Барак

БАРАК (время действия 1970 год)


НОВОСТЬ

— Собирайте вещи, нам комнату в бараке дали! — отец пребывал в прекрасном расположении духа, кружил на руках маму и напевал свою любимую «Тальянку».
— Ура! Барак! Барак! — поддавшись общему настроению, заплясала я, совершенно не понимая значения этого слова. И только Андрюшка, мой брат-подросток, отчего-то не разделял радости родителей и, уткнувшись носом в мутное окошко съемной времянки, язвительно пробасил: «Барак… вот уж счастье».
— Это всего на пару лет, пока дом наш достраивается, — успокоил его отец и незамедлительно принялся отдирать от стен самодельные полки. — Эх, заживем!
Опустошая громоздкий рыжий шкаф, мама складывала вещи на расстеленную на полу старенькую простынь. В самый разгар сборов во времянку заглянула квартирная хозяйка Анна Федоровна и, погладив меня по туго заплетенным косичкам, робко спросила: «Может, ну его этот барак? Ну кто вас гонит? Оставайтесь».
— Ну уж нет! — видя мамино сомнение, поспешил с ответом отец. — Кто ж от своего жилья отказывается? Будем себе хозяевами.
— А о детях подумали? — все еще не теряла надежды остановить квартирантов Анна Федоровна. — Школа, садик под боком, а они к черту на кулички собрались.
— Разберемся, — ставя точку в бессмысленном споре, отец с грохотом вогнал гвоздь в дощатую стену.
— Вадь, а как же баня? — сделала последнюю попытку достучаться до совести квартиранта, хозяйка. — Негоже на полпути стройку бросать.
— Что той бани осталось? — не глядя ей в глаза, отмахнулся отец. — Стены вывел, крышу накрыл, а уж с дверями да окнами Сергей Васильевич сам справится.
— Этому лодырю под силу только ложкой в борще ворочать.
— Ивана соседского попросите. Он мастеровой парень, за полдня вчера курятник сколотил.
— Ванька забесплатно и кол в землю не вобьет. Вадь, доведи баньку до ума, и езжайте с богом.
— Не могу, Анна Федоровна. Сегодня комнату не займу, назавтра уже другие вселятся. А то не знаете, как нынче с жильем?

Пока родители были заняты сбором вещей, я поспешила на улицу, чтобы поделиться ошеломляющей новостью с соседями.
— А мы в барак переезжаем! В бар-рак! — я смачно катала во рту незнакомое слово и, задрав нос, вглядывалась в лица взрослых, ожидая увидеть в их глазах ответный восторг.
Когда вся округа была оповещена о нашем переезде, я помчалась в конец переулка, к старой хате, в которой проживали две сестры-старухи. По сути, они были единственными, кто искренне радовался моему приходу. Бабушка Лёля никогда не вставала с кровати, но очень душевно распевала кубанские песни и разучивала со мной частушки. Но самое главное, она позволяла трогать родинку на ее щеке. Родинка была размером с крупный крыжовник и была сплошь покрыта светлыми длинными волосками. А бабушка Дуся звала меня ласково Нелюшей, и, вручая узорчатую деревянную ложку, усаживала к столу хлебать компот из сушеной сливы. Ложка была настолько велика, что не помещалась во роту. И, как правило, я еще несколько дней после подобной трапезы, маялась с заедами в уголках рта.
— А мы в бар-рак переезжаем! В бар-рак! — я без стука ворвалась в покосившуюся двухкомнатную хатенку. Дуся с Лёлей отреагировали на новость так, как мне и представлялось. Заохали, заахали, даже всплакнули разом. А затем, утерев сморщенные лица грязным засаленным передником, потребовали подробностей.
— В барак… в бар-рак… — повторяла я, не понимая, чего еще можно добавить, когда и так все очевидно.
Бабушка Дуся принялась напихивать в мои карманы слипшиеся карамельки, с выцветшими фантиками, а бабушка Лёля не переставая качала головой.
— Да как же, Неля, мы без тебя жить станем? С кем частушки теперь петь? Придется другую девочку искать.
На глаза навернулись слезы, губы затряслись, и я уже готова была бежать к родителям и категорично заявить: «Не нужен мне ваш барак!»
А старухи, заметив мое настроение, поспешили развеселить.
— А ну, давай нашу любимую! — скомандовала Лёля и звонко зацокала языком частушечный ритм.
Не смотрите на меня,
Что я худоватая.
Мамка салом не кормила,
Я невиноватая.
Я голосила, а озорной смех старух подстегивал на новые подвиги. Вслед за частушками начались пляски, и завершила концерт исполненная хором «Катюша».
— Давай-ка, теперь, Нелюша, почитаем, — усаживаясь к окну, предложила бабушка Дуся. — А то когда еще сподобимся, без твоей подмоги?
— Почитаем-почитаем, — заерзала на матрасе Лёля.
Я бросилась к сундуку, сдвинула в сторону зеленую плюшевую скатерть, которой была застелена крышка, и аккуратно, двумя пальчиками, как меня учили, вытащила сложенное треугольником письмо. Сняв с себя очки, я протянула их Дусе вместе с письмом.
Старуха чмокнула меня в лоб, водрузила на большой мясистый нос детские очечки, в которых казалось такой смешной, что каждый раз приходилось прикрывать ладошкой рот, чтобы не расхохотаться. Начало письма я выучила наизусть, и едва Дуся открыла рот, принялась повторять за ней: «Здравствуйте, дорогие мои и любимые мамочка и тётечка Лёля! Шлю вам свой горячий красноармейский привет и сообщаю, что я жив, здоров, чего и вам желаю».
Мне уже не резали слух такие слова, как: фрицы, бой, ранение, госпиталь, орден. Порой я не понимала значение и смысл целых фраз, но интуитивно ощущала звучащую в них тревожность. Я сидела, вся как натянутая струна, и с нетерпением ждала одной единственной фразы, которая завершала письмо. И, подражая бабушке Дусе, изо всей силы колотила кулачком по столу: Смерть фашистам! Победа будет за нами!

***
Когда я вернулась во двор, Сергей Васильевич, муж квартирной хозяйки, разгуливал по огороду в широких полосатых трусах.
— А мы в барак уезжаем! — с ходу сообщила я.
— Да и шут с вами, — почесывая круглое как арбуз пузо, безразлично отозвался мужчина. А когда заметил, что я порываюсь убежать, остановил: — Нелька, хочешь ягодку?
— Хочу! — я жадно сглотнула слюну и протянула руку за ярко-красной ягодой. Ягода была плотной, гладкой, размером с ноготь взрослого человека. Такую я точно никогда не пробовала. Промелькнувшая было мысль поделиться с братом тут же забылась и, предвкушая наслаждение, я запихнула лакомство в рот. Жгучий сок опалил язык. А в горло впились тысячи острых и горячих игл. Дыхание сбилось, голос пропал, а из глаз ручьем потекли слезы. Я упала на колени и захлебываясь слюной, поползла в сторону времянки.
Сергей Васильевич отвесил мне пинок для скорости, и закатился смехом.
— Дура-то ваша перца острого нажралась! — крикнул он вышедшей на поиски меня маме.
Переезд
В день отъезда двое незнакомых мужчин загрузили диван, шкаф и другой нехитрый скарб в машину с брезентовыми бортами. Отец ловко запрыгнул в кузов и, прощаясь с нами, помахал рукой. А я с мамой и Андрюшкой отправилась на новое место жительства в городском автобусе, который тащился со скоростью черепахи, часто останавливался, впуская и выпуская пассажиров. Сначала за окном мелькали пятиэтажки, магазины, памятники, но скоро пейзаж стал до жути неинтересным и скучным. Пыльная дорога, огороды, поля с кукурузой и подсолнухами. Единственное, что хоть как-то радовало глаз, это коровы да козы, пасущиеся на обочинах.
Закрыв глаза, я представляла, как у огромного розового дома с зелеными балконами нас встречает отец. Крепко целует маму, треплет по волосам Андрюшку и, усадив меня на плечи, огромными шагами спешит к прекрасному бараку.
— Вот, Чита, тут мы и будем жить.
Отец всегда звал меня Читой, когда был в хорошем настроении.
Чем дальше мы удалялись от города, тем грустнее становился мой брат. Время от времени он вздыхал и нервно цедил сквозь зубы:
— Это во сколько мне вставать придется, чтобы на первый урок не опоздать?
— Потерпи, родной, это ненадолго, — виновато улыбалась мама.
Когда мое терпение было на исходе, автобус взвизгнул тормозами и, поднимая клубы пыли, остановился у крытой остановки. — Цыганское озеро. Конечная! — пробасил водитель. К этому времени в салоне никого кроме нас не осталось.
Три длинных сарая выстроились друг за другом, как вагоны товарного поезда. Почерневшие от времени бревна, низкие окна, раскрошенный, поросший мхом шифер на крышах. По одну сторону сараев шла железнодорожная насыпь, а по другую разлилось озеро. Хотя большую мутную лужу сложно было назвать озером. По водной поверхности, затянутой бурым илом, плавали гуси, утки и дохлые кошки. В воздухе роились стаи зеленых мух и комаров, размером с вертолет. А в камышах, неистово блажили лягушки.
— А где же барак? — я все еще не теряла надежды увидеть дом, который рисовала в радужных мечтах. Мама ткнула пальцем в одно из старых строений, и сразу захотелось плакать.
Навстречу к нам спешил отец. Голубая майка была мокрой от пота, на волосах клубы пыли и паутины, но лицо озаряла счастливая улыбка, и все мои переживания в момент улетучились. Он обнял маму, одобряюще похлопал по спине Андрюшку и, рванув меня вверх, водрузил к себе на плечи.
— А ну, Чита, пойдем глянем, какие хоромы нам достались.
Едва мы вошли в барак, как в нос ворвался неприятный запах старья, плесени и кошачьей мочи. Я сморщилась и что есть силы прижалась к отцовскому виску. Он нес меня вдоль длинного, плохо освещенного коридора с бесконечной чередой дверей по обе стороны. Дойдя до тупика, дождался, когда мама с Андрюшкой подойдут поближе и, весело насвистывая, распахнул голубые обшарпанные двери.
— Две комнаты! Две! — для большей убедительности он показал рогатину из указательного и среднего пальца. — Во всем бараке две такие квартиры, и одна из них нам досталась!
Я снова собралась заплакать, но передумала, заметив знакомый диван с серой обивкой в черную точку, рыжий лакированный шкаф и наши с Андрюшкой раскладушки. И даже круглое зеркало, облепленное переводными картинками, уже красовалось на стене.
— Ну неплохо! — мама старалась казаться веселой, чтобы угодить отцу. — Обживемся.
— Хуже захочешь — не придумаешь! — фыркнул Андрюшка.
Я же, выпучив глаза, никак не могла решить, к какой стороне примкнуть.
— А детворы здесь сколько! — подкупая меня, радостно воскликнул отец. После этой фразы я согласилась довольствоваться малым и отложить на потом свою мечту о розовом пятиэтажном доме с зелеными балконами.
Где-то совсем рядом раздался паровозный гудок, и тяжелый товарный состав загромыхал по рельсам. Стекла в комнате завибрировали, лампочка, свисающая с потолка на длинном шнуре, закачалась маятником, а шкаф только чудом не пустился в пляс.
— Поезд! — восхищенно воскликнула я и потянула брата к окну. — Андрюшка, поезд! Самый настоящий! С вагонами! — мне казалось, это событие непременно должно его развеселить.
Но брат, не сказав ни единого слова, отцепил мои пальцы от рубахи и скрылся в соседней комнатенке, не забыв крепко затворить за собой хлипкие фанерные двери.

***
Половину отпуска родители провели за благоустройством нового жилища. Белили, красили, вешали полки, и бесконечное множество раз меняли местами диван, шкаф, этажерку.
Андрей целыми днями просиживал за письменным столом, рисуя в тетрадке планеты и космические корабли, или неистово дубасил теннисным мячом о свежевыбеленную стену. Я же, в отличие от брата-домоседа, активно осваивала незнакомую территорию и заводила друзей. Но особой популярностью пользовались мои родители. Отец совершенно безвозмездно ремонтировал соседям телевизоры, транзисторы, удочки, мопеды, менял проводку и вешал люстры. А когда с моей легкой подачи соседи узнали, что мама самый настоящий доктор, стук в нашу дверь участился вдвое.
Мама тщетно пыталась объяснять людям, что она окулист и не сведуща в вопросах лечения грыжи или тугоухости, ее отчего-то не хотели слышать и раз за разом просили совета, если вдруг у кого-то поднималась температура или случался понос. Устав отказать настырным соседям, она делала перевязки, ставила банки, и кипятила на электрической плитке маленький металлический бокс со шприцами и иглами, чтобы поставить укол очередному болящему. Не было ей покоя и на работе. Новые знакомые, возомнившие себя чуть ли не кровной родней, невзирая на очередь и отсутствие талонов, без стука врывались в кабинет, требовали вытащить соринку из глаза или выписать рецепт на очки.

ВАЛЯ

Первой моей подругой стала девочка из третьей комнаты. Ее звали так же, как и мою маму, Валей. Она была на год меня старше и ровно вполовину выше и крупнее. Широкое лицо, усыпанное рыжими веснушками, щербатая улыбка и цветастая косынка, которая скрывала бритую под нулевку голову. Девочка с грустью рассказывала, что пока не зажрали вши, косы у нее были не до пояса, как у меня, а вот посюда — она ребром ладони водила на уровне колен, потом опускала руку ниже, пока пальцы не касались щиколоток.
После недельного общения с ней, я активно начала шокать и употреблять кубанские словечки.
— Неля, ну откуда ты этого набралась? — ругалась мама. — Через год в школу, а ты слова так безбожно коверкаешь.
Я клятвенно обещала следить за речью, но, подражая новой подружке, упорно называла конфеты кохфетами и с эйфорией в голосе переспрашивала: Шо? Шо ты сказала?
Валя была боевой и самостоятельной девочкой. Предоставленная самой себе и улице, она довольно умело приобщала меня к барачной жизни. Мы безошибочно находили места, где окотилась очередная бездомная кошка, хоронили дохлых ворон и голубей, и подглядывали, как целовались влюбленные парочки в камышах у Цыганского озера.
Я любила бывать у Вали в гостях. Там можно было делать все, что только заблагорассудится. Хочешь ходи в обуви, хочешь прыгай до потолка на скрипучей панцирной сетке кровати. Но самое главное, в комнате можно было щелкать семечки и сплевывать шелуху прямо на пол. Надрав на поле подсолнухов, мы забирались с ногами на ватный матрас с желтыми разводами, и, рассматривая щели в потолке, с удовольствием плевались по сторонам.
Отца у моей новой подруги не было. А мать возвращалась домой поздно вечером. От нее неприятно пахло и ее качало из стороны в сторону. Соседи обходили ее стороной и шипели вслед, называя Райкой-попрошайкой.
— Уработалась, вот и качает, — оправдывала Валя мать и старалась как можно скорее увести в комнату, пока та не начала ломиться во все двери, выклянчивая «шо пожрать».

ДИМКА

Сначала я познакомилась с его матерью, тетей Эммой. И даже не подозревала, что в комнате под номером шесть проживает ее сын Дима, мой ровесник. Незнакомая на тот момент соседка остановила меня в коридоре, тряхнула короткими кудряшками, изучающе осмотрела с ног до головы через стекла очков в золотой оправе, и, не дав опомниться, устроила допрос с пристрастием.
— Сколько лет? Шесть? Что-то ты для шести мала больно. Кушаешь плохо? Считать умеешь? А буквы знаешь? Знае-е-ешь? Уме-е-ешь? Не может быть!
Она заставила меня разуться в коридоре и только после этого пропустила в комнату.
— Димуля, у нас гостья, — пропела ласковым голосом. — Помнишь девочку, за которой мы вчера из окошка наблюдали?
Красивый крепкий мальчик сидел за столом и листал книгу с яркими картинками. Был он нарядно одет, тщательно причесан и умыт до блеска. Увидев меня, опустил глаза, расплываясь в смущенной улыбке.
— Кажется, она приличная девочка, не то что эти… И мама у нее глазной доктор.
— Окулист, — подсказала я.
— Какие мы умные! — язвительно фыркнула тетя Эмма и поспешила разложить на столе сине-красные буквы, вырезанные из картона.
— Какая это буква? А эта… А вот эта? — экзаменовала она меня. — Ну эту ты точно не можешь знать!
— А… Ф… Ц… Твердый знак! — безошибочно отвечала я.
— Хм… и кто тебя научил? А впрочем, неважно! Буквы… подумаешь, буквы! Дима у нас уже читает! А ну, сынуля, покажи этой хвастунишке!
— М… мымы… А… М… мымы… А… — тыча пальцем в буквы, замычал мальчишка.
— Что получилось? — наглаживая сына по аккуратно стриженой голове, заискивающе улыбалась тетя Эмма. Димка опустил глаза и молчал.
— Он тебя стесняется, — выгородила его мать. — Может, ты прочтешь? — женщина ехидно рассмеялась, а мне вдруг сделалось страшно от ее смеха. Трясущимися руками я развернула к себе букварь и, чеканя слоги, прочла то, что не получилось у Димки.
Тетя Эмма икнула, поправила очки, сползшие на самый кончик длинного носа, и торжественно объявила: «Дмитрий, я тебе разрешаю дружить с этой девочкой».
С этого дня и началась наша дружба. Я забегала к Димке по вечерам и на выходных, чтобы посмотреть, как он раскрашивает картинки в новеньких книжках. Тетя Эмма строго настрого запрещала мне трогать карандаши. Потому что я могла их наслюнявить, сломать или погрызть. Но стоило ей отвернуться к плите, как Димка тут же подсовывал мне незаконченную картинку, и я спешно принималась за дело. Это никогда не оставалось незамеченным, и я, как правило, изгонялась за порог.
— Ай-ай, испортила! Здесь за края вылезла и тут тоже! Безрукая девочка. Димочка, зачем ты позволил ей взять книжку?
Я чувствовала себя виноватой и простаивала под дверью до окончания ругани, а затем неслась на улицу, где меня ждала закадычная подруга Валька. Валька не была такой жадной, как тетя Эмма, и делилась со мной всем, что имела сама. Даже один раз подарила желтое перо, выдранное из хвоста попугая, клетку с которым так неосторожно выставила на подоконник соседка из седьмой комнаты.
На выходных мне купили тоненькую, красивую, самую настоящую раскраску. Расположившись за столом, я тут же принялась за работу. Но через пять минут поняла, что мне не хватает Димкиной компании. Распихав по карманам карандаши, я отправилась хвастаться перед другом новенькой книжкой.
Проверив чистоту рук и ушей, тетя Эмма пропустила меня в комнату. Она пролистала мою книжку от корки до корки, а затем, взяв большие ножницы, разрезала ее на две части. Одну половину отдала Димке. А вторую положила передо мной.
— Красьте.
На мои глаза навернулись слезы, я всхлипнула и жалобно завыла.
— Книжка… моя книжечка-а… — а тетя Эмма больно постучала своим длинным ногтем по моему лбу. — Ах какая жадина! Чужие книги портить мастерица, а свою жалко? Уходи! И духу чтоб твоего больше здесь не было.
Под Димкин рев я поплелась к двери. А тетя Эмма, тут же забыв про меня, кинулась утешать сына.
— Не стоит из-за нее плакать. Плюнь! Плохая девочка! Жадная. Хочешь, краски достану? Для школы берегла, да уж шут с ними. Акварельные! Шесть цветов! Ни у кого в бараке таких нет!
Вернулась я домой черней тучи. Обида была настолько горькой, что вместо обычного плача, наружу вырывались короткие судорожные всхлипы. На все мамины вопросы, я трясла ополовиненной книжкой и в промежутках между рыданиями называла лишь Димкино имя.
— Не жалей, — крепко обняла меня мама. — С друзьями нужно уметь делиться.
Мама была теплой, ласковой, так вкусно пахла витаминами и больницей, что мигом позабылись обиды, и даже испорченную книжку стало уже не так жаль. Пусть Димка разукрашивает, все равно у него лучше получается.
Спустя несколько дней тетя Эмма сама пожаловала к нам в гости и стала жаловаться, что у Димки совершенно пропал аппетит.
— Гулять ему больше нужно. А ты дома мальчишку держишь, — посетовала мама.
— Мы гуляем! В магазин вот нынче утром ходили. А в субботу на базар ездили.
— Лучше бы во дворе с ребятами набегался вдоволь, и аппетит скорее вернулся.
— С кем там бегать, Валечка? — заломила руки Эмма. — Детей в округе нормальных нет. Испортят мальчишку. Алексей из плаванья вернется, не простит мне этого! Лучше взаперти еще годок подержу. А уж как свою квартиру получим, там и нагуляется с хорошими детьми.
— Дети везде одинаковые.
— Не скажи! На окраине да в бараках одно хулиганье и отрепье живет!
— Значит, и мои дети отрепье? — нахмурилась мама.
— Вы не такие! Вы тут временно! — замотала головой Эмма. — Как и мы с Димочкой.
Я дождалась, когда за непрошеной гостьей закроется дверь, собрала в охапку кукол и отправилась к скучающей без меня Вале.
Но едва я оказалась напротив шестой комнаты, двери открылись, и цепкая рука втянула меня внутрь.
— Димочка, погляди, кто к нам в гости пришел, — грубо ухватив меня за косы, елейным голосом запела тетя Эмма. — Я же говорила, пару дней подуется и явится. Скучно ей без тебя. Давай-ка, родной, кашку покушаешь и порисуете.
Она подтолкнула меня к столу и, с силой нажав на плечи, усадила на табурет. Метнувшись к плите, вернулась с тарелкой рисовой каши. От приятного запаха молочной пенки и сливочного масла у меня заурчало в животе, а рот наполнился слюной.
— Давай, Димуля, открывай ротик, — тетя Эмма кормила сына с ложечки, как маленького. — Кушай… а-ам… Не медли, а то Неля с плохими детьми играть убежит.
Димка, красный от стыда, с горем пополам доел кашу, сытно рыгнул и потянулся за красками. А я спрыгнула со стула и, боясь, что меня могут задержать, с заячьей скоростью рванула к двери. Растеряв по дроге кукол, ворвалась в свою комнату с криком. — Мамочка, кушать хочу. Каши! Рисовой!
Через полчаса я уже уплетала сладкую молочную кашу, а мама не могла поверить, что ее тощая малоежка в момент превратилась в ненасытную обжору. Запихивая в рот ложку за ложкой, я с набитым ртом рассказывала маме про нашу с Димкой вынужденную дружбу.
С того самого дня тетя Эмма перестала зазывать меня в гости, а заодно и здороваться с моей мамой. А с Димкой мы теперь дружили через оконное стекло. На пару с Валькой забрасывали на узкий полуразрушенный карниз лягушек и пауков, корчили рожицы и кричали дразнилки: «Димка, Димка, мокрая простынка, грязные штаны, из дома выходи».
— Испортили девчонку! — качала головой тетя Эмма и, отогнав сына от окна, плотно задергивала занавески.

КОЛЬКА

Колька со смешной фамилией Рябоконь был моей первой любовью. В свои десять лет, он казался мне необыкновенно взрослым и самым красивым мальчиком на всем белом свете. Находясь рядом, я кокетливо хохотала, а полученное на полдник яблоко прятала в садовском шкафчике, чтобы вечером угостить им Кольку. Он жил восьмой комнате, как раз за нашей стеной. По вечерам дрался со старшим братом Сережкой, и я болела за него, как болеют на боксерском поединке за одного из бойцов. — Дай ему, Колька! Дай! — прижавшись губами к розетке, громко кричала я.
К моему горькому сожалению, Колька не обращал на меня никакого внимания, как не обращают внимания на муравья, пробегающего мимо. И мало того, он был по уши влюблен в Наташку-балерину. С ней он лазил по крышам, воровал в саду вишню и рвал маки вдоль рельсов. Но затем произошел случай, который заставил Кольку со мной подружиться.
Это был выходной день, и мы с ребятами с самого утра затеяли игру в прятки. Ухватив меня за руку, Валька неслась в сторону остановки. «Сховаемся под лавкой!» — на бегу разрабатывала она стратегию. Но когда мы оказались под козырьком остановки, поняли, что место наше уже занято. Под лавкой среди окурков и плевков лежал мужчина. Валька пнула его ногой, а затем, вытаращив глаза, закричала: «Мертвяк! Мертвяк!»
Выскакивая из своих укрытий, ребята наперегонки неслись к остановке. Оттеснив в сторону малышню, Колька присел перед распластанным телом, а затем влепил Вальке крепкий щелчок по лбу.
— Тоже мне, нашла мертвяка. Пьяница! Храпит, аж бульбы изо рта выдувает.
Он поддел ногой стоящую неподалеку бутылку из темно-зеленого стекла и она, закрутившись волчком, завалилась набок. Из тонкого горлышка полилась бордовая жидкость. Валька насторожилась, потянула носом и, приподняв рыжую бровь, авторитетно заявила: «Вермут, зуб даю».
Быстро потеряв интерес к задремавшему на улице пьянчуге, мы собирались продолжить игру, как вдруг кто-то из ребят заметил в траве мопед. И пока Колька с братом Сережкой дрались за первенство обладания техникой, Валька отвязала от руля чужого мопеда авоську и оценила трофей, приподняв до уровня глаз. В сплетенной из тонких крепких нитей сетке лежала половинка серого хлеба, три плавленых сырка и такая же точно бутылка, которую несколько минут назад опрокинул Колька.
— Чур, мое! — сжимая кулаки, заявила свои права на находку подруга, и, пока другие не успели опомниться, вприпрыжку припустила к бараку.
Найденный мопед оказался исправен. Громко тарахтел, вызывая неописуемый восторг у местной детворы. И вскоре за остановкой выстроилась целая очередь из желающих покататься. Колька и Сережка, с расквашенными до крови носами, по очереди катали ребят вокруг цыганского озера. Меня, как самую маленькую, вытолкали в самый хвост очереди, и я нервно нажевывала кончик косы, боясь, что мама позовет обедать раньше, чем успею промчаться с ветерком.
Но мне повезло! Затаив дыхание от предвкушения счастья, я устроилась на ободранном поролоновом сидении, крепко вцепилась руками в Колькину рубаху, но никак не могла удобно устроить ноги, пока не догадалась просунуть их в спицы колеса.
— Готова? — обернувшись через плечо, спросил Колька. — Держись крепче! Поехали! — он дал ногой по газам, мопед взревел, как оглашенный, я взвыла еще громче, и мы грохнулись на желтую, опаленную солнцем траву: я, Колька и мопед.

***
— Такого в моей практике еще не было, — гипсуя мне обе ноги, сердито качал головой доктор с седой айболитовской бородкой. —Два больших пальца разом сломать! Это же захочешь, да не получится.
Не замолкая ни на минуту, я верещала как резанная, наводя ужас на ожидающих в приемной пациентов. А мама, удерживая меня, сквозь слезы уговаривала потерпеть.
Зато наутро следующего дня я проснулась местной знаменитостью. В нашу дверь ежеминутно раздавался стук. Проведать меня приходили ребята даже из соседних бараков. Я лежала на диване с загипсованными до колена ногами и артистично охала, вызывая жалость и сочувствие.
— Сразу две ноги сломала! — охали соседи. — А мама тут же поправляла: — Два пальца!
А я злилась на маму, потому что «сломала две ноги» звучало куда серьезнее.
Ближе к обеду маме надоело принимать гостей и она, вытащив на улицу раскладушку, вытащила следом меня. Нате, мол, глядите и общайтесь. Столько внимания к своей персоне я не получала за все свои прожитые шесть лет. Но самое важное, что рядом со мной на раскладушке, разогнав всю малышню, сидел виновник случившегося, Колька. Он не позволял никому стучать по гипсу кулаками, проверяя его на прочность, гонял мальчишек рвать для меня незрелые абрикосы и даже показывал фокусы. Ну, если честно, то фокус был один. Колька ловил линзами моих очков солнечный луч и поджигал сухую траву. А я хлопала от восторга в ладоши и кричала: — Еще! Еще!
С тех пор мы и стали дружить. Он не отпихивал меня, когда собирался с мальчишками на соседнее поле за кукурузой, и позволял выбирать из рыхлой земли червяков для рыбалки. И даже пообещал, как подрасту, свозить на Собачий хутор, понырять в глубину.

НАТАШКА-БАЛЕРИНА

У Наташки была большая семья из шести человек. Все они проживали в одной комнате, а готовили еду на общей кухне. Кухонное помещение было в таком плачевном состоянии, что большинство соседей давно установили электрические плитки в своих комнатах, а на кухню заходили только для того, чтобы прокипятить белье, нагреть воду для купания или посплетничать. Тетя Вера, Наташкина мать, растила пятерых детей одна и работала сразу на нескольких работах. Мыла посуду в местной столовой для работяг, полола огороды и прямо на дому крутила из вощеной бумаги цветы для похоронных венков.
А комнату напротив их двери занимала бывшая балерина, а ныне учительница танцев, тощая и сердитая тётка Алла Яновна Тютюнникова. Она жалела Наташку больше других детей и часто зазывала к себе в гости. В свободное от работы время обучала ее балету и даже сшила для нее балетную юбку-пачку из марли. А в благодарность за это Наташка драила ей полы, начищала посуду и выбивала половики. Я тоже хотела стать балериной и упорно напрашивалась на занятия, но раз за разом получала один и то же ответ: «Мала еще слишком».
А другие соседи, видя мои слезы, подшучивали: «Вот научишься полы мыть, как Наташа, тогда и позовут балету учиться».
Я никак не могла понять, при чем тут полы, но на всякий случай овладевала искусством владения шваброй, старательно елозя мокрой тряпкой по дощатому полу.
В один из дней Алла Яновна решила, что трудолюбивая Наташка заслуживает внимания и славы. Написав на дверях барака объявление, что в воскресенье состоится концерт юных дарований, она активно принялась за поиски новых артистов. Оказалось, что Вовка умеет играть на губной гармошке, Ирочка из соседнего барака петь, а Колька десять раз подряд отбивает ногой футбольный мяч. У многих ребят было огромное желание выступить перед зрителями, но сердитая учительница безжалостно отсеивала неугодных. Одним советовала подрасти, другим подучиться, а то и вовсе, молча закатывая глаза, указывала на дверь.
Не пощадила она и нас с Валькой. Как оказалось, моя подруга не знала ни стихов, ни песен, и двигалась отдельно от музыки, а мой новогодний стих совершенно не годился для августовского концерта.
— Что еще умеешь? — поджимая губы, сверлила меня взглядом Алла Яновна.
— Плясать.
— Пляши!
— Ей нельзя! Гипс недавно сняли, — обеспокоилась за меня Валька.
Учительница рассердилась и, взяв нас за шкирки, вытолкала за двери.

***
В назначенный день под руководством наставницы ребята переконструировали под сцену бельевую площадку. Начисто вымели старый потрескавшийся асфальт, а плюшевое покрывало с оленями, прихваченное прищепками, служило кулисами. Трудней всего оказалось уговорить вредную старуху Егоровну снять с бельевых веревок рейтузы, которые сушились там уже второй месяц. Но когда с приготовлениями было покончено, у площадки стали собираться зрители. Каждый норовил прийти пораньше, чтобы занять места у самой сцены. Люди шли со своими табуретками, скамейками, а то и просто усаживались на половики, постеленные на траве.
Маленькие артисты старались на славу. Пели, танцевали, читали стихи, и, получив заслуженные аплодисменты, со счастливыми лицами прятались за кулисами. Алла Яновна скупо хвалила ребят и время от времени щипала за щеки Наташку-балерину, вызывая в ней спортивную злость: «Соберись! Ради тебя все затевалось!»
Ожидая своего звездного часа, Наташка сильно нервничала и время от времени повторяла разученные па и вращения. Как назло, ее мать и старшие сестры задержались на огороде, и ей приходилось отвлекаться на младшую Надюшку, которая совсем недавно научилась ходить и норовила залезть, куда не следовало. Понимая, что малышка может испортить выступление юной балерины, Алла Яновна подхватила девочку на руки и, приказав нам с Валькой следовать за ней, пошла к бараку. Через минуту мы уже сидели в Наташкиной комнате и изо всех сил старались отвлечь плачущего ребенка.
— Не сметь выходить! — сквозь зубы прошипела учительница. — Нянькайтесь с дитем, хоть какая-то от вас польза будет.
Оказавшись в знакомой среде, Надюшка скоро успокоилась и под Валькину бесконечную болтовню уснула.
— Вспомнила! Я вспомнила, что умею! — хлопнув себя по лбу, я вдруг залилась горькими слезами. — Я частушки петь могу-у-у…
— Бежим, пока зрители не разошлись! — потянула меня к выходу Валька. — Наташка отпляшет, и следом за ней ты выступишь.
Я осмотрела испачканное шелковицей платьице, пригладила растрепанные косы и заревела с удвоенной силой. Валька все поняла без слов. Нервно шмыгнула носом и, метнувшись в угол, вывалила из мешка на пол целую гору заготовок для похоронных венков.
— Не шевелись, — приказала она и ловко принялась украшать мою голову яркими, бумажными цветами. Для полноты образа надела на шею проволочный каркас, обмотанный пушистой зеленой мишурой и закрывая шелковичное пятно на пузе, подпоясала платье широкой черной летной с белыми буквами.
— Упо-кой-ся с миром… — начала читать я надпись, но Валька треснула меня по рукам и заботливо расправила концы шелковой ленты.
Придирчиво осмотрев меня с ног до головы, довольно причмокнула: «Да ты, покрасивше Наташки теперь будешь!»
Пробираясь кустами, чтобы не раскрывать интригу раньше времени, мы добежали до бельевой площадки как раз в тот момент, когда зрители рукоплескали закончившей выступление балерине.
Не дав времени собраться с духом, Валька вытолкнула меня на всеобщее обозрение. Наступила такая тишина, что стало слышно, как гудят в воздухе голодные комары. Лицо мамы стало белее мела, и она, сорвавшись с места, бросилась спасать дурацкое положение, в котором оказалась ее глупая дочь. Маму на полпути перехватила Тоня, веселая, заводная женщина из соседнего барака. — А ну стой, Валентина, послухаем, что твоя артистка нам заспевает.
— Не смотрите на меня, что я худоватая… — неуверенно заблеяла я.
— Мамка салом не кормила, я невиноватая.
Люди взорвались смехом, и каждый посчитал своим долгом подбодрить начинающую частушечницу.
— Молодец! Давай еще! Громче!
Я поправила на шее колючий венок и, войдя во вкус, звонко завела озорные частушки, которым меня обучили мои старые подруги, Лёля и Дуся.
Люди поднялись со своих мест и хлопали стоя. И лишь только Алла Яновна, обиженно поджав губы, грозила мне кулаком за испорченный концерт.
Вечером мама, со слезами на глазах, рассказала отцу о моей выходке. — С венком похоронным на шее! Ты представляешь? А им всем весело! Ну так еще бы, не их дочь в таком виде народ потешала.
А отец, вместо того, чтобы сердиться, хохотал от души.
— Молодец, Чита, не растерялась!
— Это все Валька, — похвалила я подругу.
— Ну раз так, тогда вы заслужили по стаканчику пломбира! — он долго копался в карманах перебирая мелочь, но, не найдя нужной суммы, протянул круглый металлический рубль. — Поспеши. Ларек вот-вот закроется.
— Не забудь сказать продавщице, что тебе нужно всего два стаканчика! — напомнила мама. — И сдачу не потеряй!
Не найдя во дворе подруги, я впервые самостоятельно оправилась в ларек.
Рабочий день заканчивался и продавщица, не заметив последнюю покупательницу, захлопнула окошко перед самым моим носом. Мороженого хотелось очень сильно. Осмелившись, я приподнялась на носочках и постучала костяшками пальцев по стеклу.
— Шо надо? — грубо отозвалась она и, не заметив никого на уровне своих глаз, вывалилась из окошка наполовину. — Шо надо? — повторила она, прожигая меня недобрым взглядом. — Мороженого, — чуть слышно попросила я, а немного подумав, добавила: — Пожалуйста.
— Домой не дадут уйти, бегают, тут бегают, — ворчала она, выставляя на прилавок один за другим бумажные стаканчики с пломбиром. Один, второй, третий, четвертый… У меня зарябило в глазах и неприятно заныло внутри.
— Два… Два! — пыталась я исправить положение, но окошко захлопнулось с такой силой, что я едва не скатилась со ступеней на землю.
Виновато понурив голову, я плелась к бараку, прижимая двумя руками к животу десяток холодных стаканчиков. Меня нещадно знобило от холода и страха. Опять все сделала не так. Мне доверяли, целый рубль дали, а я…
Я шла так медленно, что мама, обеспокоенная моим долгим отсутствием, вышла навстречу. Заметив дочь с охапкой стаканчиков, нахмурилась, а потом вдруг громко, совершенно по-детски рассмеялась. — Именно это мы с папой и предвидели.
А через пять минут мы с друзьями уже сидели на крыше полуразрушенной беседки и, болтая ногами, с аппетитом наяривали деревянными палочками вкусный холодный пломбир.

СТОЛОВКА

Рабочая столовая граничила с железнодорожной насыпью и бараками, и ближе к обеду в воздухе витал аромат рассольника и беляшей. Я никогда не пробовала столовской еды и тайно вынашивала мысль, когда-нибудь ей насладиться. Дразня меня, Андрюшка рассказал о вкусе жареных беляшей, но мама отчего-то категорически отказывалась покупать мне вожделенное яство. А если я была особенно настойчива, приносила печеные пирожки с яблоками. Я не могла съесть и трети сдобного пирожка и, как правило, делилась им с Валькой или бродячими собаками.
Лето заканчивалось. Все игры были переиграны, дела переделаны, и мы ломали голову над очередным развлечением. Но Валька была бы не Валька, если бы заставила нас скучать.
— Айда тоннель копать? — предложила она, и мы с Наташкой, оставив на траве кукол, без промедления кинулись на поиски лопат.
Лопата нашлась только одна, и мы выдвинулись в сторону железнодорожной насыпи, неся ее по очереди.
— Зато перед поездами бегать не нужно будет, — Валька с серьезным видом рассказывала нам о полезности задуманного проекта. — Раз, и уже на другой стороне насыпи.
Подруга посмотрела на меня с упреком.
— Ты-то ни разочку там не была.
— Мне мама не разрешает через рельсы бегать, — оправдалась я.
— Через тоннель точно разрешит! — подбодрила меня Валька.
— Давайте Кольку на подмогу позовем? — прихорашиваясь, предложила Наташка.
— Без него нам не управиться! — радостно закивала я.
— Нет! — рявкнула Валька, и мы с Наташкой, не сговариваясь, вытянулись по стойке смирно. — Это будет только наш тоннель! А мальчишки пусть свой строят.
Около столовой нас окликнула повариха тетя Маша.
— Девчата, обедать хотите?
Обедать? В столовке? Пока мой мозг переваривал информацию, Валька, отбросив лопату и наплевав на важность задуманного дела, недвижимым оловянным солдатиком застыла перед поварихой.
— Значит так, — заправляя под белую косынку выбившиеся пряди, напутствовала нас тетя Маша. — Если отмоете от засохшей грязи ведро картошки, бесплатно покормлю.
Устроившись на траве у колонки, подруги принялись за дело. Рьяно скребли ногтями прилипшую грязь, а затем мыли картофелины под проточной струей воды. То, что так легко и ловко получалось у девочек, для меня оказалось непосильным трудом. От холодной воды стыли руки, мокрая картошина выскальзывала и не хотела становиться чистой, а под ногтями набилось столько земли, что в пору было огород сажать. Я вытерла о себя руки и подняла с земли лопату.
— Пойду тоннель копать! — объявила я, представляя, как девочки оставив свое занятие, тут же побегут за мной следом. Но Валя с Наташей, не вняв моим словам, продолжали усердно трудиться.
В полном одиночестве я побрела в сторону насыпи. Поднялась до самого верха и, как учил Колька, приложила ухо к рельсам. Услыхав характерное гудение приближающегося состава, изо всех сил принялась грести лопатой тяжелые, острые камни. Тоннель даже не думал появляться, и через минуту усиленных трудов я оставила затею в одиночку сделать подкоп на противоположную сторону насыпи. Под грохот несущегося по путям состава, я собирала маки, лепестки которых тут же облетали от порывов сильного ветра.
Когда я вернулась к столовке, тетя Маша хвалила девочек за проделанную работу.
— Вот пчелки, вот помощницы! Айда покормлю, пока работяги столы не заняли.
Повариха перевела на меня взгляд и поманила рукой: — Айда и ты! Или приглашение особое нужно?
Я хоть и была разбалованной неумехой, но это вовсе не означало, что совесть у меня отсутствовала напрочь. Поэтому осталась стоять на месте.
— Догоняй! — прикрикнула повариха. — Ишь стеснительная нашлась. Да меня ж черти на сковороде зажарят, если я такую манюню тощую без обеда оставлю.
Мне стало жалко тетю Машу, и вовсе не хотелось, чтобы какие-то черти жарили ее на сковороде. Пришлось со всех ног припустить к стеклянным столовским дверям.
Повариха поставила перед нами одну большую тарелку с рассольником, вручила три ложки и три куска хлеба. Девочки тут же набросились на еду, а я никак не решалась запустить ложку в мутную жижу, на поверхности которой крупными лохмотьями плавал вареный лук.
— Ешь, — пинала меня под столом Валька. — У Наташки хайло будь здоров, поспеть бы.
Пересилив себя, я отправила в рот полную ложку столовского супа. С трудом проглотив пересоленный бульон, сплюнула на ладонь скользкий ошметок лука, с отвращением принялась размазывать его по липкому деревянному столу.
— Хорошо поработали, хорошо поели, — похвалила нас тетя Маша, меняя пустую тарелку на три стакана компота и один беляш, поделенный на три части.
Опережая подруг, я первой схватила с блюдца самый большой треугольник беляша, а из его нутра, будто насмехаясь надо мной, выглядывали огромные кусищи ненавистного лука. Я вернула жареный кусок теста на место и залпом выпила компот из сухофруктов.
— О, червячки! — радостно воскликнула Валька, тыча пальцем в стакан, где среди вареных плодов виднелись белые, чуть заметные загогулины.
Зажав рот рукой, я рванула на улицу, а подруга неслась за мной следом.
— Нелька, не боись, они же вареные-е!

ГРУСТНАЯ И ОЧЕНЬ КОРОТКАЯ ИСТОРИЯ

Накануне первого сентября Валя, будущая первоклассница, уже с самого вечера разгуливала по двору в коричневом школьном платье, держа в руках портфель с ободранной ручкой, доставшийся ей по наследству от Наташки. Она была степенна, серьезна и медлительна как никогда. Не забиралась на груду ящиков, сваленных у сараев, не копошилась палкой в бочонке с солидолом и за метр обходила репейные кусты. И только один раз сыграла в мумию, завернувшись в мокрую простыню, которую вывесила сушить тетя Нина, Колькина мать.
Если честно, я немного завидовала, что Валька скорее меня доросла до школы. Теперь у нее начнется совершенно другая жизнь, взрослая, интересная, а мне еще целый год придется ходить в садик, который терпеть не могла. Я с трепетом ожидала завтрашнего дня, радуясь и волнуясь сразу за всех школьников нашего барака. Но больше всего я волновалась, конечно, за лучшую подругу. Вдруг Валя найдет в школе новых друзей и перестанет со мной играть?
Проснувшись задолго до будильника, я не стала беспокоить родителей и тратить время на переодевание. Босая, в ночной рубахе рванула к Валькиной комнате, чтобы не пропустить ее сборы в школу. Как я и предполагала, ей в это утро тоже не спалось. Она ходила в белых гольфах по грязному, давно не мытому полу, а ее мать, вооружившись острым ножом, безжалостно кромсала носки сандалет, из которых Валька выросла. Чувствуя себя необыкновенно важной и нужной, я разглаживала руками мятый подол школьного платья, поправляла шелковый воротничок и застегивала пуговицы на манжетах.
Когда тетя Рая тщетно пыталась завязать белый бант на Валькиных торчащих ежиком волосах, в дверь постучали, и сердитый отцовский голос потребовал у меня немедленно вернуться домой.
Раиса, потная и нервная от усилий, быстрее меня оказалась у порога.
— Вадя, ты давеча Сережкину камеру клеил, не осталось клея чуток? — не тратя времени на приветствие, затараторила она.
Как ни пытался отец выяснить, для каких целей ей понадобился клей и не нужна ли ей его помощь, женщина мямлила что-то несуразное и лишь жалобно заглядывала в глаза. — Мне капельку тока… самую малость…
— Эпоксидная смола есть, и та старая, застыла уже. Ну если нагреть на водяной бане…
— Сойдет! — не дослушав, Раиса вытолкала отца в коридор и, упираясь в спину руками, протаранила до нашей двери. Вернулась она так скоро, будто и не уходила никуда.
— Шуруй, Нелька, домой! — приказала она. — Отец ругается и ремень припас.
***
С Валькой мы встретились через полчаса на остановке. Она стояла в толпе таких же нарядных, как и она, школьников, а на ее голове красовался огромный белый бант. На круглом веснушчатом лице было столько счастья, что я не удержалась и бросилась ее обнимать.
— Тише, чумная! — отстранилась от меня подруга. — Клей еще не схватился.
Она осторожно потрясла головой и ладонью прижала бант к темени.
Прощаясь, Валька чмокнула меня в очки, оставляя на стеклах отпечаток губ и пока автобус не скрылся за поворотом, не переставая махала в окошко.
Больше я ее никогда не видела. Соседи рассказывали, что подвыпившую Раису сбил на переезде поезд, а Вальку прямо со школы увезли в интернат. Я долго не могла поверить, что лишилась лучшей подруги и частенько в одиночестве просиживала на остановке, ожидая ее приезда.

ПОБЕГ

Осень была дождливой, холодной, а без Вальки еще и скучной. Не хотелось носиться с криками по коридору или, сидя раскрыв рот на широком кухонном подоконнике, слушать бабские сплетни.
Меня только забрали из сада, и я просто изнемогла от безделья. Отец еще не вернулся с работы, мама затеяла стирку, а брат, как всегда, задерживался в школьном спортзале. Я прошла в его маленькую комнату, где половина стены была увешана грамотами за победы в теннисных турнирах, и от нечего делать начала копаться в ящиках стола. Обычно он ругался и не подпускал меня к своим вещам, но сейчас его не было дома, а это значит, что я беспрепятственно могла произвести обыск запретной зоны. Добравшись до марок, я устроилась на раскладушке и, слюнявя пальцы, принялась листать марочный альбом. Раскладушка отчего-то выпирала горбом, и я постоянно заваливалась на бок. Вконец измаявшись, я заглянула под Андрюшкино спальное место и вытащила на средину комнаты старый отцовский рюкзак, с которым он обычно ходил на рыбалку. Изнемогая от любопытства, развязала шнурок, вываливая содержимое на пол. Но там, как назло, не оказалось ничего интересного, с чем можно было поиграть. Разочарованно хмыкнув, принялась запихивать ненужности обратно. Два брикета горохового супа, шесть кубиков сладкого какао, банка тушенки, рафинад, пачка галет. Вот как раз с галетами в руках и застал меня вернувшийся с тренировки брат. Он грубо схватил рюкзак и одним резким движением вернул его под раскладушку.
— Тсс, — он приложил палец к губам, призывая сохранить секрет. И я пообещала не рассказывать родителям о рюкзаке, совершенно не понимая, зачем нужно хранить такую дурацкую тайну? Ладно бы что-то важное припрятал, а тут суп, да галеты, вот уж невидаль. Брат был старше меня на целых восемь лет, его авторитет был бесспорен, и я несколько дней мужественно хранила доверенную мне тайну. А когда его не было дома, втихаря от мамы, добавляла в рюкзак съестное. Пачку киселя, баночку с лимонной кислотой, лавровый лист и бутерброд с маслом.
Брат был удивлен и доволен, что я умею держать язык за зубами и сам изменился по отношению ко мне. Раньше он играл со мной в одну единственную игру, которая называлась «Спальный вагон». Игра была очень скучной, нужно было лежать целый час и не произносить ни слова. Обычно я первая выходила из игры, а Андрюшка еще долго храпел, уткнувшись носом в подушку. Но теперь мы проводили вечера за игрой в лото, а еще он учил меня игре в домино и в подкидного дурака.
— Нелька, а ты хочешь вернуться в Ленинград? — перед тем как закрыться на ночь в своей комнате, спросил он.
— Нет, — честно ответила я. — Мне и в бараке хорошо.
— Это же Ленинград! — многозначительно поднял он палец. — Мы там родились, а человека должно тянуть на родину.
Меня точно никуда не тянуло, я даже глаза закрыла, но так и осталась сидеть на месте.
— Тебе три годика было, когда мы из Ленинграда уехали, вероятно, уже и не помнишь ничего. А у меня там друзья остались и Ритка… А еще, моя учительница, Анна Семеновна и Рекс, — на глаза Андрюшки навернулись слезы, но он быстро собрался, щелкнул меня по носу и крепко обнял, чего не делал никогда в жизни. — Ты маму с папой слушайся. А как подрастешь, приезжай ко мне в Ленинград.
Мне не хотелось расставаться с братом, и я расплакалась. На мой рев прибежала мама и, как маленькую, на руках, отнесла спать. К утру я уже забыла о том, что Андрюшка собрался уезжать, и мы даже успели поссориться за завтраком, не поделив соленый хлебец. А вечером он не вернулся из школы. Мама очень сильно переживала, даже плакала. Меня отдали на попечение Наташкиной матери, а родители на пару обегали Андрюшкиных одноклассников и барачных друзей, которых, впрочем, у него практически не было. Когда совсем стемнело, в барак приехал милиционер. Вот тогда-то мне и стало по-настоящему страшно. Я прятала лицо в мамином подоле и тряслась как осиновый лист. А потом родители первый раз поссорились. Мама обвиняла папу, что он слишком строг с Андрюшкой, а папа, наоборот, сетовал, что мама многое ему позволяла. Закрывшись в Андрюшкиной комнате, мама горько плакала, а я, пробравшись туда на цыпочках, гладила ее по длинным светлым кудряшкам.
— Куда же делся наш Андрюша? — сквозь рыдания все время повторяла мама. И я больше не могла молчать. Ну ее эту тайну!
— Не плачь, мамочка, он в Ленинград уехал, к Ритке и Рексу, — я назвала имена, которые запомнились больше всего, а мама, вдруг перестав плакать, бросилась на кухню, где у открытого окна отец курил одну сигарету за другой.
На следующий день нашего беглеца привез домой все тот же милиционер. Папа долго разговаривал с Андрюшкой за закрытыми дверями, и больше мой брат никуда не убегал. Ну, по крайней мере, пока не стал совсем-совсем взрослым.

РОЗОВЫЙ ДОМ С БАЛКОНАМИ

— Закрой глаза! — приказал отец и, усадив к себе на плечи, быстро зашагал по ровной асфальтированной дороге. В воздухе витал аромат цветущих деревьев, а где-то совсем рядом слышался шум моторов, проезжающих мимо машин.
— Открывай, — где-то за спиной крикнул Андрюшка, и мама тут же залилась смехом, похожим на звон колокольчика.
— Ого! — улыбка расползлась от уха до уха. Мы стояли перед длинным и высоким пятиэтажным домом с зелеными балконами, стены которого были выбелены в розовый цвет.
— Ну что, Чита, пойдем поглядим, какие хоромы мы отхватили? — отец вошел в новенький, пахнущий краской подъезд и стал так быстро подниматься по ступеням, что мама с Андрюшкой едва поспевали за нами.
Наша новая квартира была на четвертом этаже, и после барачных комнат казалась просто огромной. Три светлые комнаты, отдельная кухня, ванная, туалет и самое главное балкон. Я пронеслась по комнатам галопом, но ту же была поймана за руку отцом.
— Тсс, здесь нельзя бегать. Внизу соседи. И обувь сними! Паркет поцарапаешь!
— На балкон без взрослых не выходи, — предостерегла мама. — Упадешь!
— Ручки на плите газовой не крути!
— Воду закрывай!
— Унитаз смывай!
— Дверью входной не хлопай!
— В подъезде не кричи!
— По лестнице не скачи!
— Соседям не стучи!
Родители безостановочно дополняли друг друга до тех пор, пока у меня голова не пошла кругом.
— А что же тут можно делать? — подумала я, и мой подбородок задрожал, а из глаз потекли слезы. Мне вдруг захотелось вернуться в барак, где все было так просто, понятно и доступно. В барак, где осталась частичка моего сердца.