на запад. Красный-синий, красный-синий…"Это самолеты камикадзе". "Ммм". Сецуко, не зная, что он имеет в виду, кивнула. "Совсем как светлячки, ага?" "Ага". Сестренка навела его на мысль. Что, если поймать несколько светлячков и запустить их в сетку от москитов? В пещере стало бы светлее – конечно, ненамного, но всё же. Набрав полную пригоршню букашек, он выпустил их в сетку. Пять или шесть жучков замерцали дрожащим светом, запутавшись в сети. Дети по-прежнему не могли разглядеть лица друг друга, но чувство облегчения, которое принесло это мягкое движение, вскоре погрузило их в дрёму. В полусне, мерцающий узор из светлячков сложился в контур военного корабля, напомнив ему о морском параде. Был октябрь 1935-го года. На склоне горы Роккё устроили иллюминацию, разложив светильники так, что получался силуэт большого корабля. Со склона горы, объединенная флотилия и авианосец в заливе Осака выглядели просто как большие палки, плавающие по воде. На носу каждого из боевых кораблей раскинули белый шатер. Отец был на крейсере "Майя" со своим экипажем. Сейта вглядывался в корабли изо всех сил, но так и на разглядел характерную надстройку "Майи" в форме усеченной пирамиды. Духовой оркестр надрывался, исполняя военный марш, и, прислушавшись, можно было разобрать слова: "И в защите, и в атаке, грозны наши корабли…" Отцовская фотография уже насквозь пропиталась потом. Интересно, где папа воюет сейчас? Должно быть, отбивается от врагов. Враг нападает с воздуха! Тах, тах, тах! Он сравнил трассирующие пули врага с огоньками светлячков. Трассеры с батарей ПВО, которые он наблюдал во время налета 17 марта, просто в одно мгновение растворились в небесной темноте, совсем как светлячки, которых сдуло порывом ветра. Они и вправду думали, что могут сбивать этим вражеские самолеты?
Утром обнаружилось, что половина светлячков сдохла и валяется под сеткой. Сецуко закапывала усопших насекомых у входа в пещеру. "Что ты делаешь?" "Копаю могилу для светлячков" – ее голова была опущена. "Мама ведь тоже в могиле, да?" Он не знал, как ей ответить. "Тётя сказала мне, что мама уже умерла и лежит в могиле". Сейта не выдержал и разрыдался, впервые в жизни. "Мы когда-нибудь навестим ее могилу" – сказал он, чуть позже. "Помнишь, тебя однажды взяли на кладбище в Касугано, возле Нанубоки? Вот там теперь наша мама. В маленькой могилке под камфарным деревом…но если я не отнесу туда мамину кость, она никогда не попадет на небо".
Их убежище не было тайным ни для кого, поскольку Сейта менял мамину одежду на рис у фермеров, да и водовозы их видели; но их никто и не навещал. Он собирал сухие ветки для костра, чтобы сварить рис, таскал воду из океана, когда она была не слишком соленой. Бывало, что американские истребители расстреливали с воздуха путников на дорогах – он тоже как-то побывал под прицелом. По ночам их охраняли светляки. Жизнь в убежище становилась всё более и более оседлой. Однако, у Сейты между пальцами обеих рук вдруг вылезла экзема, да и Сецуко слабела день ото дня. Выбрав ночь потемнее, они, порой, лазили в резервуар с водой, чтобы отмыться и набрать улиток. Лопатки и рёбра Сецуко проступали всё отчётливее. "Тебе надо больше есть". Думая, что может наловить лягушек-быков, он обшаривал взглядом те места, откуда громче всего доносилось кваканье, но так и не поймал ни одну. Существовал еще черный рынок, один помидор – три иены (одна иена в то время примерно равнялась одному доллару), один сё растительного масла – 100 иен, 100 момме (13,25 унций) свеклы – 20 иен, один сё риса – 25 иен; но, без нужных связей это было всё равно, что достать луну с неба. Живя возле города, хваткие крестьяне отказывались продавать рис за деньги. Вскоре, обитатели убежища вновь перешли с риса на соевую кашу. К концу июля Сецуко уже вся была в струпьях, и, как бы усердно он не вычищал одежду, избавляясь от блох и вшей, уже на следующее утро насекомые снова лезли из швов. Давя пепельно-серых насекомых, он приходил в ярость при виде кровавых пятен, понимая, что это кровь Сецуко; пытался ловить вшей по одной, чтобы замучить до смерти – но всё было бесполезно. Он даже пытался выяснить, пригодны ли в пищу светлячки. Между тем, сестра совсем обессилела – даже когда он отправлялся к морю, она говорила "я здесь подожду" - и оставалась лежать там, с куклой в руках. Сейта бродил по огородам и воровал огурчики размером с мизинец и зеленые помидоры, чтобы скормить их Сецуко. Как-то раз ему попался мальчик лет пяти, жующий яблоко – подлинное сокровище. Вырвав яблоко, Сейта прибежал к пещере и вручил его сестре. Как он и ожидал, она взяла яблоко в руки и куснула, глаза ее заблестели. Но тут же она сказала "это не яблоко". Сейта попробовал плод на вкус. Свежий, зрелый помидор! На глаза сестренки навернулись слёзы – так она обманулась в ожиданиях. "Помидор – это ведь тоже неплохо, не так ли? А теперь ешь, а то твой брат слопает" – сказал он строгим тоном, хотя сам был готов зареветь от досады.
Наступил август и принес с собой постоянные атаки палубной авиации. Сейта дожидался воздушной тревоги и снова шёл воровать. Фермеры боялись самолетов: обозначив себя проблеском где-то в дальних далях летнего неба, они внезапно обрушивались с воздуха, низвергая град пуль и сметающий всё огонь. Фермеры разбегались по убежищам, и тогда он пробирался в их кухни через открытые настежь ворота, хватая всё, что попадется под руку. 5-го августа сгорели центральные кварталы Нисиномии. Беспечные горожане были повергнуты в шок, но для Сейты вражеский налет стал рабочим временем. Посреди пугающей пляски и воя падающих бомб, среди взрывов, он прошмыгнул туда, где вновь происходило увиденное им 5 июня – только без мужчин, женщин и детей. Пробравшись в опустевший дом, он вытащил из комода кимоно, которое предстояло сменять на рис. Всё, что он не мог тащить, он припрятал. Ему то и дело приходилось стряхивать с себя искры. Сейта припал к земле, чтобы разминуться с толпой убегающих от огня. Глянул в ночное небо, по которому расползался дым пожарищ. В-29 проносились над ним, держа курс на горы, уже не вселяя в него страх: он едва сдержался, чтобы не взмахнуть руками и не выкрикнуть "Йа-хха!"
Во всей этой суматохе, выбрал ли он достаточно цветистое кимоно, чтобы обменять его с выгодой? На следующий день, не найдя ничего подходящего, чтобы завернуть украденное, он запихал кимоно с его длинными руками под одежду и поволок на ферму. Кимоно то и дело выскальзывало, и ему приходилось придерживать выпирающий тюк обеими руками. Со стороны он походил на разжиревшую лягушку. Однако, в том году ожидался неурожай и фермеры неохотно расставались с выращенным. Кроме того, он остерегался людей по соседству. Так он добрался до районов Китагучи и Никава, где воронки от бомб тянулись до самого края рисовых посадок. Лучшее, что он мог добыть – это помидоры, зеленая соя и фасоль.

У Сецуко не проходил понос, правая часть ее тела стала белой до прозрачности, левая половина тела покрылась струпьями. Когда он мыл сестренку морской водой, она кричала от боли. Он отвёл ее к доктору на станции Сюкугава. "Ей надо лучше питаться, вот в чём дело" – заключил доктор, прикладывая стетоскоп тут и там. Доктор не назначил ей лекарств. Питание – это белое мясо, рыба, яичный желток, сливочное масло, а может быть еще и витамины для детей? Когда-то, возвращаясь из школы, он ел шанхайский шоколад, присланный отцом; когда у него случалось расстройство, он натирал на терке яблоко и пил сок, отжатый через тряпочку. Кажется, это было давным-давно, но еще два года назад у них было всё…нет, даже два месяца назад мама варила сливовое варенье с сахаром, открывала жестянки с крабами, со сладким желе, которое он отказывался есть, говоря, что не любит сладкого; а был еще званый обед, когда подавали нанкинский рис. Он тогда выбросил свою порцию, придумав отговорку – мол, плохо пахнет. И неаппетитные вегетарианские блюда в Обакусян, Манбукудщи. И шарики из гречихи, которые он в первый раз даже не смог проглотить…всё теперь казалось сном.
Сецуко так обессилела, что даже не таскала с собой куклу – ту самую. Раньше она брала ее с собой повсюду, и куклина голова при ходьбе болталась вперед-назад. А теперь ее руки и ноги, почерневшие от грязи, были куда полнее, чем сестренкины. На набережной Сюкугавы, Сейта присел передохнуть. Человек неподалеку грузил на тележку брикеты распиленного льда. На дороге осталась ледяная стружка от его пилы. Сейта подобрал ее и смочил сестренке губы. "Проголодалась?" "М-м…" "Что бы ты сейчас поела?" "Темпура и сасими, и токоротен…" Когда-то давно у них был пёс, Белл, и Сейта иногда втихаря скармливал ему темпура, которую он терпеть не мог. "Что-нибудь еще?" – даже говорить о любимой еде, вспоминая ее вкус, было лучше, чем ничего. Однажды они ходили в театр в Дётонобори и на обратном пути, в Маруман, угощались бульоном с ломтиками говядины. На порцию полагалось только одно яйцо, но мама отдала ему своё. Китайская пища на черном рынке в китайском секторе – туда они ходили с отцом. Жареные помидоры с карамелью-амэ поверх. Жидкая карамель тянулась, как нитка. "Оно что, испортилось"? Я был просто озадачен, а люди кругом смеялись. Как-то раз я стянул леденец из подарочного набора. Я частенько тырил у сестренки молочный порошок. И корицу из леденцовой лавки…а как-то, во время экскурсии, я отдал половинку яблока бедному однокласснику, у которого с собой были только лимонные дольки. Леденцы Глико… ну ладно, хватит". Сестренке надо лучше питаться. Мысль об этом вызывала чудовищное раздражение. Снова водрузив сестру на спину, он вернулся в убежище.
Наблюдая, как Сецуко валяется в голодном полусне, сжимая куклу, он отчаянно думал: "отрежу себе палец, дам ей напиться крови…черт…если только один отрезать, большой разницы не будет, а ее мясом накормлю…" "Сецуко" – сказал он вслух, "твои волосы меня сильно беспокоят". Только сестренкины волосы были полны жизненной силы – они росли, густели. Подняв ее на ноги, Сейта заплел три косички. Он мог бы набирать насекомых пригоршнями – так она завшивела. "Сейта…спасибо". Когда волосы были уложены, ямы глазниц проступили еще отчетливее. Какие мысли бродили в ее голове? Пошарив рукой, она подобрала с земли два камешка. "Сейта, угощайся," "Чего?" "Обед…" - произнесла сестренка более внятно, собрав оставшуюся волю – "а чай ты будешь? И еще я приготовила соевый творог, я тебе положу на тарелку" – словно играя в дом, она выстроила в линейку комья земли и камни, "Пожалуйста, угощайся. Разве ты не хочешь есть?"

В полдень, 22 августа, Сейта пошёл окунуться в резервуар, а вернувшись, нашёл Сецуко мёртвой. Девочка усохла до кожи и костей. Последние два или три дня она уже не могла говорить, и даже не стряхивала крупных муравьев, ползающих по лицу. Только по ночам она, казалось, наблюдала за мерцанием светлячков. "Вверх ползут, вниз ползут, оп, встали" – бормотала она мягко. За неделю до того, военные официально признали поражение в войне. Сейта, не подумав, закричал: "А что же с объединенной флотилией!?". "Так их давным-давно потопили, в живых никого не осталось" – сказал уверенным тоном стоявший рядом старик. Выходит, и папин крейсер потоплен? Он брёл по улице один и всё смотрел на смятую отцовскую фотографию, ставшую его неотъемлемой частью. "Папы тоже нет…папы тоже нет…" Он чувствовал реальность отцовской смерти куда сильнее, чем маминой, разом теряя всю твёрдость сердца – то, что поддерживало на плаву и его, и Сецуко; с этого момента ему стало абсолютно всё равно, что с ними будет. Всё же, ради Сецуко, он обошел окрестные кварталы, мусоля в карманах банкноты в десять иен, взятые из его сбережений. Наконец, он купил цыпленка за 150 иен – рис уже продавался втридорога, по 40 иен за один сё. Он пытался заставить сестренку есть, но та уже не могла проглотить еду.

Ночью разыгрался шторм. Сейта скорчился в темноте пещеры, держа тело Сецуко на коленях. В конце концов, он задремал, но почти тут же проснулся. Снова и снова он перебирал сестренкины волосы, прижимался щекой к ее, уже остывшей, щеке; он не плакал. Ветер завывал, листья на деревьях яростно метались. В разгар того шторма, внезапно, ему показалось, что он слышит плач Сецуко – и опять, как и в прошлый раз, он уловил нарастающие звуки военно-морского марша, которых на самом деле не было.
На следующее утро тайфун ушёл. Безоблачное небо, наполнившись светом солнца, вдруг обрело глубокие осенние цвета. Держа Сецуко на руках, Сейта вскарабкался на гору. Крематорий полон – так ему сказали в городской конторе. Они еще не избавились от умерших неделю назад. Мальчику просто дали соломенную корзину, полную угля. "Поскольку речь идет о ребенке, ты можешь использовать угол усыпальницы – там ее позволят сжечь. Обязательно сними с нее одежду. И подложи соевой шелухи, чтобы хорошо разгорелось" – посоветовал ему чиновник из похоронной конторы, хорошо знакомый с такими вещами.
Он выкопал яму на холме, откуда открывался вид на Манчитани, опустил Сецуко в плетеную корзину. Рядом с ней пристроил куклу, кошелек, сестренкину одежду – все её пожитки. Он сделал всё, как ему сказали. Потом высыпал в яму соевые скорлупки, сверху положил сухие ветки, накидал угля. Корзину с телом Сецуко водрузил сверху, подпалил пропитанную серой растопку. Соевая шелуха затрещала, разгораясь. В небо потянулся дымок, сперва слабый. Затем он разросся и с силой выстрелил в небо; Сейта внезапно почувствовал позыв – диарея добралась и до него; но, даже сидя поодаль в позе орла, он не сводил глаз с огня.
День уже угасал; угли постанывали низкими голосами, мерцая на ветру красным. В вечернем небе загорелись звезды. За два дня до того, отменили светомаскировку, и, посмотрев вниз, он видел и тут, и там, долгожданный свет в окнах. Четыре года назад, он шёл по этим местам пешком с мамой – они ходили знакомиться с будущей супругой папиного двоюродного брата. Он запомнил, как в тот вечер, светились окна в доме вдовы – точно так же, как и сейчас. Ничего не изменилось.
Глубокой ночью погребальный костер прогорел. В темноте он не смог бы собрать кости и оставил их в кострище до утра. Он лежал на склоне холма. Вокруг неистово роились светлячки, но Сейта не собирался их ловить – может быть, Сецуко не будет так одиноко. Светлячки будут на ее стороне – будут летать и вверх, и вниз, и вбок. Я соберусь и уйду, а ты полетишь на небо вместе с ними – ведь светлячки не живут долго.


Он встал на рассвете, собрал кости, белеющие, словно фрагменты разбитой вдребезги алебастровой статуэтки, и покинул холм. В траншее на задворках вдовьего дома Сейта отыскал мамины вещи – должно быть, вдова выкинула то, что он забыл прихватить. Он взвалил на плечо вымокший узел из маминой одежды и поясной ленты. Он никогда больше не вернулся в убежище.
В полдень, 22 сентября 1945 года, Сейта, умерший от лишений на вокзале Санномия, был кремирован вместе с другими 20 или 30 беспризорными детьми в часовне возле Нунобики. Кости были захоронены в усыпальнице – так полагалось поступать с неопознанными телами...

↑   Перейти к этому комментарию

Могила светлячков

Свесив голову на грудь, он привалился спиной к бетонной опоре – мозаичные плитки, некогда украшавшие ее, уже осыпались, обнажив бетон – на вокзале Санномия, возле выхода к морю. Он сидел на полу, вытянув ноги. Кожа спеклась от солнца, он не мылся почти месяц, но изможденные щеки Сейты были бледными, запавшими. Ночью он вглядывался в силуэты мужчин, сгрудившихся у костров – надувшись от важности, словно морские пираты, они орали друг на друга так, словно ничего не произошло. Утром в школу торопились девочки; все в одинаковых панталончиках, но по форме воротничков на блузках-матросках он определял школу: Кобе, средняя, № 1; платье цвета хаки с белым воротничком - средняя школа Ихирицу, надписи на заплечных мешках - Кеньичи, Синва, Сёин, Ямате. Толпы людей, их ноги, проходящие мимо. Им не было нужды его замечать, пока, внезапно, странный запах не настораживал их, заставляя кинуть взгляд вниз - и тут же отшатнуться с брезгливым отчуждением. Он уже настолько обессилел, что не мог доковылять до уборной.
Уверенная прочность колонн приносила материнское успокоение сиротам военного времени, приютившимся возле каждой из них. Их собирал вокзал, единственное место, куда можно было проникнуть - отчасти стосковавшись по вездесущей людской толпе, отчасти потому, что здесь можно было найти воду для питья и милость из прихоти. В первые дни сентября в подземном переходе возле вокзала появились канистры с водой, положив начало черному рынку; в воде был растворен жжёный сахар, по пятьдесят сен за полную кружку. Прошло совсем немного времени - и вслед за водой появилась вареная картошка, картофельные клецки, рисовые шарики, рисовые пироги, булочки с фасолевой пастой, суп из красной свеклы, лапша, котлы с рисом и жареной рыбой, рисовое кэрри – а затем ячмень, сахар, тэмпура (креветки и другие продукты, зажаренные в тесте), говядина, молоко, консервы, рыба, дешевое спиртное, виски, персики, апельсины, резиновые сапоги, камеры для колес, спички, табак, носки-таби с прорезиненной подошвой, пеленки, армейские одеяла, армейская обувь, униформа, полуботинки. Рядом - мужчины, протягивающие алюмитовые коробки с рисом, только утром набитые доверху (женами). "Всего за десять йен, всего за десять йен". Ношенные туфли в протянутой руке - "двадцать йен, двадцать йен". Сейта слонялся бесцельно, равнодушный ко всему, кроме запаха еды. В старом ларьке, где не было ничего, кроме лежалой соломенной циновки, он продал оставшиеся мамины вещи - исподнее белье долговязой женщины, воротничок к нему, пояс-оби, пояс-ленту; всё линялое, поблекшее, не единожды вымокшее в воде пока они прятались в убежище от воздушных налетов. Этим он обеспечил себя едой на полмесяца. Затем исчезла навсегда его школьная форма из штапельной пряжи, леггинсы, обувь. Он, правда, не был уверен, стоит ли продавать штаны – он к ним привык, ночуя на вокзале. Кругом были семьи, дети с родителями, одетые по всей форме - видимо, эвакуированные, возвращающиеся из деревень; капюшоны для защиты от огня все еще аккуратно сложены, выглядывая из брезентовых мешков; котелки для риса, чайники; на спинах, поверх мешков, болтались защитные шлемы. На волне облегчения, которое испытывали пассажиры, добравшись до конечного пункта, он, в качестве избавления от лишнего багажа, получал иногда клецки из полусгнившего риса, предусмотрительно взятые с собой в поезд в качестве аварийного запаса; сочувствующий солдат-репатриант или старая леди, полная жалости - у нее был внук того же возраста – иногда одаряли его завернутыми в бумагу хлебными объедками или засохшим соевым творогом; они всегда клали подачку крадучись, минуя людные места, словно принося подношение Будде. Иногда его преследовали служащие вокзала, но охранник из вспомогательной военной полиции, проверявший билеты на входе, всегда прогонял их, защищая его. В конце концов, воды всегда было вдоволь. Найдя здесь пристанище, он словно пустил корни – не прошло и полмесяца, как он разучился ходить.
Безжалостные приступы диареи продолжались. Он то и дело ковылял в уборную: его ноги, раз и навсегда скрюченные, тряслись, когда он поднимался, прижимаясь телом к двери с уже сорванной дверной ручкой; когда он шел, опираясь на стену одной рукой. Вялый, словно сдутый аэростат, он, наконец, занимал привычную позу, не требовавшую движений бедрами, спиной к бетонной колонне. И вновь приступ поноса накрывал его: всё пространство под ним и вокруг вмиг покрывалось желтыми пятнами и мальчик сгорал от беспомощного стыда; тело не реагировало на желание немедленно сбежать; не в состоянии сделать что-то еще, он пытался скрыть грех, нагребая мелкий песок и пыль с пола, но руки не доставали далеко, и люди, смотревшие на него, наверное, думали, что военный сирота сошёл с ума от голода и играет с собственным жидким калом.
Голод ушел, не было больше жажды, подбородок тяжело лёг на грудь. "О боже, он такой грязный", "Может, он уже умер?", "Позорище какое, американские военные прибывают с минуты на минуту!" – только его уши все еще жили, различая звуки вокруг; внезапный период молчания – ночь – стук деревянных башмаков-гэта, эхом разносящийся по вокзалу; грохот поезда над головой, чьи-то шаги, вдруг срывающиеся на бег, дитя, зовущее маму, густой мужской шёпот совсем рядом, недовольный ропот станционных служащих, грубо опорожняющих вёдра. "Сегодня, какой день?" Какой день сегодня, как давно я здесь? Его чувства проснулись, он ощутил свой корпус, наклонившийся вперед, почти параллельно полу, а затем сползающий набок. Взгляд остановился на полу, чуть тронутом пылью; подрагивая в такт слабеющему дыханию, с одной только мыслью: какой сегодня день? Какой сегодня день?… с этим, жизнь ушла из Сейты.
Глубоко за полночь, 21 сентября 1945 года – за день до того, как был оглашен "Генеральный план по защите сирот военного времени" – станционный служащий, с опаской осматривавший одежду Сейты, полную вшей, нашел в его поясной ленте маленькую коробочку от леденцов; он попытался открыть крышку, но та не поддалась, наверное, из-за ржавчины. "По-твоему, что это такое?" "Выкинь, выкинь, от этого надо избавиться…посмотри вон на того парня, ему тоже недолго осталось. Видно по глазам, у них взгляд пустой, как увидел - считай, всё, готов" - ответил его напарник, вглядываясь в поникшее лицо сироты, по возрасту – даже младше Сейты. Железнодорожник сидел возле трупа Сейты – тело, даже не укрытое циновками, оставалось на вокзале в ожидании похоронной команды. Жестянка в руках заставляла его нервничать. Он встряхнул ее; внутри что-то загремело. Служащий размахнулся, словно играя в бейсбол, и зашвырнул коробочку из-под леденцов в темноту пепелища перед зданием вокзала. Крышка отскочила; из нее высыпался белый порошок и фрагменты трех маленьких костей. Они разбудили светлячков, прячущихся в траве. Букашки, десятка два или три, поднялись в воздух и принялись летать туда-сюда, то зажигая, то гася фонарики. Потом всё стихло.
Белые косточки принадлежали младшей сестре Сейты – Сецуко, умершей 22 августа в Манчитани, в окрестностях города Нисиномия, в пещере, где они спасались от воздушных налетов. Причиной смерти записали острое кишечное воспаление, но в реальности, четырехлетняя девочка, уже не способная встать на ноги, просто сдалась смерти, будто бы уйдя в глубокий сон. Как и ее брат, она постепенно угасла от недоедания.


5 июня группа из трехсот пятидесяти бомбардировщиков B-29 атаковала Кобе. Фукяй, Икута, Нада, Сума, Нигаси - пять городских районов сгорели полностью. Сейта, на третьем году учебы в средних классах, был мобилизован как трудовой резервист и каждый день ездил работать на сталелитейный завод. В тот день, однако, завод поставили на консервацию, отключив электричество, и Сейта остался в доме возле пляжа Микаге, где жила его семья. Услышав оповещение о приближающемся налете, он опустил жаровню-сето, наполненную продуктами с кухни, в погреб, вырытый им посреди фруктового сада: рис, яйца, соевые бобы, сухое бонито, сливочное масло, сушеная селедка, сахарин, обезвоженные яйца. Все было продумано заранее: жаровня заняла свое место среди помидоров, баклажанов, огурцов и подросших саженцев. Крышку погреба закидали грязью. Он водрузил Сецуко на спину: маме, с ее слабым здоровьем, это было не под силу. Известий от отца не было уже давно: тот служил на крейсере в должности младшего лейтенанта. Сейта вытянул из рамки снимок отца в парадной форме и сунул его под рубашку. Став свидетелем двух воздушных налетов, 17 марта и 11 мая, он знал, что женщина с ребенком не устоит перед зажигательной бомбой, а вырытая под домом траншея – совсем ненадежное укрытие. Вот почему он сразу отправил маму в укрепленное убежище с бетонными стенами за пожарной станцией.
Мама ушла; Сейта, в непонятном воодушевлении, уже пихал цивильную одежду отца в заплечный мешок, второпях вытащив всё из комода, как вдруг сигнальщики ударили в колокола, наполнив воздух звоном. Сейта выскочил на крыльцо. Свист падающих бомб сковал его, словно смирительная рубашка. Потом первая волна налета прошла, даруя иллюзию внезапно наступившей тишины после ужасного звука бомбежки. Но давящий рев моторов B-29 – ВУН-Н, ВУН-Н – царил кругом, не стихая. До сего дня, он лишь однажды наблюдал за вражеским строем из заводского убежища – тогда бомбили Осаку и самолеты казались ему стаей рыб, прорезающих путь через разрывы в облаках над заливом; силуэты, направляющиеся на восток, оставляющие за собой следы выхлопа, такие слабые, почти эфемерные. Теперь же, задрав голову, он увидел вражеский самолет вблизи: булавочное острие разрослось до размеров руки, и он даже разглядел жирную черную полосу на фюзеляже низко летящей машины в тот момент, когда бомбардировщики, появившись со стороны океана, пронеслись к горам, качнув крыльями на развороте. И тут его снова настиг вой падающих бомб, повергнув в оцепенение, пока, с отвратительным грохотом и лязгом, зажигалки не обрушились прямо на них.
Не такие уж большие, чуть больше чем полметра в длину и всего пять сантиметров в диаметре, выкрашенные в синий цвет, бомбы скатывались вниз по крышам, отскакивали от земли, плюясь напалмом, похожие на червяков-землемеров. Оцепенение прошло – Сейта кинулся было в дом, но изнутри, растекаясь, уже плыл черный дым. Он снова выскочил наружу – ничего, только ряды домов, такие, какими они были всегда, и никого кругом; на стене дома прямо перед ним – щетка, чтобы гасить искры; неубранная лестница, прислоненная к стене; ну и ладно, бегом в убежище, туда, где мама! Он сделал шаг, другой и побежал - и в этот момент Сецуко за спиной громко заревела; из окна на втором этаже углового дома повалил черный дым, и, словно закончив приготовление, полыхнула зажигалка, тлевшая где-то между крышей и чердаком. Раздался треск, как будто в саду раскололось сразу несколько деревьев. Разрастаясь на глазах, буйное пламя понеслось по свесам крыши; перекосилась и рухнула сдвижная дверь. Мгновенно потемнело, стало плохо видно, навалился жар. Сейту словно ударили: он кинулся бежать вдоль насыпи с железнодорожной колеей, ведущей на восток. Прикинув еще до налета, где можно укрыться, он теперь мчался к дамбе у реки Исия, пытаясь проложить путь через бурлящий хаос: люди метались в панике, не находя укрытие, волокли заполненные доверху тачки и громадные мешки с постельным бельем, старухи звали на помощь пронзительными голосами.
Измотанный нетерпением, он свернул к морю; но и сюда долетали искры, и вой падающих бомб все еще сковывал его. Затапливая всё, хлынул поток из огромного расколовшегося бака, в каких держат сакэ: почти шесть тонн воды! На носилках пытались нести больного; иные кварталы словно вымерли, кругом ни души; а рядом, на соседней улице – гвалт, совсем как весной, когда делают большую уборку. Из домов выносили всё, даже татами. Сейта миновал старую национальную дорогу и свернул в тесноту улочек, то покидая городскую зону, то возвращаясь в нее. Кругом не было никого - ни взрослых, ни детей. Неужели все слиняли? Знакомый вид на черные баки для сакэ в Нада Гогё…раньше, в это время, запах морской соли висел в воздухе, и, стоя в узком промежутке между баками – всего пять шагов –можно было любоваться видом на пляж, сверкающий под летним солнцем, и темно-синим морем, поднимающимся неожиданно высоко где-то возле горизонта. Но сегодня никто не любовался пейзажем. Люди столпились на берегу, ища не убежища, которого там и не было, а ведомые инстинктом, который всегда приводит к воде человека, бегущего от огня. Они сгрудились на узкой, 150-метровой полоске суши вокруг рыбачьих лодок и шкивов, которыми рыбаки тянут сети.
Сейта пошёл на запад, вдоль верхнего рукава реки Исия, образовавшегося после наводнения 1938 года. Здесь, тут и там, попадались глубокие ямы, в которых можно было спрятаться. Конечно, укрытие так себе, а все же спокойнее. Он сел, слушая, как бешено бьется его сердце; в глотке першило. Он ослабил пояс и подхватил Сецуко: у него не было ни малейшей возможности оглянуться на нее, пока он бежал. Он поставил сестренку на землю. Даже от такого незначительного усилия, его колени начали подкашиваться и он едва не рухнул. Сецуко, в ее узорчатой противовоздушной накидке , в таких же узорчатых штанишках, в белой рубашке, в красном фланелевом таби и в черных лакированных туфельках-гета, которыми она так дорожила…точнее, в туфельке, вторая потерялась по дороге - и не думала плакать. Она крепко сжимала в руках куклу и старый большой мамин кошелек.
Воняло гарью, ветер разносил огонь, и звук, казалось, разносился прямо над ними. Издалека, с запада все еще доносился звук бомбежки, напоминающий внезапный ливень. Временами, испуг заставлял брата и сестру жаться друг к дружке. Вдруг вспомнив о коробке с ланчем, он вынул ее из кармана. В минувшую ночь мама сказала, что экономить нет смысла, и решительно приготовила им оставшийся белый рис. Остатки она смешала с бобами, оставшимися от завтрака, и бурым рисом. Он открыл коробку и накормил Сецуко, выделив ей порцию белого риса, уже слегка тронутого влагой; посмотрев на небо, он увидел, что оно выкрашено в оранжевый оттенок, и вспомнил, что однажды его мама рассказывала ему, что в то утро, когда случилось землетрясение в Канто, облака были окрашены в жёлтый.
"А где мама?" – "Она в бомбоубежище, за пожарной станцией. Оно выдержит попадание даже 550-фунтовой бомбы, так что беспокоиться нечего – там безопасно" – ответил он, убеждая самого себя; однако, он видел багровые отблески, мерцающие и тут и там вокруг железнодорожной ветки Хансин, которую он мог различить между сосен, окружающих насыпь. "Она наверняка будет ждать нас возле двух сосен на реке Исия. Мы еще передохнем, потом пойдем к ней". При этом он думал, что мама наверняка спаслась от огня; затем, его мысли сменили направление. "Ты в порядке, Сецуко?" "Одна сандаля потерялась" "Твой брат купит новую, получше". "У меня тоже есть деньги" – она сунула ему кошелек. "На, открой". Внутри оказалось несколько монеток по четыре или пять сен, а также мешочек с фасолью и мраморные шарики – красный, жёлтый и синий. За год до того, Сецуко проглотила один такой шарик, и они заставляли ее делать свои дела на газету, расстелив ее в саду. Проглоченный шарик – вот этот – вновь явился на свет к вечеру следующего дня…"Наш дом сгорел?" – "Похоже на то" – "Что мы будем делать?" – "Папа за нас отомстит". Это не было прямым ответом на вопрос, но Сейта совершенно не представлял, что с ними теперь будет. Гул самолетов наконец-то растаял. Не прошло и пяти минут, как начал накрапывать дождик. Глядя на расползающиеся по рукавам темные пятна от капель, он произнес: "Говорят, что такой дождь бывает после налетов". Его страх наконец-то отступил: мальчик стоял и смотрел на море, покрывшееся за это короткое время огромными, грязными, полностью черными плавающими предметами, которые приподнимало и опускало на волнах. Горы – те же, что и всегда; слева от горы Ичё лениво расползался пурпурный дым – похоже, там разгорался лесной пожар. "Ну ладно, залезай", - посадив Сецуко на край ямы, он повернулся к ней спиной и подождал, пока сестренка вскарабкается ему на загривок. Еще когда они бежали, он ощутил, какой тяжелой стала его сестренка. Хватаясь руками за траву у корней, он выбрался из ямы.
Они выбрались на пригорок. Им показалось, что две школы и публичный зал совсем рядом – дома словно шагнули в их сторону. Всё остальное просто исчезло - емкости для сакэ, пустующие армейские бараки, даже пожарная станция и сосны кругом. Прямо перед ними возвышалась насыпь хансинской ветки. У национальной дороги замерли три машины, сцепленные вместе. Всё выглядело так, словно пожарища охватили часть города на склоне, до самого подножья горы Роккё. Дальняя сторона была вся в дыму. Во многих местах еще бушевало пламя, иногда раздавался гулкий хлопок еще не взорвавшегося заряда - а может быть, бомбы замедленного действия. С грубым свистом, похожим на вой студеного зимнего ветра, вихрь поднял в воздух обрывок листового цинка. Он почувствовал, как Сецуко вцепилась ему в спину и сказал ей "Это место словно вычистило, взгляни-ка: это публичный зал, помнишь, как мы ходили сюда обедать?" Он пытался завести разговор с ней, но сестренка не отвечала. Сказав "Подожди минутку", он снова подвернул штанины, и пошёл направо вдоль насыпи, к догорающим руинам трех зданий. От речной станции Хансин Исия остался только скелет крыши, храм перед ней тоже сгорел, оставив после себя только чашу для омовения. Людей становилось больше, и всё семьи. Измотанные, они сидели на обочине, опустив головы, с неподвижными лицами - только рты двигались в разговоре. На тлеющих углях кипятился чайник, пеклась усохшая картошка. Чуть дальше по направлению к горам, справа от дороги, стояли две сосны – те самые, со стволами, расходящимися в виде буквы "V". Мамы не было видно. Все вглядывались в реку, он тоже взглянул. Лицами книзу, с раскинутыми руками, на песке высохшей реки замерли трупы людей, задохнувшихся дымом. Сейта уже чувствовал, что мама МОГЛА быть среди них.
После рождения Сецуко, у мамы начались проблемы с сердцем. Среди ночи у нее мог начаться приступ, и Сейта лил ей на грудь ледяную воду. Когда боль становилась невыносимой, она садилась в кровати, опираясь на гору из подушек, которые соорудил Сейта. Даже через халат, он видел, как ее левая грудь вздрагивает от учащенного сердцебиения; лечилась она, в основном, китайскими травами, принимая красный порошок по утрам и вечерам. Ее запястье было тонким, его можно было дважды охватить ладонью.. Он отправил ее в убежище заранее, потому что она не могла бежать, но если убежище было охвачено огнем, оно вполне могло стать ее могилой. Не зная ничего, кроме этого, Сейта упрекал себя в том, что сбежал, возможно, оставив маму в опасности – ведь все подходы к убежищу были отрезаны огнем. Но даже если бы он как-то проложил путь, изменило бы это хоть что-нибудь? "Вы с Сецуко бегите в безопасное место, а мама как-нибудь справится сама. Если я не сберегу вас, что я скажу вашему отцу? Ты понял, не так ли?" – говорила его мама в шутливой манере.
По национальной дороге прокатили к западу два флотских грузовика. Человек в форме гвардейцев-волонтеров что-то кричал из кузова через мегафон: " два прямых попадания…////. Думал, мне удастся их закидать, но тут повсюду разбрызгана нефть, так что…"

Мальчик примерно его возраста говорил другу: "Собираемся у национальной школы Микаге - все, кто из Каминиси, Каминаки, Ихиридзуки…" Это было название городского района, где жил Сейта. Мысль, что его мама, возможно, нашла укрытие в школе, толкнула его и заставила спуститься по насыпи под вновь разносящийся звук взрывов – огонь, охвативший руины, все же вырвался из-под контроля. Дорога была довольно сравнительно широкой, но жар огня раскалил ее, не давая пройти. "Давай подождем здесь немного! – сказал он Сецуко. Та словно дожидалась момента, пока он заговорит: "Я хочу пи-пи!" "Ладно, слезай" – он опустил ее на землю и повернул лицом к зарослям. Струя мочи брызнула с неожиданной силой. Он вытер сестру полотенцем. "Ты уже можешь снять капюшон". Ее голова была вся покрыта сажей. "С этого края не запачкано" – он смочил край полотенца водой из фляжки и вытер ей лицо. "У меня глазик болит". Должно быть, от дыма, ее глаз покраснел, налившись кровью. "Вот придем в школу, тебе промоют глазик". "Что случилось с мамой"? "Она в школе". "Я хочу туда". "Легко сказать, но туда не пройдешь - все еще слишком жарко". "Я хочу в школу". Сецуко заплакала – не из каприза, и не от боли, а каким-то странно взрослым голосом.
"Сейта, ты уже виделся с мамой?" – голос принадлежал соседке из дома напротив, уже миновавшая тот возраст, когда положено выходить замуж. Они были на школьной спортивной площадке, где, по настоянию Сейты, санитар из медицинского корпуса снова промывал глаз Сецуко. Дети уже отстояли в очереди один раз, но глаз все еще беспокоил сестру, и они встали в очередь снова. "А?" "Иди скорее, она ранена". Не успел попросить соседку, чтобы та побыла с Сецуко, как она быстро добавила: "Мы присмотрим за ней. Там, в Сетчане, довольно страшно, но ты ведь не плакса?" Что за участливый тон, ведь они не друзья? Неужели с мамой стряслось что-то серьезное? Сейта оставил очередь и прошёл по школе, в которой он проучился шесть лет, в знакомый медицинский кабинет. Чан для мойки, наполненный чем-то кровавым. Человек в гражданской униформе, лежащий ничком – недвижимый, бездыханный. Женщина с оторванной штаниной, вся в бинтах. Не зная, о чем спросить, он просто молча стоял там. Тут его углядел господин Обаяси, управляющий их квартала. "А-а, Сейта, мы тебя искали. Ты в порядке?" Он положил руку ему на плечо. "Сюда" - и вывел его в холл. Потом чиновник снова зашел в медицинский кабинет и, вернувшись, вынул из медицинского ящичка со множеством отделений перстень, обернутый в марлю и распиленный в том месте, где его снимали с пальца. "Это ведь перстень твоей мамы, так?"
Тяжелораненых собрали на первом этаже, в кабинете труда. Умирающие лежали отдельно, в выгородке для учителя. Вся верхняя часть маминого тела была одной сплошной повязкой, руки - как обернутые бинтами бейсбольные биты. Лицо тоже скрыто под бинтами, лишь чернели провалы на месте глаз, носа и рта. Кончик носа – в точности как глазурь на темпура. Он с трудом узнал мамины штаны, прожженные насквозь во множестве мест. И знакомые тапочки цвета верблюжьей шерсти. "Она наконец-то уснула…мы бы отправили ее в госпиталь, если бы остался хоть один. Я пытаюсь найти что-нибудь. Похоже, госпиталь Кайсей в Нисиномии не сгорел". Это была скорее кома, чем сон - ее дыхание все время сбивалось. "У моей мамы больное сердце, ей можно дать лекарства?" "Ну, мы можем спросить" – он кивнул головой в знак согласия, но Сейта слишком хорошо знал, на самом деле это означало полную невозможность. Рядом с мамой лежал мужчина, с каждым выдохом выпуская кровавые пузыри из ноздрей. Девочка в школьной блузке вытирала их полотенцем, ее взгляд бродил по комнате туда-сюда - возможно, то, что она видела, было невыносимым для нее. На другой стороне комнаты лежала женщина, оголенная ниже пояса, с ногой, оторванной ниже колена, пах прикрыт куском марли. "Мама" – позвал он тихо, но у него не было чувства, что это на самом деле – его мать. Сецуко – вот о ком надо было заботиться…во что бы то ни стало.
Он вернулся на спортивную площадку. Сестра, вместе с соседской девушкой, играла в песочнице под турником. "Видел?" "Да." "Мне очень жаль. Если я могу что-то сделать для тебя - скажи…ах да, вы уже получили крекеры?" Когда он потряс головой, она сходила, принесла их и ушла. Сецуко играла с ложкой для формовки мороженого, найденной в песке. "Положи это кольцо в кошелек, и смотри, не потеряй" – и добавил: "Маме нехорошо, но она скоро поправится". "Где она?" "В госпитале, в Нисиномии. Раз так получилось, сегодня ты и твой старший брат останемся здесь, в школе, а завтра поедем к твоей тете в Нисиномию – ты ведь помнишь ее дом возле пруда, правда?" Сецуко ни сказала ни слова, возводя из песка куличики различной формы. "Моя семья сейчас в классе на втором этаже, они все будут там, так чего бы тебе не пойти к ним?" – это вернулась девочка, принесшая им крекеры в бурой упаковке. Он сказал, что они придут чуть погодя. Сецуко выглядела бы совсем жалко среди людей, у которых и мама и папа – рядом. Тут бы и сам Сейта, наверное, расплакался. "Есть хочешь"? "Я хочу к маме". "Завтра пойдем, сегодня уже поздно". Он сел на край песочницы, и сделал еще одну попытку: "Смотри, как я умею!" Вскочив на турник, Сейта подтянулся и начал крутить сальто, одно сальто за другим, бесконечно. Когда-то он побил школьный рекорд – сделал на турнике сорок шесть переворотов подряд. Это было утром 8 декабря 1941 года, в самый первый день войны. Сейта был тогда третьеклассником…

На второй день он решил доставить маму в госпиталь, но тащить ее на спине оказалось не под силу. Тогда он нанял рикшу возле уцелевшей станции Роккё Мичи - первый раз в жизни. "Ну, садитесь, я доставлю вас в школу". Впервые он ехал в коляске по выгоревшим улицам. Мама была уже при смерти, когда они доехали. Ее невозможно было сдвинуть с места. Рикша махнул рукой и отвез их обратно, не взяв денег. В тот же вечер мама скончалась от ожогов. "Можно снять повязки, чтобы я мог посмотреть на нее?" Доктор в форме военного медика убрал белое покрывало. "Лучше не смотри, не стоит". Тело мамы усохло и превратилось в мумию, обернутую в кровавые и задубевшие бинты. Кругом роились и гудели мухи. Все уже умерли - и мужчина с пузырями из ноздрей, и женщина с оторванной ногой. Полицейский вел недолгий разговор с теми, кто остался в живых, и что-то писал. "Больше мы ничего не сделаем. Надо вырыть яму у крематория Роккё и сжечь их там. Если нам сегодня не дадут грузовик, чтобы вывезти отсюда трупы, в такую погоду…" – произнес он, не обращаясь специально ни к кому, отдал рукой честь и вышел вон. Ни запаха цветов, ни облатки, ни чтения сутр. Никто не плакал. Одна из обездоленных женщин сидела, зажмурившись, пока старуха причесывала ее волосы гребнем. Другая, обнажив грудь, кормила ребенка. Появился мальчишка-газетчик, размахивая уже помятым таблоидом: "Только подумайте, из 350 бомбардировщиков, 60 процентов сбито!" - сказал он с большим энтузиазмом. Сейта тут же посчитал в уме. Получилось, что было сбито 210 самолетов - мысль, не имевшая почти никакого отношения к маминой смерти.
Он спешно отдал Сецуко на попечение их дальней родственницы в Нисиномии – их семьи когда-то договорились, что будут жить сообща в одном из их домов, если другой дом сгорит. Родственница была вдовой и растила детей одна. Ее сын учился на моряка торгового флота, дочь-четвероклассница была мобилизована и работала на авиазаводе Накадзима. Еще с ними жил квартирант, таможенник.
Кремацию должны были провести 7 июня, у подножья горы Ичё. С маминого запястья сняли повязки, нацепили железную бирку. Наконец он увидел мамину кожу – всю чёрную, такую непохожую на человеческую. Когда маму клали на носилки, жирные личинки мух посыпались на пол; сотни и тысячи личинок расползались по кабинету труда. Люди, выносившие трупы, давили их ногами. Обгорелый труп, обернутый соломенной циновкой, напоминал бревно. Погибших от удушья и умерших от ран вносили в автобус со снятыми сиденьями, складывали на полу валетом и увозили прочь.
На поле в окрестностях Ичё была вырыта яма, диаметром чуть больше девяти метров. На дне, тут и там, громоздились деревяшки – коньки крыш, подпорки, двери, скользящие ширмы из домов эвакуированных. Тела умерших клали поверх. Гражданские охранники лили вёдрами густую нефть, словно пожарные на учениях, Потом один из них поджёг факел и швырнул его на вершину горы из трупов. Взвился черный дым, полыхнуло пламя. Иногда пылающие трупы откатывались в сторону, и гвардейцы тащили их в огонь баграми. В стороне возвышался стол под белой скатертью, уставленный грубо сколоченными деревянными коробами для костей.
Его прогнали прочь, чтобы не путался под ногами. Ночью кремация завершилась, и Сейта получил на руки деревянную коробку – так буднично, словно это был дневной паек. Мамино имя было написано углем. В коробке лежала удивительно белая кость, от фаланги пальца.
Когда стемнело, он вернулся в дом в Нисиномии. Сидя верхом на матрасе, Сэцуко играла с маминым колечком и мраморными шарикам. "Маме все еще плохо?" – "Мм, ее ранило, когда был воздушный налет". "Может, она не будет больше носить это колечко, ведь она отдала его мне, да?" Коробка с костью уже была упрятана в шкафчике над полками, но вдруг ему в голову пришла странная идея: не надеть ли колечко на белую кость? Стараясь избавиться от наваждения, он сказал Сэцуко: "Это ценная вещица, давай-ка ее отложим".
Сейта не знал этого, но его мама заранее перевезла к родственникам в Нисиномии одежду, постельное белье и сетку от москитов. "Хорошо живете, флотские: грузовик берете, чтобы вещи перевезти" – высказалась по этому поводу вдова, но так, что никто бы не заподозрил сарказма в ее словах. Она показала ему вещи, сложенные в углу гостиной и накрытые тканью с арабесками. В плетеной корзине отыскалось все, от нижнего белья Сецуко и Сейты до маминой будничной одежды. Кимоно с длинными рукавами лежало в одной коробке с платьями европейского кроя. Запах нафталина будил воспоминания.
Им выделили комнату с тремя циновками возле входа. Статус лишенца давал право на пайку: рис, лосось в банках, говядина, отварные бобы. Когда руины выгорели дотла, им показалось, что они вовсе и не жили здесь: таким ошеломляюще маленьким оказался их участок. Однако, продукты в закопанной жаровне уцелели. Одолжив большую тачку, он потратил сутки, чтобы вывезти всё. Ему приходилось перебираться через четыре реки - Исию, Сумиёси, Асию, Сюкугаву. Складывая привезенное у входа в дом, он снова услышал, как вдова бурчит: "Семьи военных, ага. Богатые. Кто б еще так жил…". Фраза была повторена несколько раз. С того дня, вдова распоряжалась вещами единолично: банку маринованных слив она даже отнесла соседям. Водоснабжение все еще не наладили, так что Сейта, с его юной силой, таскал вёдра с водой из колодца, в трехстах ярдах от дома. Дочка вдовы получила освобождение от мобилизации и оставалась дома, присматривая за Сецуко.
У колодца он иногда встречал жену соседа. Сам сосед где-то воевал, а к жене частенько заходил студент из университета в Киото, в белой квадратной фуражке и с голым торсом. О них много судачили…Сейта и Сецуко также заслужили свою долю вдовьего сочувствия, изображая скромную благодетель: конечно же, папа – младший лейтенант флота, мама погибла при бомбежке.
По соседству был пруд, где по вечерам надрывались лягушки-быки. Берега глубокого ручья, бежавшего из пруда, заросли сочной травой, и на кончике каждой травинки мерцал светлячок. Сейта протянул руку и огонек засветился между его пальцев. "Не упусти" – сказал он сестренке. Заполучив жучка, она сжала его изо всех сил и тут же раздавила: на ладони остался только резкий запах, щекотавший нос. Ночи в июле приносили глубокую, бархатную темноту: это была всё та же Нисиномия, но, сидя на склоне холма, они видели всё совершенно иначе: бомбежки, казалось, относились к другому миру.
Когда-то они с мамой слали письма отцу на адрес флотской базы в Куре, и однажды, возвращаясь с почты (ответа снова не пришло), он вынудил маму зайти в банк. Теперь он припомнил адрес: банк Кобе, отделение Роккё. Сейта сходил туда и выяснил, что их накопления составили всего семь тысяч иен. "Когда мой муж вышел в отставку, ему выплатили семьдесят тысяч иен вознаграждения" – дулась от важности вдова. "Юкико был всего лишь в третьем классе, но ты бы видел, с какой грацией он приветствовал главу компании; и они все хвалили его за усердие, моего мальчика". Вдова очень гордилась своим сыном.
Сейта с большим трудом укладывал сестренку спать – иногда она кричала во сне, словно в испуге, и будила брата. Из-за этого Сейта постоянно не высыпался, получая новую порцию упреков. Всего за десять дней были съедены сливы из стеклянной банки, обезвоженные яйца, сливочное масло. Спецпаек для пострадавших тоже был съеден. Когда рацион стал наполовину состоять из соевых бобов, ячменя и проса, вдова выразила подозрение, что пришлые дети покушаются на долю ее семейства – все дети едят помногу. С этого момента, подавая на стол трижды в сутки, она одним энергичным движением вычерпывала весь отварной рис, который, в итоге, доставался ее дочери. В миски Сецуко и Сейты лился жидкий отвар с плавающими по поверхности листьями овощей. Иногда звучала фраза, вероятно, в муках совести: "Моя девочка трудится на благо страны, ей надо хорошо питаться, пусть ест вволю". С кухни порой доносился скрежет – это вдова отдирала подгоревший рис от днища кастрюли. В такие минуты, Сейта не мог не думать о чем-то еще – только о подгоревшем рисе, ароматном, хрустящем, о его вкусе, услаждающем рот; вместо того, чтобы злиться на вдову-скупердяйку, он только и делал, что глотал слюни. Квартирант-таможенник знал чёрный рынок, как свои пять пальцев. Он положил глаз на дочку вдовы, и, завоевывая ее расположение, таскал в дом мясные консервы, мёд, лососину…
"Давай сходим на море?" – сказал сестре старший брат в один ясный день посреди сезона дождей. Сейта беспокоился о здоровье Сецуко: у сестренки была тепловая сыпь. Купание в морской воде, безусловно, пошло бы ей на пользу. Никто не знал, как ее детское сердце смирилось с разлукой, но она очень редко говорила о маме - только цеплялась за старшего брата, намного больше, чем раньше. "М-м, это будет здорово".
До того, как началась война, они каждое лето снимали жилье в Сума. Оставив Сецуко на пляже, он запросто доплывал до буйков, обозначавших рыбачьи сети. На пляже был чайный домик, где они пили амазаке. Вдвоем, они цедили напиток, пахнувший имбирем. Вернувшись, Сецуко запихивала в рот истолченные в порошок пшеничные проростки, приготовленные мамой. Девочка давилась, ее личико было все в крошках. "Помнишь, Сецуко?.." – начал было он, но не закончил фразу: ни к чему сестренке размышлять на эту тему.
Они шли к пляжу вдоль ручья. По прямой асфальтовой дороге тут и там неспешно катили телеги – эвакуированные везли багаж. Пухлый очкарик в школьной фуражке тащил к своей повозке огромную кипу книг; его лошадь вяло помахивала хвостом. Повернув направо, они вышли на набережную реки Сюкугава у кофейни Пабони. Вдоль дороги торговали растительным желатином в сахарной обсыпке: тут они слегка задержались. Кондитерская Юххайм в Санномии работала почти до последнего дня – еще за полгода до того, как объявить о своем закрытии, кондитеры выставляли на продажу свои чудные пирожные, и мама как-то купила им одно такое. Владелец кондитерской был евреем. В 1940 году очень многие евреи-беженцы нашли приют в Акаясики, возле Синомары, где Сейта учил арифметику. Евреи были еще молоды, но все, как один, бородаты. В четыре часа пополудни, они выстраивались в шеренгу возле бани; даже летом, они не снимали плащи из плотной материи, а один из них, хромой, носил туфли на одну ногу. Вскоре всех евреев арестовали и отправили трудиться на фабрики. Сперва заключенные, потом студенты, потом рабочие по найму, потом штатные служащие, профессиональные рабочие – все должны были работать на фабриках. Дюралевые портсигары и бакелитовые линейки, безусловно, помогали стране выиграть войну.
Набережная реки Сюкугава незаметно сменилась огородами. Посадки огурцов и тыквы стояли в цвету. Не встретив никого, брат с сестрой добрались до национальной дороги. За пролеском, под камуфляжной сеткой, виднелся учебный самолет – орудие предстоящей последней битвы за милую отчизну. Было тихо. На побережье не было никого, кроме старухи и ребенка, набиравшего морскую воду в бутылку. "Раздевайся, Сецуко". Сейта обмакнул полотенце в воде и принялся протирать сестренкины плечики и ножки, покрытые красной сыпью. "Тут холодно…" Они бы могли сходить в баню, недалеко от дома вдовы, но каждый раз, выходя из темной бани, где до него смывал с себя грязь кто-то еще, он чувствовал себя так, словно и не мылся вовсе. Свет не зажигали, соблюдая затемнение.

Он снова поглядел на сестренку: раздетая, бледнокожая, Сецуко походила на папу. "Что этот человек делает? Спит?" Сейта глянул вниз, и возле низкой водоотбойной стенки, разглядел труп под соломенной циновкой. Наружу торчали две непомерно распухшие ноги, ужасного вида. "Не смотри туда. Скоро вода согреется, мы пойдем и поплаваем. Я тебя научу".
"Если мы пойдем плавать, мы проголодаемся". С недавних пор, Сейте, как и его сестре, стало трудно переносить голод – до такой степени, что, выдавив угри на лице, он машинально тащил в рот их содержимое. У них еще были деньги, но Сейта не обладал житейской мудростью, и не знал, где и что покупать на черном рынке с выгодой для себя. "Давай попробуем половить рыбу". При удаче, они бы словили хоть рыбную мелочь, на худой конец – набрали бы морской капусты, но удача не пришла – только гнилые саргассы сиротливо болтались между волн.
Над пляжем разнесся сигнал тревоги, и им пришлось идти обратно. У входа в госпиталь Кайсей, они вдруг услышали молодой женский голос: "Мамочка!". Медицинская сестра изо всех сил обнимала женщину средних лет с матерчатой сумкой на плече. Очевидно, мама вернулась из деревни. Сейта рассеянно пялился на эту сцену, наполовину завидуя медсестре, наполовину восхищаясь. Однако, сигнал "Всем в убежище" заставил его кинуть взгляд в сторону моря. Над заливом Осака низко прошли B-29, постановщики морских мин. Может, они уже нашли и разбомбили свою цель? Большие воздушные налеты, казалось, происходили где-то там - всё дальше, и дальше от места, где были они.
"Я знаю, что это звучит ужасно, но мамино кимоно тебе уже без надобности, так почему бы тебе не продать его, не купить риса? Знаешь ли, твоя тётя уже давно распродает вещи, чтобы удержать нас всех на плаву". Вдова увещевала его, приговаривая, как счастлива была бы его мама, поступи он именно так. Еще не дослушав ответ Сейты, она распахнула чемодан с европейской одеждой и сноровисто вытряхнула на татами одно, два, три платья. Ее сноровка выдавала давнее знакомство с вещами, укреплявшееся в отсутствие хозяина. "Могу поспорить, за это можно выручить целый то риса( 18 литров). Тебе тоже надо питаться, наращивать мускулы. Ты ведь будущий солдат!"
Это было кимоно, которое носила его мама, когда была чуть моложе. Сейта вспомнил, как на родительском собрании он все время оглядывался назад, чтобы убедиться, что его мама самая красивая; какой гордостью она была наполнена тогда; какой удивительно молодой она выглядела, пока они ехали на поезде в Куре, чтобы встретить там отца; и как счастлив он был, просто дотрагиваясь до ткани. Но это было давно. А теперь, за мамино платье можно было целый то риса; просто услышав эти слова – один то – он почувствовал, как по коже поползли мурашки. Маленькая бамбуковая корзинка была заполнена рисом меньше, чем наполовину – а между тем, им с Сецуко предстояло кормиться из нее еще целых пять дней.
Вокруг Манхитани стояли, в основном, фермерские дома. Вдова ушла из дома и вскоре вернулась с мешком риса. Наполнив до краев широкогорлую бутылку Сейты из-под слив, остальное она высыпала в деревянную корзину для своего семейства. Два или три дня они с сестрой наедались до отвала, но вскоре пришлось снова перейти на овсянку; когда он высказал свое недовольство, тётка сказала: "Сейта, ты уже взрослый мальчик, но почему-то совсем не думаешь о том, как ладить со всеми нами. Ты, когда в наш дом приехал, сколько риса с собой привёз? Нисколько? А теперь говоришь "дайте мне больше риса". Сам подумай, есть ли на это основания". Были для этого основания, или нет, но она каждый день наполняла рисом, вырученным от продажи маминого платья, коробку для ланча, принадлежащую ее дочери, а также готовила рисовые шарики для жильца. Пришлым детям доставались поджаренные бобы без масла, которые Сецуко не хотела есть после того, как заново попробовала рис. "Что ты такое говоришь, ведь это наш рис!" "Что-о? Так я тебя, выходит, обманываю?! Сильно сказано. Мы вас, сирот, приютили, а ты, значит, вот так. Хорошо же – отныне будем держать нашу еду отдельно от вашей. Чтобы лишить тебя повода меня в чём-то упрекать. Да, и еще вот что, Сейта, у вас ведь и в Токио есть родня, так? По материнской линии – уж не помню, как там его зовут. Написал бы ты ему письмо, а то Нисиномию тоже ведь могут однажды разбомбить". Тётка не выпроваживала его из дома напрямую, но, доведись ей однажды сделать это – она не почувствовала бы себя неправой. Сейта и Сецуко явно загостились у тетки. Где-то в Кобе была еще жена папиного двоюродного брата с ее семейством, но их дом тоже сгорел, а следы затерялись.
В лавке кухонных принадлежностей он купил половник, глиняный горшок, плошку для соевого соуса и деревянный гребешок для Сецуко за десять иен. Утром и вечером он варил им рис на одолженной печурке. Рис сдабривался зеленью, отваренной в соевом соусе. В дело шли тыквенные плодоножки, трава, прудовые улитки, сушеные кальмары, размягченные в кипятке. "Расслабься, не сиди, как на приеме". Повернувшись лицом к своей неказистой миске, водруженной без подноса прямо на татами, сестренка сидела неестественно прямо – так, как ее некогда приучили. Покончив с едой, Сейта лениво потянулся и тут же услышал в свой адрес: "Смотри, в корову превратишься".
Ему стало легче, когда он стал готовить самостоятельно – вот только рук на всё не хватало. Когда он принялся расчесывать волосы Сецуко деревянным гребнем, оказалось, что девочка вся завшивела – и где только умудрилась? Насекомые и их яйца сыпались на пол из-под гребня. Вскоре обнаружилось, что и в его белье завелись вши – стоило ему однажды проявить небрежность, развешивая его. "Враги с самолетов, наверное, разглядели бы" – брезгливо заметила тетка по этому поводу. Он отчаянно пытался быть чистоплотным, но каким-то образом, они с сестрой день ото дня покрывались грязью – в ванную комнату их больше не пускали, общественная баня была раз в три дня и только со своими дровами, а добывать дрова становилось всё труднее. Днем он валялся на спине, читая старые женские журналы, купленные накануне в киоске на станции - такие журналы когда-то покупала его мама. Когда звучала тревога, или радио объявляло о приближающемся налете, он подхватывал Сецуко и прятался в глубокой пещере за прудом. Он совершенно не хотел лезть в плохо оборудованное убежище. Это испортило их репутацию среди соседей, уже уставших от сирот военного времени – не без участия вдовы, разумеется. Говорили, что мальчик в возрасте Сейты обязан принимать активнейшее участие в противопожарных операциях – но, услышав однажды свист падающих бомб, зная, с какой скоростью распространяется огонь, он не испытывал никакого желания противостоять вражеским налетам.
6 июля Сейта и Сецуко равнодушно глазели из убежища на рябь, оставленную на воде озера уходящим ливнем. Сезон дождей подходил к концу; в тот день, B-29 бомбили Акаси. Сецуко сжимала в руках куклу, с которой она никогда не расставалась. "Я хочу домой, мне не нравится больше жить у тети". До того она редко жаловалась, но теперь ее голос был полон слез. "Наш дом сгорел, его там больше нет". Но, похоже, и со вдовьим домом пришла пора распрощаться. Как-то ночью Сецуко снова разревелась от кошмаров, навещавших ее во сне. Будто специально дождавшись этого, вдова распахнула дверь и встала на пороге. "Моя дочь и сын работают на благо страны, так почему бы тебе не унять эту плаксу, если ты ни на что больше не способен? Она нам действует на нервы, мы не высыпаемся!" Она ушла к себе, громко хлопнув дверью напоследок. Напуганная ее злостью, Сецуко заревела еще громче. Подхватив ее, Сейта выскочил на ночную улицу. Как и прежде, летали светлячки. "Все было бы намного проще, не будь ее здесь" – пришла к нему мысль на мгновение. Однако, сестренка уснула, не успел он взвалить ее на спину. Ее тело было почти невесомым, но, может, ему просто так казалось? Ее личико и ручки были сплошь в укусах москитов, а расчесывая их, Сецуко заносила инфекцию, и теперь ранки гноились.
Однажды, в отсутствие вдовы, они открыли крышку старой фисгармонии, принадлежавшей ее дочери. "Хи, то, и, ро, ха, ро, и, ро, то, ро, и, хе, то, и, ро, и, хе, ни". После того, как в школьную программу для младших классов внесли изменения, привычное "до, ре, ми" вдруг превратилось в "Ха, хи, но, хе, то, и, ро, ха". Не так уверенно, как раньше, но он все же заиграл "Коинобори" - детскую песенку про летящих по небу бумажных карпов. Это была первая разученная им песня. Воодушевленные, дети запели хором. И тут вернулась тётка. "Прекратите немедленно! Кругом война идет! Послал бог дармоедов…как налет, так они в убежище! Ну и живите там, трусы, всё равно от вас никакой пользы!"
"Что это значит? У нас будет своё жильё? В убежище нас никто не потревожит. Мы, двое, будем сами себе хозяева". Пещера со всеми положенными углами, с открытым укрепленным входом. Если бы мы разжились соломой у фермеров, разложили ее на полу и натянули противомоскитную сетку, то не было бы никаких проблем. Игра в приключение уже захватила его – обычное дело для мальчика его возраста. Когда в очередной раз объявили тревогу, он, ни сказав ни слова, собрал вещи. "Извини, что сидели у тебя на шее так долго" – сказал он вдове, - "Мы уходим в другое место". "В другое место? Куда?" – "Мы еще точно не знаем". "Вот как? Ну что же, желаю удачи. Бай-бай, Сетчан" – и, с натянутой улыбкой, тётка скрылась в доме.

Кроме плетеного короба, одеяла, москитной сетки и кухонной утвари, он каким-то образом умудрился перетащить в убежище чемодан с маминой одеждой европейского кроя и коробку с тем, что осталось от мамы. Осмотревшись, он понял, что переоценил их новое жилище: пещера немногим отличалась от обычной вырытой ямы, а мысль о том, что в ней придется жить, повергла его в уныние. Выбрав ферму наугад, он одолжил у хозяев соломы и купил за деньги несколько луковиц и редьку. Больше всего его радовала Сецуко: сестренка шныряла и тут и там, приговаривая "Здесь будет кухня, а здесь парадная". И тут же, с озадаченным видом: "А где у нас будет ванная комната?" "Да где хочешь, любое место подойдет. Не волнуйся, твой брат с тобой". Сидя на соломе, сестренка села прямо. Папа однажды заметил: "Без сомнения, эта девочка однажды удивит всех своей изысканной красотой". Сейта не понял тогда, что такое "изысканный". "Ну" – задумался над разъяснением отец" – "это как бы высший класс". Действительно, высший – вот только вид жалкий.
Обитаемые места, с их необходимостью соблюдать светомаскировку, были теперь далеко, но ночная темнота еще больше окунала пещеру в черное. Он натянул между опорами москитную сетку и влез внутрь. Теперь только звон комариных крыльев у входа связывал их с миром живых. Двое детей неосознанно прижались друг к другу. Он попытался укутать и согреть ее своим телом, чувствуя голые сестренкины ноги где-то в районе живота. Потом, с внезапным порывом, обнял ее еще крепче. "Больно же" – обиженно сказала Сецуко.
Им обоим было никак не уснуть и Сейта предложил прогуляться до ветра. Они выбрались на открытый воздух. Сейта делал своё дело, Сецуко – своё, а в небе над ними, высоко-высоко, вспыхивали и гасли огоньки японских самолетов, летевших на запад. Красный-синий, красный-синий…"Это самолеты камикадзе". "Ммм". Сецуко, не зная, что он имеет в виду, кивнула. "Совсем как светлячки, ага?" "Ага". Сестренка навела его на мысль. Что, если поймать несколько светлячков и запустить их в сетку от москитов? В пещере стало бы светлее – конечно, ненамного, но всё же. Набрав полную пригоршню букашек, он выпустил их в сетку. Пять или шесть жучков замерцали дрожащим светом, запутавшись в сети. Дети по-прежнему не могли разглядеть лица друг друга, но чувство облегчения, которое принесло это мягкое движение, вскоре погрузило их в дрёму. В полусне, мерцающий узор из светлячков сложился в контур военного корабля, напомнив ему о морском параде. Был октябрь 1935-го года. На склоне горы Роккё устроили иллюминацию, разложив светильники так, что получался силуэт большого корабля. Со склона горы, объединенная флотилия и авианосец в заливе Осака выглядели просто как большие палки, плавающие по воде. На носу каждого из боевых кораблей раскинули белый шатер. Отец был на крейсере "Майя" со своим экипажем. Сейта вглядывался в корабли изо всех сил, но так и на разглядел характерную надстройку "Майи" в форме усеченной пирамиды. Духовой оркестр надрывался, исполняя военный марш, и, прислушавшись, можно было разобрать слова: "И в защите, и в атаке, грозны наши корабли…" Отцовская фотография уже насквозь пропиталась потом. Интересно, где папа воюет сейчас? Должно быть, отбивается от врагов. Враг нападает с воздуха! Тах, тах, тах! Он сравнил трассирующие пули врага с огоньками светлячков. Трассеры с батарей ПВО, которые он наблюдал во время налета 17 марта, просто в одно мгновение растворились в небесной темноте, совсем как светлячки, которых сдуло порывом ветра. Они и вправду думали, что могут сбивать этим вражеские самолеты?
Утром обнаружилось, что половина светлячков сдохла и валяется под сеткой. Сецуко закапывала усопших насекомых у входа в пещеру. "Что ты делаешь?" "Копаю могилу для светлячков" – ее голова была опущена. "Мама ведь тоже в могиле, да?" Он не знал, как ей ответить. "Тётя сказала мне, что мама уже умерла и лежит в могиле". Сейта не выдержал и разрыдался, впервые в жизни. "Мы когда-нибудь навестим ее могилу" – сказал он, чуть позже. "Помнишь, тебя однажды взяли на кладбище в Касугано, возле Нанубоки? Вот там теперь наша мама. В маленькой могилке под камфарным деревом…но если я не отнесу туда мамину кость, она никогда не попадет на небо".
Их убежище не было тайным ни для кого, поскольку Сейта менял мамину одежду на рис у фермеров, да и водовозы их видели; но их никто и не навещал. Он собирал сухие ветки для костра, чтобы сварить рис, таскал воду из океана, когда она была не слишком соленой. Бывало, что американские истребители расстреливали с воздуха путников на дорогах – он тоже как-то побывал под прицелом. По ночам их охраняли светляки. Жизнь в убежище становилась всё более и более оседлой. Однако, у Сейты между пальцами обеих рук вдруг вылезла экзема, да и Сецуко слабела день ото дня. Выбрав ночь потемнее, они, порой, лазили в резервуар с водой, чтобы отмыться и набрать улиток. Лопатки и рёбра Сецуко проступали всё отчётливее. "Тебе надо больше есть". Думая, что может наловить лягушек-быков, он обшаривал взглядом те места, откуда громче всего доносилось кваканье, но так и не поймал ни одну. Существовал еще черный рынок, один помидор – три иены (одна иена в то время примерно равнялась одному доллару), один сё растительного масла – 100 иен, 100 момме (13,25 унций) свеклы – 20 иен, один сё риса – 25 иен; но, без нужных связей это было всё равно, что достать луну с неба. Живя возле города, хваткие крестьяне отказывались продавать рис за деньги. Вскоре, обитатели убежища вновь перешли с риса на соевую кашу. К концу июля Сецуко уже вся была в струпьях, и, как бы усердно он не вычищал одежду, избавляясь от блох и вшей, уже на следующее утро насекомые снова лезли из швов. Давя пепельно-серых насекомых, он приходил в ярость при виде кровавых пятен, понимая, что это кровь Сецуко; пытался ловить вшей по одной, чтобы замучить до смерти – но всё было бесполезно. Он даже пытался выяснить, пригодны ли в пищу светлячки. Между тем, сестра совсем обессилела – даже когда он отправлялся к морю, она говорила "я здесь подожду" - и оставалась лежать там, с куклой в руках. Сейта бродил по огородам и воровал огурчики размером с мизинец и зеленые помидоры, чтобы скормить их Сецуко. Как-то раз ему попался мальчик лет пяти, жующий яблоко – подлинное сокровище. Вырвав яблоко, Сейта прибежал к пещере и вручил его сестре. Как он и ожидал, она взяла яблоко в руки и куснула, глаза ее заблестели. Но тут же она сказала "это не яблоко". Сейта попробовал плод на вкус. Свежий, зрелый помидор! На глаза сестренки навернулись слёзы – так она обманулась в ожиданиях. "Помидор – это ведь тоже неплохо, не так ли? А теперь ешь, а то твой брат слопает" – сказал он строгим тоном, хотя сам был готов зареветь от досады.
Наступил август и принес с собой постоянные атаки палубной авиации. Сейта дожидался воздушной тревоги и снова шёл воровать. Фермеры боялись самолетов: обозначив себя проблеском где-то в дальних далях летнего неба, они внезапно обрушивались с воздуха, низвергая град пуль и сметающий всё огонь. Фермеры разбегались по убежищам, и тогда он пробирался в их кухни через открытые настежь ворота, хватая всё, что попадется под руку. 5-го августа сгорели центральные кварталы Нисиномии. Беспечные горожане были повергнуты в шок, но для Сейты вражеский налет стал рабочим временем. Посреди пугающей пляски и воя падающих бомб, среди взрывов, он прошмыгнул туда, где вновь происходило увиденное им 5 июня – только без мужчин, женщин и детей. Пробравшись в опустевший дом, он вытащил из комода кимоно, которое предстояло сменять на рис. Всё, что он не мог тащить, он припрятал. Ему то и дело приходилось стряхивать с себя искры. Сейта припал к земле, чтобы разминуться с толпой убегающих от огня. Глянул в ночное небо, по которому расползался дым пожарищ. В-29 проносились над ним, держа курс на горы, уже не вселяя в него страх: он едва сдержался, чтобы не взмахнуть руками и не выкрикнуть "Йа-хха!"
Во всей этой суматохе, выбрал ли он достаточно цветистое кимоно, чтобы обменять его с выгодой? На следующий день, не найдя ничего подходящего, чтобы завернуть украденное, он запихал кимоно с его длинными руками под одежду и поволок на ферму. Кимоно то и дело выскальзывало, и ему приходилось придерживать выпирающий тюк обеими руками. Со стороны он походил на разжиревшую лягушку. Однако, в том году ожидался неурожай и фермеры неохотно расставались с выращенным. Кроме того, он остерегался людей по соседству. Так он добрался до районов Китагучи и Никава, где воронки от бомб тянулись до самого края рисовых посадок. Лучшее, что он мог добыть – это помидоры, зеленая соя и фасоль.

У Сецуко не проходил понос, правая часть ее тела стала белой до прозрачности, левая половина тела покрылась струпьями. Когда он мыл сестренку морской водой, она кричала от боли. Он отвёл ее к доктору на станции Сюкугава. "Ей надо лучше питаться, вот в чём дело" – заключил доктор, прикладывая стетоскоп тут и там. Доктор не назначил ей лекарств. Питание – это белое мясо, рыба, яичный желток, сливочное масло, а может быть еще и витамины для детей? Когда-то, возвращаясь из школы, он ел шанхайский шоколад, присланный отцом; когда у него случалось расстройство, он натирал на терке яблоко и пил сок, отжатый через тряпочку. Кажется, это было давным-давно, но еще два года назад у них было всё…нет, даже два месяца назад мама варила сливовое варенье с сахаром, открывала жестянки с крабами, со сладким желе, которое он отказывался есть, говоря, что не любит сладкого; а был еще званый обед, когда подавали нанкинский рис. Он тогда выбросил свою порцию, придумав отговорку – мол, плохо пахнет. И неаппетитные вегетарианские блюда в Обакусян, Манбукудщи. И шарики из гречихи, которые он в первый раз даже не смог проглотить…всё теперь казалось сном.
Сецуко так обессилела, что даже не таскала с собой куклу – ту самую. Раньше она брала ее с собой повсюду, и куклина голова при ходьбе болталась вперед-назад. А теперь ее руки и ноги, почерневшие от грязи, были куда полнее, чем сестренкины. На набережной Сюкугавы, Сейта присел передохнуть. Человек неподалеку грузил на тележку брикеты распиленного льда. На дороге осталась ледяная стружка от его пилы. Сейта подобрал ее и смочил сестренке губы. "Проголодалась?" "М-м…" "Что бы ты сейчас поела?" "Темпура и сасими, и токоротен…" Когда-то давно у них был пёс, Белл, и Сейта иногда втихаря скармливал ему темпура, которую он терпеть не мог. "Что-нибудь еще?" – даже говорить о любимой еде, вспоминая ее вкус, было лучше, чем ничего. Однажды они ходили в театр в Дётонобори и на обратном пути, в Маруман, угощались бульоном с ломтиками говядины. На порцию полагалось только одно яйцо, но мама отдала ему своё. Китайская пища на черном рынке в китайском секторе – туда они ходили с отцом. Жареные помидоры с карамелью-амэ поверх. Жидкая карамель тянулась, как нитка. "Оно что, испортилось"? Я был просто озадачен, а люди кругом смеялись. Как-то раз я стянул леденец из подарочного набора. Я частенько тырил у сестренки молочный порошок. И корицу из леденцовой лавки…а как-то, во время экскурсии, я отдал половинку яблока бедному однокласснику, у которого с собой были только лимонные дольки. Леденцы Глико… ну ладно, хватит". Сестренке надо лучше питаться. Мысль об этом вызывала чудовищное раздражение. Снова водрузив сестру на спину, он вернулся в убежище.
Наблюдая, как Сецуко валяется в голодном полусне, сжимая куклу, он отчаянно думал: "отрежу себе палец, дам ей напиться крови…черт…если только один отрезать, большой разницы не будет, а ее мясом накормлю…" "Сецуко" – сказал он вслух, "твои волосы меня сильно беспокоят". Только сестренкины волосы были полны жизненной силы – они росли, густели. Подняв ее на ноги, Сейта заплел три косички. Он мог бы набирать насекомых пригоршнями – так она завшивела. "Сейта…спасибо". Когда волосы были уложены, ямы глазниц проступили еще отчетливее. Какие мысли бродили в ее голове? Пошарив рукой, она подобрала с земли два камешка. "Сейта, угощайся," "Чего?" "Обед…" - произнесла сестренка более внятно, собрав оставшуюся волю – "а чай ты будешь? И еще я приготовила соевый творог, я тебе положу на тарелку" – словно играя в дом, она выстроила в линейку комья земли и камни, "Пожалуйста, угощайся. Разве ты не хочешь есть?"

В полдень, 22 августа, Сейта пошёл окунуться в резервуар, а вернувшись, нашёл Сецуко мёртвой. Девочка усохла до кожи и костей. Последние два или три дня она уже не могла говорить, и даже не стряхивала крупных муравьев, ползающих по лицу. Только по ночам она, казалось, наблюдала за мерцанием светлячков. "Вверх ползут, вниз ползут, оп, встали" – бормотала она мягко. За неделю до того, военные официально признали поражение в войне. Сейта, не подумав, закричал: "А что же с объединенной флотилией!?". "Так их давным-давно потопили, в живых никого не осталось" – сказал уверенным тоном стоявший рядом старик. Выходит, и папин крейсер потоплен? Он брёл по улице один и всё смотрел на смятую отцовскую фотографию, ставшую его неотъемлемой частью. "Папы тоже нет…папы тоже нет…" Он чувствовал реальность отцовской смерти куда сильнее, чем маминой, разом теряя всю твёрдость сердца – то, что поддерживало на плаву и его, и Сецуко; с этого момента ему стало абсолютно всё равно, что с ними будет. Всё же, ради Сецуко, он обошел окрестные кварталы, мусоля в карманах банкноты в десять иен, взятые из его сбережений. Наконец, он купил цыпленка за 150 иен – рис уже продавался втридорога, по 40 иен за один сё. Он пытался заставить сестренку есть, но та уже не могла проглотить еду.

Ночью разыгрался шторм. Сейта скорчился в темноте пещеры, держа тело Сецуко на коленях. В конце концов, он задремал, но почти тут же проснулся. Снова и снова он перебирал сестренкины волосы, прижимался щекой к ее, уже остывшей, щеке; он не плакал. Ветер завывал, листья на деревьях яростно метались. В разгар того шторма, внезапно, ему показалось, что он слышит плач Сецуко – и опять, как и в прошлый раз, он уловил нарастающие звуки военно-морского марша, которых на самом деле не было.
На следующее утро тайфун ушёл. Безоблачное небо, наполнившись светом солнца, вдруг обрело глубокие осенние цвета. Держа Сецуко на руках, Сейта вскарабкался на гору. Крематорий полон – так ему сказали в городской конторе. Они еще не избавились от умерших неделю назад. Мальчику просто дали соломенную корзину, полную угля. "Поскольку речь идет о ребенке, ты можешь использовать угол усыпальницы – там ее позволят сжечь. Обязательно сними с нее одежду. И подложи соевой шелухи, чтобы хорошо разгорелось" – посоветовал ему чиновник из похоронной конторы, хорошо знакомый с такими вещами.
Он выкопал яму на холме, откуда открывался вид на Манчитани, опустил Сецуко в плетеную корзину. Рядом с ней пристроил куклу, кошелек, сестренкину одежду – все её пожитки. Он сделал всё, как ему сказали. Потом высыпал в яму соевые скорлупки, сверху положил сухие ветки, накидал угля. Корзину с телом Сецуко водрузил сверху, подпалил пропитанную серой растопку. Соевая шелуха затрещала, разгораясь. В небо потянулся дымок, сперва слабый. Затем он разросся и с силой выстрелил в небо; Сейта внезапно почувствовал позыв – диарея добралась и до него; но, даже сидя поодаль в позе орла, он не сводил глаз с огня.
День уже угасал; угли постанывали низкими голосами, мерцая на ветру красным. В вечернем небе загорелись звезды. За два дня до того, отменили светомаскировку, и, посмотрев вниз, он видел и тут, и там, долгожданный свет в окнах. Четыре года назад, он шёл по этим местам пешком с мамой – они ходили знакомиться с будущей супругой папиного двоюродного брата. Он запомнил, как в тот вечер, светились окна в доме вдовы – точно так же, как и сейчас. Ничего не изменилось.
Глубокой ночью погребальный костер прогорел. В темноте он не смог бы собрать кости и оставил их в кострище до утра. Он лежал на склоне холма. Вокруг неистово роились светлячки, но Сейта не собирался их ловить – может быть, Сецуко не будет так одиноко. Светлячки будут на ее стороне – будут летать и вверх, и вниз, и вбок. Я соберусь и уйду, а ты полетишь на небо вместе с ними – ведь светлячки не живут долго.


Он встал на рассвете, собрал кости, белеющие, словно фрагменты разбитой вдребезги алебастровой статуэтки, и покинул холм. В траншее на задворках вдовьего дома Сейта отыскал мамины вещи – должно быть, вдова выкинула то, что он забыл прихватить. Он взвалил на плечо вымокший узел из маминой одежды и поясной ленты. Он никогда больше не вернулся в убежище.
В полдень, 22 сентября 1945 года, Сейта, умерший от лишений на вокзале Санномия, был кремирован вместе с другими 20 или 30 беспризорными детьми в часовне возле Нунобики. Кости были захоронены в усыпальнице – так полагалось поступать с неопознанными телами...

↑   Перейти к этому комментарию

На нашем диске сборник был. Кроме этих еще Шагающий замок Хоула и про девочку, которая попала к духам(?) и была вынуждена работать. Известный, но название не помню. Ей надо было родителей расколдовать.

↑   Перейти к этому комментарию

Нам диск дали посмотреть с японскими аниме. Первый- замечательный, про Тоторо. А вот второй- Могила светлячков. По названию поняла, что ребенку смотреть нельзя, рано на тот момент. Сама посмотрела. Испытала катарсис, что говорить. Фильм не смотрела.

↑   Перейти к этому комментарию