ЭПИЗОДЫ ИЗ ЖИЗНИ СТАНИСЛАВА ЛЮБШИНА

Шестого апреля во МХАТе им. Чехова юбилейный вечер. Народному артисту России Станиславу ЛЮБШИНУ исполняется 80 лет. Наверное, любой человек, услышав об этом, не поверит. Главное, что в это не верит сам артист. Он и сегодня все тот же герой-разведчик из фильма «Щит и меч», неприкаянный Ильин из «Пяти вечеров», мечущийся в поисках истины Тартюф из мольеровской пьесы. Среди самых популярных сегодня видеокассет - его «Альпийская баллада», снятая более тридцати пяти лет назад. Его премьеры в театре и в кино следуют одна за другой, в планах собственные режиссерские работы.

Станислав Любшин практически не дает интервью. Зато услышать в беседе его голос все равно что попасть внутрь любимых фильмов, - такое впечатление, что Любшин в кино и в жизни один и тот же человек: больше прислушивающийся к другим, чем рассказывающий о себе.




Эпизод первый. Александр Володин и «Пять вечеров»

-На 80-летие Александра Володина мы приехали в Питер с поздравлением от МХАТа. Юрский подарил свою статью о Володине, напечатанную в журнале, книги дарили, друзья выступали, все было красиво, хорошо. Олег Басилашвили выступает, очень смешно, а потом достает из кармана четвертинку и вручает ему как сувенир. Александр Моисеевич сидит где-то в первых рядах партера, ему передают через головы. Он встает во весь свой рост и из горлышка, - раз! – опрокидывает в себя. Мы все смотрим, - возраст все-таки. Опять идут выступления, поздравляют, все прекрасно. Потом переходим в ресторан отмечать. Я говорю Вадиму Жуку, который вел мероприятие: «Александр Моисеевич выпил это, ничего?» А он еще потом стихи читал в конце вечера, был в таком светлейшем настроении, так обо всех по-доброму говорил, рассказывал, такое удивительное было состояние. Жук говорит: «Да ты что. Мы с ним вдвоем пол-литру еще до этого выпили, не закусывая».






Меня что в Володине поражало. В нем какая-то такая независимость была от жизни, от возраста, от нашей системы, в которой человек существовал. Он был совершенно индивидуален, вот как он есть, высшая степень искренности. Я только у него это видел. Потому что каждый человек чем-то связан, подчинен, - государству, системе, работе, начальству. Его ничего не касалось, он совершенно был свободный. Когда говорят о свободе, свободном человеке, - то это Володин.

Когда мы снимали «Пять вечеров», то мы работали по полторы, по две смены. С девяти утра до девяти вечера. Он приходил такой мрачный, приносил с собой бутылочку, сидел, ждал, когда мы закончим. Потом как-то начинает нервничать. Съемки идут, мы работаем, а ему как-то хочется разговориться, принять участие. Наконец его начинает раздражать, что мы так долго тянем. У нас была очень красивая гримерша, яркая такая женщина, и у нее была такая очень яркая, красная помада. Потом Володин не выдерживал, они куда-то уходили, возвращались, и у него на губах была такая же помада. И он снова ждал, когда же съемки закончатся, чтобы потом отпраздновать.

У Никиты Михалкова в середине съемок «Обломова» был месяц перерыва. Они снимали осенью, а потом надо было зиму снимать, и был такой переходный период. И чтобы не отдавать группу, которую растащат по другим картинам, он запустил в это время «Пять вечеров».

Еще когда он в Киеве снимал «Обломова», мы с Гурченко прилетели туда репетировать «Пять вечеров». Мы с Люсей учим текст, мы целый день свободны, до десяти вечера они снимают, а с десяти до двух ночи, когда Никита освобождался от съемок, мы начинали репетировать. То у нас дней десять была возможность, как у театральных актеров, вчитываться, думать, соображать, прикидывать. Обычно режиссеры торопят. Ты только начнешь, а они уже хотят показать, как тебе играть надо. А я Никиту попросил: «Дай я сам, как только почувствую, кого я играть буду, я тебе буду предлагать. А ты уж тогда вступишь в игру, и все твои предложения будут учтены». И он мне не показывал ничего. Дней десять мы просто с Люсей вчитывались в текст Володина, размышляли, думали. Затем мы переехали в Москву, через два дня съемка.

Я говорю: «Смотри, как я бы стал играть эту роль». И начинаю проигрывать. Не на пальцах показываю, актер не должен словами говорить, что он готов, - проигрываю все сцены. Никита смотрит: «Вот, хорошо, здорово, молодец. А давай вот так вот». Я говорю: «А в моих ли это возможностях, смогу ли?» - «Сможешь».

Выходим на съемку. Первый дубль я играю, как я бы играл. Второй дубль Михалков говорит: «Слава, давай вот так». – «Давай». Играю по его предложению. Третий дубль опять играю, как я думаю. Четвертый – опять его предложение. Потом он спрашивает: «Ты можешь еще что-то сыграть?» Я говорю: «Нет, уже все отыграл». – «Все, спасибо, съемка закончена».

Больше такого уважения к актеру я в жизни своей не встречал. Когда ты знаешь, что играть, и реализуешь: давай свою идею, потом вот так. На другой день прибегал, когда материал напечатают, обнимал, плакал: «Слава, как ты здорово сыграл! Какой у тебя первый дубль! А второй, по моему предложению, - еще лучше!» Или наоборот, сначала его, потом мое. В течение этих пятнадцати или семнадцати дней съемки потрясающая была обстановка.

Но что такое Володин для меня? Это моя судьба. За двадцать лет до фильма был спектакль «Пять вечеров» в Современнике. Это 59-й год, я заканчиваю Щепкинское училище, играю в «Оптимистической трагедии» Сиплого, острохарактерная роль. Табаков был в комитете комсомола, работал с молодежью, ходил, отсматривал дипломные спектакли. Он видит спектакль и рекомендует меня в «Современник». Мы приходим с Марцевичем, показываемся. Олег Николаевич Ефремов смотрит, худсовет смотрит и, значит, приглашают. Дальше события разворачиваются таким образом. Олег Табаков играл в спектаклях «В поисках радости» и в «Пяти вечерах» Славку студента. Дирекция что-то там перепутала и одновременно в разных местах города были назначены эти два спектакля. Все схватились за голову. А в «Современнике» была такая демократическая обстановка, что молодые актеры могли подавать заявки на роли. Я подал заявки на семь ролей. Кроме тех, естественно, где играл Олег Николаевич Ефремов. А когда я в «Современнике» увидел «Пять вечеров», на меня это произвело такое впечатление, что, раз увидев, я запомнил всю пьесу, - запомнил все роли и все мизансцены. Олег Николаевич играл Ильина, Олег Табаков играл Славку, Тамару играла Лия Толмачева, Нина Дорошина – телефонистку.

И меня, значит, вытаскивают и говорят: «Наверное, ты и в «Пяти вечерах» хотел сыграть?» В три часа дня меня привозят к Ефремову. Он болен, у него плеврит, он лежит забинтованный, говорить не может, и мы с ним репетируем. Я говорю текст, а он вместо своего монолога поднимает палец. Потом опять я, и он – палец. Такая вот репетиция. В семь вечера он в лучшей форме, как будто ничего и не было. Вот такой у меня был срочный ввод на роль Славки. Потом меня оставили на ней, я в очередь с Табаковым стал играть.

А дальше новый поворот. Володин, посмотрев спектакль Олега Николаевича Ефремова «Пять вечеров», остался не очень доволен. Почему? Потому что Олег, видя товстоноговские «Пять вечеров», постарался сделать так, чтобы у него было непохоже. И что-то там сдвинул, и Володин как-то напрягся. А Галина Борисовна Волчек, тяготея уже к режиссуре, стала заниматься с нами, кто был введен в спектакль, ввела еще новых артистов, и сделала новый спектакль. И была новая премьера. Ильина играл Заманский. Главного инженера – Евстигнеев. И опять приехал Володин, который очень хорошо принял наш спектакль.

К чему это я говорю. Ровно через двадцать лет Никита Михалков делает мне такой подарок. Потому что, став играть Славку уже в решении Галины Волчек, я поверил в себя, как актер. Потому что, когда молодой актер приходит, ему могут давать маленькие роли, могут большие, ты зависишь от вводов, и сам еще сомневаешься, - будешь ты артистом, не будешь. А когда в «Пяти вечерах» уже не ввод был, а с самого начала сделанная работа, кто бы как ко мне не относился, я уже знал, что могу быть актером. И получилось, что вся моя судьбы связана с Александром Моисеевичем Володиным. Да.

А когда-то я снимал с Митей Долининым фильм по повести Чехова «Три года». И я позвонил Володину и говорю: «Александр Моисеевич, напишите сценарий». Он утром перезванивает, говорит: «Слава, по-моему, нельзя написать по повести Чехова сценарий». – «Тогда мы сами напишем!» И когда он увидел наш фильм, ему он очень понравился. И он дал мне сценарий, «Блондинка» назывался. И я уже сделал режиссерский сценарий, могли запускаться, но на «Мосфильме» сделали хитрый ход, мол, план уже на год сверстан, давайте год подождем, потом давайте еще подождем, и как-то сумели все отвести: мол, крупные полотна надо, БАМ вот строят, а вы на мелкотемье жмете.







Эпизод второй. Родители. Детство, отрочество, юность.

Я жил в деревне подмосковной, Владыкино, это теперь Москва, учился в кислородно-сварочном техникуме. У нас в деревне совхоз был. Мать на скотном дворе работала, отец был агрономом, потом военным. Среда была сельская, район тяжелый. Такого, чтобы, как сейчас, людей обижать, стариков, бедных грабить, сумки воровать – этого не было. Если грабили, то сберкассу или магазин. У нас каждый месяц грабили магазин. Один магазин был, и 30-го или 31-го числа его грабили. Все заранее знали, во сколько часов это будет. Или, наоборот. За воротами нашего совхоза пивная стояла, «Ягодка» называлась. Ребята взрослые зацепят ее за автобус и отвезут за три остановки. Люди приходят с утра, а ее нет, надо три остановки идти, чтобы опохмелиться. Такие были номера.

Нас у родителей трое было, я старший, брат был моложе на год, потом сестренка. И я, в общем, ответственно относился к жизни. С восьми лет начал работать. Сначала в совхозе галок гонял в саду, ворон отпугивал, потом до сторожа дошел, такую сделал сельскохозяйственную карьеру. А мать занималась самодеятельностью. Этим женщинам, которые в четыре утра вставали и шли доить коров, потом приходили и занимались целый день детьми и домом, им хотелось еще чего-то. Они организовали в совхозе драмкружок, «Грозу» ставили, «Горячее сердце», да, серьезную литературу.

А так как летом солнышко поздно садится, спектакль начинался в двенадцать часов ночи. Три деревни съезжались смотреть. А мать была красивой женщиной, она все героинь играла. А когда играешь героические роли, то с партнером или партнершей надо целоваться. А отцу очень тяжело было смотреть, как она с каким-то конюхом целуется, и он с ума сходил. Какой-то конюх целует его жену, а он ничего не может сделать. А сам он не в драматическом кружке был, а в музыкальном, играл на мандолине.

Вот он в этот день, - вечером спектакль, - один стаканчик пропустит, другой, третий. Когда мать находится на сцене и должна с этим конюхом целоваться, он выходил из клуба, садился с мандолиной на ступеньки и играл «Интернационал». Из зала кричат: «Андрей, ты нам мешаешь, уйди!» Нет, он продолжал играть.

А что происходило ночью. Матери опять вставать в четыре утра. Она, вдохновленная успехом, заснуть не может, а тот ей: «Как не стыдно, на глазах у трех деревень ты целуешься с каким-то конюхом!» - «Андрей, но это же не я, это та женщина, которую я играю». – «Но я-то тебя вижу!» Стеночка тоненькая, фанерная. Там соседи, три семьи кругом. «Андрей, отстань от нее, ей коров завтра доить, что ты к ней привязался!» Соседи за мать заступаются с разных сторон.

Что делает отец на следующий день. Он берет мольберт, прикалывает ватман и начинает тушью рисовать. Мы, трое детей, смотрим: «Пап, ты чего пишешь?» - «Грачи! Прилетели!» - «Пап, у нас уже четыре картины с грачами есть». – «Еще прилетели!» Это значит, что он уже четыре спектакля пережил. Потом, наконец, эти грачи прилетели, успокаивался. Оставлял грачей. Какие-то другие картины пошли.

Мы все это видели, и мне очень хотелось какой-то другой жизни, кроме того, что у нас там, в деревне происходило. Я в драмкружке занимался. Сначала в школе, потом на Тормозном заводе между Лесной улицей и Белорусским вокзалом. Мы с другом ездили, два часа туда, два часа назад. Потом я уже в кислородно-сварочном техникуме учился, по театрам ходил. Пошел во МХАТ смотреть «Три сестры», спектакль, который поставил Немирович-Данченко. Степанова играла, Тарасова, Еланская, Болдуман, Ливанов, Станицын. Степанова стоит спиной к зрительному залу, смотрит в окно, - а я где-то на галерке сидел, как все молодые люди, - и когда она сказала первую фразу: «В Москву…», со мной что-то случилось. Как она произнесла эту фразу.

И я стал по театрам ходить, - и в Малый театр, и в Большом Лемешева слушал раз, наверное, десять. Когда Лемешев Ленского пел, и играл его, и умирал – весь зал плакал. И я плакал. А когда Козловского убивали, - бум! – его даже жалко не было. Но когда Лемешев… У Лемешева все-таки дарование было драматического артиста. Есть певцы, а есть артисты, как Паваротти, которые с помощью голоса выражают и передают нам чувства, которые там, в душе происходят с человеком. Лемешев производил на меня фантастическое впечатление, ему голос был нужен, чтобы не петь, а судьбу человеческую играть.

Это, значит, меня впечатлило, и я пошел, пошел. Вернувшись из армии в техникум, стал активно заниматься самодеятельностью, стал даже там что-то режиссировать, вечера, драмкружок вести. И чувствую, надо что-то решать. Директор оставляет меня по распределению в техникуме, говорит, театральный зал построим, диплом мне предлагают в печати опубликовать. А меня же к другому тянет.

Я решил с родителями посоветоваться. У соседа, опять же, как в «Пяти вечерах», телевизор КВН был, с линзой. Когда люди по полу ходили, вода в линзе колыхалась, и артисты были в полоску. Вот отец с матерью сидят, смотрят. А там Козловский Иван Семенович поет, а за ним хор стоит. Я говорю: «Мам-пап, я хотел бы проверить себя, пойти сдавать экзамен в театральное». Мать почему-то заплакала, такая реакция. А отец молчал, молчал и сказал: «Если ты будешь, как он, - показал на Козловского, - иди. А если как за ним, то не надо». А как узнаешь?

Потом так сложилось, что я на радио записывал стихи, а Иван Семенович пел романсы на стихи Пушкина. Перерыв. Сидим в коридоре. Я ему эту историю рассказал. Он говорит: «Ну, передай родителям, что ты лучше меня!» И рассмеялся. Я прихожу: «Вот видите, он сам сказал. А вы говорите». Вот такая история.

Они понимали, что неизвестно, как сложится, обнаружишь ли ты в себе способности, а профессия должна быть. Сельские люди, они чувствуют, что все должно быть основательно. Потом у меня старший сын, Юрка, учился в институте электронного машиностроения, а на четвертом курсе хотел бросить. «Пап, я пойду во ВГИК, на операторский». – «Юра, не надо. Сначала закончи институт, потом иди, куда хочешь. Вот у меня есть профессия, я закончил кислородно-сварочный техникум, я ничего не боюсь. Вот и у тебя будет профессия. Неизвестно, как там сложится». Ему тоже диплом предлагали опубликовать. А у него на уме только камеру бы взять в руки и снимать. Он замечательный оператор, международные премии завоевал, у Паши Лебешева учился и у Вадима Юсова.

А самое смешное было, когда мой первый фильм вышел. Не «Застава Ильича», а «Если ты прав». И вот попросили приехать меня в наш совхоз, где его будут показывать. Я вышел на сцену, вся деревня сидит, меня представили: «Вот Слава Любшин, который у нас тут жил, учился…» Вся деревня как зааплодирует, а бабы как стали рыдать. Я стою как дурак: «Ну я пошел, будем смотреть фильму».

Вот это ощущение, что он вырвался туда из нашей среды, - они им гордились, им это было приятно. А почему люди гордятся. Потому что, как кто-то говорил, в каждом человеке есть то же начало, что и у тебя. И ты не просто сам по себе, а ты их собой представляешь. Просто тебе повезло. Так судьбы сложилась. Ты про них рассказываешь, их раскрываешь, - они точно такие же, как ты. У них жизнь другая, не получилось, у тебя получилось. Вот ты за них уже как бы ответственен. За их судьбы, за их переживания, за души их.

Когда что-то не получается, возвращаешься в детство, и сразу понятно, кого ты должен играть, как ты должен играть. Когда снимали «Позови меня в даль светлую» по Шукшину, я конкретно знал такого человека. И грим сделал, и походку, и как он говорил, как слушал, смотрел. Я знаю тех, кого играю.

А люди у нас замечательные были, одаренные. Один дядька приезжал с работы, сразу выпивал и, значит, выходил и начинал танцевать. Лето, тепло. Ему говорит: «Коля, ну ты уже надоел. Ты уже два месяца танцуешь. Никто внимания не обращает». А ему все хочется показать себя, изобразить. И каждый день…

А другой был раскулаченный, дядя Сеня такой. Он отсидел лет десять. А, когда вернулся, то устроился на завод, и на велосипеде ездил на работу в сторону Останкино, мрачный такой, тяжелый человек. У него в доме был телевизор. Он приходил с работы, садился перед телевизором, баба ему четвертинку ставит. Он первого-второго съест, с третьим четвертинку выпьет. Настроение у него хорошее после работы, после выпитого. А мы с другом Гришей играли в футбол. Он жене говорит: «Гришку со Славкой позови, сейчас футбол будут показывать». Мы приходим, садимся смотреть футбол. Но мы ему были нужны не для этого, ему надо было разговориться. «А-а, не бегают они ни хрена! Знаете, у нас вот лектор был. – От себя дядя Сеня не мог рассказывать, так как у него опыт тюрьмы уже был, так он от лектора начинал. – Вот, к примеру, Саддам. Мы его вызываем и говорим: ну, Саддам, начинай. Он прилетает к себе и говорит: шейте мне мундир, я вас поведу. А все же знают. Мы его назад, говорим: нельзя, зачем ты это все рассказал? Слава, а ты знаешь, сколько он одних суточных намотал туда-сюда, туда-сюда!?» По государственному мыслил. Мы уже над ним издеваться стали. Смотрим футбол, он молчит. «Дядя Сеня, лектор вчера не приезжал? Ничего не рассказывал?» - «Нет, вчера не было». Бабе своей: «Давай за пол-литрой!» - «Ты уже выпил». – «А гости пришли?» Ему надо разговориться, ему общество нужно. Ни с кем не поговоришь, так хоть тут, на фоне футбола.

Сейчас все это исчезло. Сначала совхоз разрушили. Как в пьесе Вампилова сказано: «по вас дорога пройдет». Вместо дома, куда можно было привести и сказать: «вот мой дом», - асфальтированная дорога. Река Лихоборка в трубу ушла, теперь там последняя остановка метро и метровокзал. А я вишневый сад когда-то у дома посадил, его тоже уничтожили. Когда едешь мимо, нехорошо как-то делается.









Эпизод третий. Война, фронт, «Щит и меч»

-Я летчиком хотел быть. И летчиком, и разведчиком, и на фронт пошел. Спортом занимался. Но брат, который был физически крепче меня, пошел на медкомиссию, его покрутили на стуле, он не прошел. А я уж не решился. Модели конструировал, они у меня с земли взлетали. А конструкторский авиационный техникум был далеко, за ЗИЛом, ездить туда из нашего района было невозможно. Так как я лыжами занимался прилично, был чемпионом нашего, Дзержинского района, который в Останкино, то мне тренер говорит: «Слава, давай в кислородно-сварочный техникум, там спорт, там на первом курсе стипендия 70 рублей». Когда я в Щепкинском учился, то на 4-м курсе стипендию Садовского получал – 40 рублей. А тут 70 – на первом курсе. То есть условия для жизни фантастические. И тренер там был хороший. Как мы выиграем какое-то первенство, он деньги нам не давал, но водил в рестораны, подкармливал, чтобы мы в форме были. Сам очень порядочный человек был. Драмкружок так был замечательный. Люди находились, которые, помимо своей профессии, еще тянулись к театру, к литературе, какие-то вечера устраивали. А в каких-то никому ничего не интересно, там ужас. А молодой человек, который еще не знает, куда его природа толкнет, то к этому тянется, как росточек, то там зацепится, то здесь.

И вообще, как нервная система складывается. Идет, значит, война. Немцы подходят к Москве. Бабушка не верила, что немцы войдут в Москву. Левитан читал, что враг будет разбит, победа будет за нами. Мы с ней вставали на колени перед иконой и молились. Но на всякий случай, она сшила нам торбочки из носков, ненужных тряпок, сухарик туда положила, - если что.

Вот начинается наступление наших войск от Москвы. Мимо нашего дома идут сибирские полки, едут танки. Под домом нашим была амбразура и пулеметы, если немцы пойдут. И мы с другом решили пойти на фронт. Нам по восемь лет. Танкисты берут нас в танк, мы доезжаем до Алтуфьевского шоссе. Вдруг воздушная тревога. Нас из танков вытаскивают, как щенят, и под танк. Что такое? Немецкий самолет летает, а наш за ним гоняется. А вся эта территория, где окружная железная дорога, на три километра штабелями уложена бомбами, минами, снарядами. Их для наступления свозили и, как брус, складывали. И если этот самолет сейчас сбросит бомбу на склад, то конец придет всей Москве.

И вот мы из-под танка смотрим. Самолет носится, носится, носится. Наш стреляет, а немецкий летает. Потом немецкий вдруг сбрасывает – бомба! А небо такое яркое-яркое, холодное, голубое небо. Эта бомба летит. Тревога, все заорали. И вдруг, в последний момент, - это не бомба, а мешок с листовками. Это все разрывается, рассыпается, начинает падать. Солдаты побежали, офицеры побежали. Солдаты хватают листовки, офицеры им сапогами по задницам, чтобы не читали. Мы тоже побежали, хотя еще в школу не ходили. Зацепились за рельсину, перелетели, носы разбили.

Когда шок прошел, эти молодые люди в танке поняли, что такое война, - их же чуть-чуть где-то потренировали, - они выкинули нас назад, и мы, опозоренные, не дойдя до фронта, вернулись в свою деревню.

Прихожу домой, мать больная лежит, холодно, печка не топлена. Брат и сестра тоже лежат под одеялами. Надо что-то делать. Я встаю на лыжи, беру двуручную пилу и еду в лес. Местность болотистая, и поставили уже надолбы деревянные от немецких танков, навстречу их движению. Только я спилил дерево, распилил по кускам, чтобы везти домой, как попадаю в канаву, где столба нет, и туда проваливаюсь. И начинаю уходить вниз. Хватаюсь за края, а все обрушивается, не могу вылезти. Вот уже по пояс, и все выше и выше, а мороз сорок градусов, и я все глубже, глубже ухожу туда.

А мать что-то почувствовала. Будучи больной, встала на лыжи, по моим следам приехала. Увидела, что я уже так – по плечи, - заорала, я сразу затрепыхался, что помощь пришла, а уже почти весь там. Она протянула мне лыжину, вытащила меня. А брюки у меня и валенки там остались. А в лесу жила в землянке бабушка, ее все считали сумасшедшей. Мать посадила меня на закорки, встала на лыжи и привезла туда к ней. А там тепло, и, что меня поразило, большой стол весь заполнен кусковым сахаром, - не маленьким, а сахарные головы такие. Меня стали отогревать, чаю дают, сахара много. Вот я лечусь, лечусь. Мать говорит: «Ну что, отогрелся?» - Я говорю: «Нет еще». – «Ну что, в порядке?» Я: «Нет, я еще». И до утра все отогревался.

Потом в гости к ней приходили.

Так что мне на фронт не удалось попасть. И когда вышел фильм «Щит и меч», то это была моя мечта, - бороться с фашизмом, с самым страшным злом. Это все для меня всерьез было. Моя мечта детства осуществилась. Я перед фильмом «Щит и меч» еще снимался в «Третьей ракете», по повести Василя Быкова, потом была «Альпийская баллада», - там из плена убегал, за мной собаки гнались, трагически закончилась жизнь у этого персонажа.

А «Щит и меч» произвел в юности большое впечатление на нашего президента. Он в своей книге это написал, а потом Владимир Владимирович рассказывал мне и лично. Как говорил, Ленин, у нас из всех искусств важнее всего кино.

Впечатлений после фильма было много и разных. И родители у меня какие-то находились, поклонницы. Приехала ко мне женщина со своим мужем и говорит: «Я твоя мама». Муж ее ходит по квартире, - а мы тогда скромно жили, маленькая двухкомнатная квартирка была, - ходит, смотрит и говорит: «Это артисты так живут, да?» А женщина говорит: «Я ваша мама». – «Как, у меня мама есть». – «Вот я во время польской войны несла ребенка, отступали, меня засыпало землей, я очнулась, - ребенка нет». Я говорю: «А сколько ребенку было?» - «Шесть месяцев». – «А когда же он родился?» - «В сороковом году». – «А я в 33-м».

Ладно. Но главное, что мне стали предлагать такие же роли. А это конец всему. Я понимаю, что мне надо как-то опрокинуть о себе представление, - я не герой, а характерный актер, могу разные роли играть. И я все отказывался и ждал чего-то другого. Сыграл в «Ксении, любимой жене Федора» такого полублатного, который все ворует и тащит, но не из дома, а в дом: такие мужья женам нравятся. Потом у Авербаха в «Монологе» снялся, - стал в разряд характерных ролей переходить. Когда «Не стреляйте в белых лебедей» вышло, то это уже все, - направление пошло. А то был опасный очень момент.









Эпизод четвертый. Шукшин.

-Мы снимались с ним в фильме, который назывался «Какое оно море». По повести «Мальчик у моря» украинского писателя Дубова. Мы в Судаке снимались. У Василия Макаровича была такая очень сложная полоса в жизни, и он, как русский человек, очень ярко проявлялся в эти моменты. Мог забор разобрать, разнести всех оглоблей. Это он с вечера так ярко выражался, а утром ничего не помнит. И с утра, - интересный тоже у него характер был, - когда приходит гримироваться, в каждого человека всматривался. Пытался, как психолог, понять, не обидел его вчера? Говорит: «Я не обидел вас?». – «Нет». Ага, видит, человек доброжелательно. Переходит к другому, - а этот, а тот?

Наступил момент, когда я начал ему: «Как тебе не стыдно, Вася, ты такой писатель, такой человек, и так себя ведешь!» Он меня послал: «Пошел ты на... уй». Я обиделся. Вдруг в два часа ночи стучит в окно. Я – на «вы»: «Что вам нужно?» - «Ну, ладно, прочитай». И дает мне семь рассказов, написанных от руки. Писал он без всякой правки, просто как его тянет. Я прочитал эти семь рассказов, и так стыдно стало, что я его учил жить. И в ту же ночь подумал: если когда-нибудь буду снимать фильм, то по его драматургии.

Ну а дальше, так получилось, что общались, планы какие-то были, жизнь была. И вот он дал мне сценарий «Позови меня в даль светлую». Я пошел в Госкино хлопотать. Мне говорят: «Нет». Я говорю: «А мотив какой?» - «Шукшина будет много на экране. Он сам начинает снимать «Калину красную», еще кто-то».

Мы с ним договорились, что я сделаю спектакль на радио. И вот, что такое настоящий гений. Мы играли в театре Ермоловой спектакль по Вампилову «Прошлым летом в Чулимске». Товстоногов в БДТ поставил, и Андреев тут. Жена Шукшина и Толя Заболоцкий, его оператор, смотрели и у Товстоногова, и у нас, и предпочтение отдавали нашему спектаклю. Шукшин был в больнице, и они ему много рассказывали. Он, значит, когда вышел из больницы, говорит: «Слава, вот я хочу посмотреть». Я: «Вась, ты должен отдохнуть, тебе не надо, потом». Я его отговаривал. Все говорят, - такой спектакль, лучший спектакль года, а я думаю: он придет, а мы плохо сыграем, позор будет, стыдно. Тем не менее, он настоял, пришел, посмотрел и говорит: «Давай отложим мой сценарий. Вот это нужно снимать. Дай мне пьесу, я поеду, напишу сценарий «Прошлым летом в Чулимске», буду хлопотать, чтобы разрешили. Если хочешь, буду художественным руководителем, буду помогать». Взял пьесу, поехал на съемки, и через три дня его не стало.

Вот так, чтобы человек сказал, что надо не его, а другого, что тот интересней, этого не бывает почти. Для Шукшина Вампилов стал открытием и потрясением. Он же по театрам стал ходить, стал писать пьесы. Потом я на радио стал спектакль «Позови меня в даль светлую» делать. И на ту роль, которую Василий Макарович хотел сыграть, попросил Ульянова. Тогда на радио я хотел себя проверить, - смогу ли оформить режиссерское видение, смогу ли с актерами работать, хватит ли сил, - потому что это совсем другая профессия. И когда сделал радиоспектакль, - а Шукшина уже не стало, - мне многие говорили: иди, хлопочи о фильме. Сейчас, после радиоспектакля, дадут. А мне как-то было стыдно ходить после его смерти. При жизни не дали, а я тут как бы на смерти спекулировать буду. Я никуда не ходил. Когда дирекция «Мосфильма» случайно услышала радиоспектакль, она сама пригласила. И, что самое забавное, я сам поразился, радиоспектакль купили семь стран. Ну, предположим, Куба, Чехословакия, - понятно. Но Англия купила. Как они переводили язык Василия Макарыча, не знаю.

Вот после этого, когда меня позвали, я согласился, и мы начали снимать фильм. Он тоже получил у нас Гран-при, премию критиков в ФРГ, в Манхайме. Все деньги у нас отобрали, - тогда такой порядок был, - дали из премии четверым по 70 рублей. Как стипендия в кислородно-сварочном техникуме. Ульянов в гнев впал, хотел идти в ЦК скандалить. Потом вспомнил, что он сам член ЦК и не пошел. Но самое забавное было потом, когда была неделя советских фильмов в Бонне, которая открывалась нашим фильмом. После премьеры человек, учредивший эту премию, давал нам банкет у себя на квартире. Какая квартира, рассказывать не буду. Он был редактор и хозяин журнала «Штерн». Много народу собралось, солидные люди, кто-то еще против нас в отрядах гитлерюгенда воевал. Ну и такой разговор: «Станислав, как ты распорядился премией?» А в делегации был я и министр кино, Павлёнок. Я говорю, показывая на Павлёнка: «А вот он ее отобрал». Было два переводчика, немец и с нашей стороны. Немец меня спрашивает: «Станислав, я должен дословно переводить?» Я: «Да, да». Тот говорит: «У него отобрали». Министр говорит: «Зачем ты сказал?» Я говорю: «А зачем ты отобрал?» Переводчик все переводит. Те умирают от смеха: «Как же можно отобрать?» Павлёнок: «Камера ведь не его, пленка не его, государство ему образование дало». – «Но он же режиссер?» - «Он». – «А премия режиссеру?» - «Да». – «Так почему отобрали?»

Потом мне много лет не позволяли никуда выезжать. Но зато, когда снова позвали в этот Манхайм, и я был там членом жюри, я внимательно следил, чтобы конверты прямо в руки режиссеров передавали. Нас тогда не пригласили, премию какой-то человек из Госкино брал, мы по «Голосу Америки» узнали, что премированы. Вот такая была история.

И когда я в Бонне смотрел, как Шукшина принимали, - у него юмор особый, язык необычный, думаю, как будет, - такие же реакции, так же публика смеялась, плакала. Оказывается, когда человеческие вещи, то всем понятно. И неважно, на каком языке говорят, играют. Когда искренне, то люди все понимают.

Игорь Шевелев